Одно слово: жертва

а бывают ли книжки не про писателей?

Меня всегда удивляло: почему христиане канонизируют одно только духовенство? За известными исключениями — юродивые, князья, — почти все святые — это священники и монахи. Словно бы на человеческой святости нужно поставить церковную печать, оформить ее, как анкету с обязательными пунктами, — пострижен, рукоположен, возведен, основал монастырь, отремонтировал монастырь, построил собор, вот на этом месте молился, здесь служил литургию, потом закопали, потом откопали, потом потеряли, потом опять нашли и опять положили на видное место в храме…

А почему, собственно, святым не может оказаться какой-нибудь Степанов Василий Кузьмич, по профессии — заведующий складом, преподаватель ботаники, сторож на обувной фабрике?

Может, торжественно ответили бы мне официальные лица. Конечно же, может. Но о нем мы не знаем, а вот про митрополита Варфоломея, который нам тут все так чудесно отремонтировал, и так всеми мудро командовал, — мы как раз знаем. Поэтому…

Нет, я не верю.

Это похоже на литературу, обязательным условием существования которой было бы делать героем романа или рассказа непременно писателя, ну, в крайнем случае, журналиста или редактора. Да хоть корректора в издательстве, на худой конец, лишь бы он «имел отношение к цеху».

Но ведь литература — это не слова о жизни писателей. Литература — это слова о жизни кого угодно и чего угодно, но — устроенные, соединенные литературно, а не как инструкция по пользованию соковыжималкой. Литература — не цех, а метод.

И христианство, возможно, тоже — именно метод, а не сообщество благообразных людей с бородами и в рясах, живых и мертвых начальников, строгих — и тех, что подобрее, начальников, которые сначала служат литургию и делают ремонты, а потом лежат в украшенных ящиках по монастырям и кафедральным соборам.

Нет, я не хочу сказать, что среди них нет святых. Я хочу сказать, что святые — не только они.

И, если продолжить думать про то, что христианство — это метод, то хочется задать еще один вопрос.

Меня всегда удивляло: почему христиане считают христианами только самих христиан?

те, которые верующие, — те неверующие?

Есть банальное чувство, не только мое: видишь какого-нибудь глубоко верующего — как следует из его объяснений — раба Божьего, причем этот раб Божий обычно обильно увешан премиями и орденами, галстуками, крестами, кабинетами, должностями, выигранными тендерами на постройку ста тысяч квадратных метров офисной и жилой площади, и настроен всегда так решительно-строго, он человек важный, он знает какую-то очень значительную, увесистую, как аргентинский стейк, правду о смирении и духовности, о традициях и о тысячелетней Руси, — но тут тебя начинает стремительно тошнить от этого стейка, духовность не лезет, и хочет обратно, пусть даже и прямо на пол…

Да ну его к черту. Уберем ордена, кабинеты, девелопмент, все это лишнее, сатирическое, щедринское сопровождение. Пусть это будет человек бедный, без штукатурки, и даже хороший. Пусть это будет «публицист умеренно-прогрессивных взглядов, выступающий за все хорошее в рамках действующего законодательства». И все равно, когда он начинает излагать свои «аргументы в пользу здравого смысла», все эти острые соображения о том, как надо слушаться папу с мамой и товарища начальника, критиковать, но не клеветать, наказывать грешников и вознаграждать праведников, а еще исправлять отдельные недостатки, потому что лучше молиться и ходить в кружок выжигания по дереву, чем пить, курить и ширяться в подворотне, не правда ли, так что давайте все согласимся с тем, что разумное обсуждение проблем — это одно, а хулиганство и кощунство — совсем другое, а это значит… он, кстати, может рассуждать довольно долго.

А стейк все-таки просится обратно.

