Творчество умолчания

Это, знаете, как незадорого снимают кино про какую-нибудь прошлую эпоху. Если в помещении, то камера старается не смотреть вниз, потому что на полу линолеум, на фоне которого жабо или рыцарские латы героев могут смотреться довольно странно; если на улице, то в Москве таких улиц, кажется, две, одна улица Школьная, на Таганке, и вторая — вдоль стены Новодевичьего монастыря со стороны реки (Бортко в «Мастере и Маргарите» перенес знакомство Маргариты с Азазелло из Александровского сада к Новодевичьему, потому что в Александровском саду теперь Церетели и много чего еще), но тоже надо следить, чтобы в кадр не попал какой-нибудь современный троллейбус. Смотришь такое кино и понимающе посмеиваешься, потому что неважно как зовут режиссера, режиссер у такого кино один — бедность (Михалков-то для «Сибирского цирюльника» даже кремлевские звезды гасил), и для этого режиссера самое главное не то, что попало в кадр, а то, что как раз не попало, творчество умолчания такое, отдельный жанр.

В жизни, конечно, так же. В России можно жить, глядя вокруг, как та камера из малобюджетного фильма, — сюда не смотрим, туда не смотрим и вон туда тоже. При соблюдении этих условий жизнь делается гораздо проще, и ты можешь позволить себе просто делать свою работу, находиться над схваткой и быть ослепительно нейтральным и объективным.

И ты говоришь, что фотографа Синякова арестовали, может быть, и зря, но он ведь не смог доказать, что он журналист при исполнении профессиональных обязанностей, и что бумага с редакционным заданием обнаружилась только после ареста, и что вообще пора бы перестать лицемерить, и если человек с камерой приходит на «несанкционированную акцию» вместе с ее участниками, то он уже перешел грань, отделяющую журналиста от активиста, а эту грань переходить нельзя, потому что так размываются границы профессии, и плохо от этого в конце концов становится всем, и прежде всего как раз тем, кто просто делает свою работу, принципиально не вмешиваясь ни во что, что выходило бы за рамки профессии. Почему-то всегда рядом с ментом, надевающим на человека наручники, всегда окажется кто-нибудь, кто легко найдет множество аргументов, что человек в наручниках сам виноват и первый начал.

Так принято, таковы неписаные правила, человеческие и профессиональные. Правда, эти правила были придуманы черт знает когда, Магнитский был еще жив, и много кто еще, и нынешние болотные узники меньше всего могли подумать, что они станут болотными узниками, и на «несанкционированных акциях» менты тогда еще всякий раз привычным жестом отсортировывали задержанных журналистов от задержанных активистов, и ни те, ни другие против этого не возражали. За сто лет в России не меняется ничего, но за десять лет меняется все, и с начала нулевых у нас как раз все поменялось, и то, что было доблестью десять лет назад, давно уже стало подлостью. Десять лет назад можно было говорить «знал, на что шел», когда репортер попадал в милицию после акции нацболов. Когда репортер после акции «Гринписа» получает два месяца ареста, «знал, на что шел» — это уже подлость. Когда камера не может смотреть допустим, только вниз, это еще терпимо, а когда нельзя смотреть еще и вправо, и влево, и вверх, то никакого кино уже не получится, то есть получится, наверное, но очень плохое. За десять лет количество вещей, на которые надо не обращать внимания, чтобы оставаться нейтральным, выросло в России до какого-то совсем невозможного показателя.

Когда-нибудь что-нибудь опять изменится, а пока все вот так. На днях я ходил по мелкому делу в Организацию объединенных наций, там на входе, прежде, чем тебе выдадут пропуск, надо заполнить анкету. Я сел заполнять и споткнулся на графе «род занятий». Мне впервые в жизни не захотелось представляться журналистом, и я написал — «политический активист». Если бы мне пять лет назад сказали, что так будет, я бы очень долго смеялся.

Фото: ИТАР-ТАСС