Страна паразитов

Начало сентября я провёл в настоящей русской деревне. Выйдешь в поле — опьянеешь от ароматов: тысячелистник, клевер, чабрец, зверобой — настоящая зелёная аптека. А дальше малахитовой стеной высятся густые брянские леса, спасшие тысячи русских людей.

Трапезничали во дворе под раскидистой яблоней. Убирая со стола, я смахнул остатки хлеба в мусор. И тут же услышал от бабушки:

— Ты что делаешь, внук? Страшный грех — хлеб выкидывать!

— Это же крошки, ба!

— В Сталинграде такие были бы счастьем!

Истории про отношение к хлебу во время войны я слышал часто. Но в такие моменты почему-то всегда вспоминал роман «Сердца четырёх» Сорокина. То место, где ветеран рассказывает мальчику о хлебе, а затем начинается постмодернизм. Наверное, потому и не трогает меня подобное, не будоражит сознание:

— Знаю, знаю, ба…

На следующий вечер, когда ситуация повторилась не только с хлебом, но и с остатками еды, дед предложил прогуляться к озеру. И рассказал историю. Рассказал судорожно, болезненно, точно девица, которая никак не разродится.

Продовольственные бригады пришли в поволжское село, где он жил, в тридцать втором. Реквизировать хлеб. Подчистую. Искали даже в отхожих местах, тыча палками с желобами; попадёт зёрнышко — будешь наказан.

Есть стало нечего. Разваривали лебеду, толкли бунзуки, ловили сусликов, а после перешли на лягушек. Ими часто травились, но всё равно ели.

После, когда не осталось ни травы, ни лягушек, начали пухнуть с голоду. Превращаться в мешковидные тромбы. И умирать. Дизентерия, тиф, малярия. Пожарные команды сваливали трупы в ямы. К мёртвым попадали живые. Попадали и пытались есть. За каннибальство вешали, но он стало нормой.

Дед, семилетний пацан, пришёл домой, на печке лежит распухшая мать, стонет:

— Я тебя съем…

В слёзы, рыдания. Хорошо, что отец подоспел. Забрал. Сели у соседей, стали думать, как выжить. И тут одна древняя бабка вспомнила: «Идите на кладбище. Я видела, как там поповскую жену хоронили. На ней золото было».

Пошли на кладбище. Отыскали, раскопали могилу. На трупе — кольцо, крестик, серьги; всё золотое, массивное. Надо идти до ближайшей управы, обменивать. Золото сдали, а взамен получили два пуда зерна, два килограмма селёдки, одну сайку хлеба и кусок масла. Тем и выжили.

— А ты фыркаешь, — закончил рассказ дед, — то не ем, это не буду, да все объедки выкидываешь…

Он договорил и пошёл спать. А я сидел, думал, сколько всё это: масло, селёдка, зерно, хлеб — может стоить сейчас? Какие эмоции вызовет?

В телепередаче «Наша Раша» есть два бомжа Борода и Сифон, обитающие на помойке и регулярно потребляющие «Хеннеси» с пармезаном. Гротеск, конечно, но в каждой шутке — лишь доля шутки. Не зря, собственно, говорят: «Самые богатые люди занимаются мусором». Ещё бы, такой полигон для заработка.

Сижу в гостях, день рождения отмечаем. После застолья помогаю убраться. Хозяйка сваливает остатки с тарелок в мусорное ведро. На мой удивлённый вопрос «может, собаке отдать?» реагирует болезненно, нервно. И, правда, у них шпиц отварную печёночку наворачивает, а тут я со своими советами. Нет, прошли времена, когда Вера из «Вокзала на двоих» остатки по судочкам аккуратно раскладывала. Теперь это и не еда уже вовсе. Хоть и можно такими объедками половину детей Замбии накормить.

Ощущение такое, словно большинство русских превратилось в хохлов (не в украинцев, а именно в хохлов), которые если не съедят, то понадкусывают. А после выкинут как использованное.

И бабушка не скажет, что грех — хлеб выкидывать. И дедушка историй им не расскажет. А если кто и заговорит, то слушать не будут. Даром, что своего ума — на пентхаусы, иномарки и айфоны ведь заработали — хватает. Ну а хлеб, что за еда? Тут деликатесы, гарсон, подавай.

Заели, очаровали вау-факторы по Пелевину, потому и фотографируют то, что едят.

Культ еды повсеместный. Какой телеканал ни включи — готовят, жуют с паузами на скабрезные шутки. Приросли к плитам, столам — ну, точь-в-точь хищные гидры. Журнальные, книжные развалы — в «Тысячах рецептах» и «Вкусно готовим».

Секта чревоугодников пробует бегло, нагло, на зуб. Боятся не успеть, пропустить, а вдруг не достанется? Вдруг снова очереди за колбасой? Но нет — фух, слава богу! — товара хватает. Но то ли колбаса не та, то ли вкусы изменились — удовольствия нет.