Ох, а ведь есть еще и православная литература. Так называются книги, которые пишут сентиментальные, средних лет дамы, и еще деловые, но с хитринкой, живинкой и веселинкой (хорошие слова? зато подходят) священники, и на обложках этих книг всегда шумит березка над дорогой к храму, и всегда рассказывается о том, как один мальчик был нехороший, дома не ночевал и вообще наркоман, а потом исправился, постригся в монахи и теперь даже отремонтировал целый монастырь, где-то достал кирпичи и цемент, вот молодец какой, его и губернатор наградил, и архиерей наградил, так и вы, дорогие читатели, сами когда-нибудь; а еще я так волновалась, так волновалась перед своей первой исповедью, ведь я не знала, сказать ли мне отцу Герасиму, что я до конца не уверена, выходить ли мне замуж за Васю, хотя Вася — он такой хороший, и такой верующий, но в моем сердце тогда еще жил некий Петя, ах, этот Петя, и я так боялась, что отец Герасим рассердится и меня прогонит, но все-таки шла к нему, даже бежала к нему темным субботним вечером, забыв накинуть шубку, которую папа привез из Чехословакии, и луна серебрила дорожку к древнему собору, но отец Герасим оказался такой светлый пастырь, и меня выслушал, и улыбнулся, и не прогнал, и с тех пор…

Стейк, повторяю, просится обратно.

Но бывает и наоборот.

а те, которые неверующие — те, наоборот, верующие?

Да, бывает и наоборот.

Читаешь ты, например, одного русского писателя — хоть и сына священника, но революционера и атеиста. Этот писатель — человек трудный и злой — совсем не пишет ни про березки, ни про купола, ни про луну, которая посеребрила дорожку к храму, ни про то, как все Бог мудро устроил — почти как митрополит Варфоломей с его вечным ремонтом тысячелетней Руси, — а именно, устроил так, что грешники наказаны, а праведники торжествуют, и если вы хулиганите и дома не ночуете, то мы вам орден не повесим, но зато если вы вовремя подогнали машину цемента… И про все хорошее в рамках действующего законодательства он тоже не пишет.

Зато пишет про то, как два человека — давно забывших, кем они были, зачем, — ночью разрывают свежую лагерную могилу, а потом стаскивают с еще не разложившегося покойника белье, чтобы наутро обменять его на хлеб. И никаких «выводов» не делает из этой истории писатель, нет там никакой морали, благочестивой или еще какой-нибудь. Просто «белье мертвеца согрелось за пазухой Глебова и уже не казалось чужим» — вот и все.

А в другом месте он пишет о своем отце-священнике. О том, как они с женой доходят от голода, и священник велит жене достать топор, и рубит топором свой священнический крест, и отправляет ее с куском креста на рынок, опять же за хлебом. Неси топор, говорит он ей, когда она плачет и протестует, — и хотя все, кто знают что-нибудь о русской литературе, знают эти грандиозные слова, но я не могу удержаться от того, чтобы не повторить их еще раз, — неси, неси, говорит он ей, разве в этом бог?

И снова морали нет, а просто священник в финале идет доить козу.

Или иначе.

Другой писатель — и даже уже не писатель, а воспитатель целого поколения русских мальчиков, самых лучших русских мальчиков на границе двадцатого и двадцать первого века, и тоже безбожник, конечно, — написал о смерти своей матери.

Текст свой об этом он назвал так — «У трупа старухи». Писатель подробно рассказывает о огрызках металлических зубов, которые торчат изо рта почерневшей старухи. Рот у нее не закрывается, вот они и торчат. Писатель рассказывает и о том, как ее укладывают в гроб, и как ее везут в крематорий, и с какой уверенностью и веселым мастерством, свойственным продолжающейся жизни, соседские тетки режут на кухне поминочные салаты. Писатель, сравнивающий свою мертвую мать с коркой черного хлеба, — очевидно, не плачет по ней. Но во всем этом холодном, патологоанатомическом описании нет ни сведения счетов, ни обиды, ни мести, ни эпатажа. Зато там есть что-то другое — то, из-за чего не получается возмутиться «трупом старухи». Словно бы автор, демонстрируя чувства настолько нечеловеческие, делает так вовсе не потому, что он этого человека — свою мертвую мать — совсем не любит, нет, любит, и из других мест того же текста хорошо видно, что любит. Скорее, он поступает так потому, что сам он — уже не вполне человек.

Но кто же он, в таком случае?

Оставим в покое писателей.