В восьмидесятые Гребенщиков пел о море информации, в котором мы все тонем. Времена изменились, теперь помимо информации мы тонем в море едва использованных вещей, закольцованные, запрограммированные на один большой секонд-хэнд.

Моя однокурсница, заочница, перед родами купила девочке несколько десятков распашонок, бодиков, комбинезонов и прочего роддомовского добра. Куда столько, если через месяц они будут малы, для чего?

Наверное, чтобы дочка от мамы не отставала. Мама-то модная. Как и другие мои однокурсницы. Каждый день стараются прийти в новом наряде.

Эколог глядел, глядел на такое, а к концу семестра не выдержал: дал яростную лекцию о потребителях, которые джинсы три раза наденут, а потом выкинут, да телефон меняют, едва новая модель выйдет.

Когда я ходил на субботник, убирать район, то вместе с бутылками, окурками, банками, другими отходами находил какое-то дикое, невероятное количество обуви. Никому она не нужна.

Есть ведь своё. А ещё хочется нового, модного. Срочно купить, старое не успев отдать. Те, кого вспомнишь, не возьмут. А тех, кому нужно реально, не вспомнишь.

Любая улица города — продукты, одежда, техника, аптеки. Жрут, пьют, одеваются, а потом лечатся от всего этого.

Потребляют, потребляют, но не насыщаются. Говорят о прогрессе, но где он, если утрачено само понимание стоимости товара? Цена определяется чем угодно, но только не реальными производственными усилиями, не трудом.

Толстой полагал, что каждый обязан трудиться, создавать продукт самостоятельно. Он заразил толстовством тысячи людей, но и до него русский народ почитал труд не только материалистической, но и обязательной нравственной категорией.

Каждое утро моя бабушка поднимается, готовит, идёт на огород, поливает, ковыряется в нём. А я не понимаю:

— Отдохни, ба!

Смотрит на меня, точно безумие ляпнул:

— На том свете все отдохнём…

Трудиться значит жить. Данное понимание у русского народа всегда было системообразующим, базовым. Только через труд можно было осознать, понять жизнь.

Это потом засланные казачки и местные агитаторы внушили нам, что русский человек ленив и необязателен, не способен к труду и ищет, где бы сачкануть да пофилонить. Но если это было бы правдой, то смогли бы наши предки возвести всё то, что передали нам, всё то, что мы так ретиво и нагло доедаем?

В пивной компании, где я работал несколько лет назад, печатали только на чистовиках. Раз в месяц нам завозили грузовик бумаги. Когда я решил использовать черновики, получил выговор — мы что, нищие колоброды, бумагу позволить себе не можем?

Практически всё, что мы имеем — наследие предков. От водопроводной и электрификационной системы до медицины и армии.

Что за последние двадцать лет мы произвели, вырастили? Что дали себе, государству, детям? Где наши фактические достижения? Сколько фабрик, заводов построено? Сколько больниц, школ открыто? Сколько деревьев посажено?

Это ведь раньше нормой считалось посадить дерево, вырастить сына и построить дом. А теперь — вырубка, childfree и махинации. И вечные разговоры о том, что страна, в которую мы, видимо, попали случайно, нам всем должна. Не та страна, не тот народ, не те люди — самоуспокоительное бла-бла-бла, повторённое, точно мантра, миллионы раз миллионами ртов. Будто не твоя это страна вовсе и не ты часть своего народа.

Пора спросить себя, что ты стране должен.

Между тем, идея спасения — доминантная идея русского народа. Спасения себя и других. Прежде всего, будущих поколений. Но, похоже, впервые за долгие годы эта ключевая для народа идея утратилась, затерялась. И вместе с этим государство, нация попали в производственный коллапс.

Я оканчивал радиотехнический и психологический. Примерно двадцать из двадцати шести моих одногруппников работают в сфере торговли. С психологами — та же история. Торгуют, торгуют. Чем, если нет производства? Похоже, что воздухом. Барыжат друг другу, обличая его — сбылось пророчество постмодернизма — в деньги, которые, сколько бы на них ни молились, фактически ничего не стоят. Ведь за ними — абсолютная пустота.

Всё рухнет не тогда, когда у России кончатся нефть и газ — нет, всё случится куда раньше. Тогда, когда исчезнет последний работник производства. Он будет реликтом, он будет спасителем. Но и его уничтожит система. Завербуют в менеджеры. Или затянут в ди-джеи. Он станет частью единого обслуживающего персонала, который по совместительству будет зваться народом Российской Федерации.

К этому всё идёт. Страна, как развалившийся барин, почивает на диване, питаясь соленьями и вареньями из старых запасов. Цена жизни забыта, утрачена. Она априори не осознаваема в системе, где всё не имеет реальной основы и реальной оценки. А, следовательно, обречена и сама жизнь.

Так будет. Если старый хлеб не превратить в панировочные сухари.

Фото: Андрей Архипов/РИА Новости