Девушка-атеистка. Сидящая в тюрьме за оскорбление нравственности, духовности и тысячелетней Руси девушка, которой уже так мало, в сущности, осталось сидеть — вдруг создает себе большие проблемы. Девушку не устраивает, что заключенные работают по шестнадцать часов, а зарплата у них — рублей, например, сто в месяц, словно бы 1984 год, одновременно оруэлловский и календарно-советский, все длится и длится. Девушка против издевательства над заключенными, ну а заключенные, как и следовало ожидать, — против девушки. Им ведь не нужно, чтобы им благодетельствовали протестами и голодовками, им нужно, чтобы все было тихо, потому что когда все тихо — начальство бывает и снисходительным, а это значит, что их не бьют, и можно даже по расписанию ходить в туалет. А зачем ходить в туалет часто? Зачем ходить в туалет, когда захочется? Нет, это уже лишнее, согласитесь.

Думаю, из всего вышесказанного уже понятно, что девушка и в самом деле оскорбила тысячелетнюю Русь.

Но для чего-то ведь ей это нужно — неожиданно защитить свое и чужое право сходить в туалет. Разумеется, для того, чтобы о ней еще раз написала газета «Монд», ответит на это тысячелетняя Русь. Выходит, девушке льют кашу на голову в тюремной столовой из-за того, что ей нужна статья в газете.

Но что, если дело здесь в чем-нибудь совсем другом?

Что если все эти люди — первый писатель, второй писатель, та девушка, — выбрали для себя один способ жить, один метод?

христиане и мясные машины

Христос, как известно, пришел в этот мир не для того, чтобы быть в нем земным царем, не для того, чтобы заседать в синодах и синедрионах в качестве законоучителя, не для того, чтобы исправить отдельные недостатки, посеребрить лунным светом дорожку, отремонтировать храм, вовремя подогнав машины с кирпичом и цементом, благословить тысячелетнюю Русь и получить орден, духовность и автомойку.

Христос пришел в этот мир, чтобы принести себя в жертву — и чтобы именно через эту добровольную жертву в мир пришло Воскресение и спасение всех живущих.

Но, если Бог это жертва, то и соединение с Ним можно установить только с помощью жертвы.

Она, эта жертва, — и есть тот самый метод, выбор которого создает из человека христианина. Создает христианство из человека, так будет точнее.

И я подозреваю, что рамки того, чем человек может жертвовать — и жить в Боге, тем самым, — много шире хорошего, но стандартного набора из раздачи денег и, как было принято называть такие вещи в России начала девяностых, «гуманитарной помощи». Так, писатель номер раз, будучи талантливым человеком в сложных условиях, пожертвовал своим комфортом в качестве литератора и обывателя, а во многом и своим психическим здоровьем, — во имя варварской, безобразной правды не столько о «преступлениях Сталина» (за этим — в журнал «Огонек»), сколько о зверской стороне человеческой природы и максимальной глубине зла и отчаяния, какая только возможна. А писатель номер два, сделав из себя, модного и благополучного парижского романиста, единственного в России девяностых и двухтысячных последовательного врага новой системы, воспитателя подростков, не пожелавших идти в офисно-маркетологические комсомольцы, — бросил в печь, готовившую это превращение, вообще все свои прежние привязанности, просто перестал жить в каком-то смысле. Плохо переступать через родителей во имя «борьбы»? А не это ли можно найти в тех житиях, которые — не про «видных государственных деятелей» и «благоустроителей хозяйственной жизни», а про монахов-аскетов?

Ну а девушку, на которую в тюремной столовой льют кашу, потому что она говорит вслух, что заключенные могут прервать работу и пойти в туалет — и комментировать нечего. Будь она хоть тысячу раз атеисткой — Бог действует здесь и сейчас через нее, а не через бородатого артиста разговорного жанра, рассказывающего о том, что тюрьма — не курорт.

Обобщу.

Христианство — эта странная, даже неадекватная религия, — пытается объяснить нам, что тот, кто хочет жить — тот умрет, а кто умрет — тот будет жить.

Это не очень приятно слушать.

Потому что из этого следует, что естественное человеческое желание быть «человеком» — то есть следовать здравому смыслу и своим интересам, держаться за разумный эгоизм, создавать вокруг себя зону комфорта и физической (и уж тем более психической) безопасности, делать добро в меру, охранять коллективные идентичности деревенских и городских, русских, китайских и марсианских, мужчин и женщин, детей и родителей, заниматься девелопментом, награждением праведников и выжиганием по дереву, ну и так далее в том же духе, — это строительство ада. Девелопмент смерти.

Но взамен всей этой деятельности «мясных машин», по точному определению Владимира Сорокина, — странная религия предлагает человеку другой метод жизни. Метод, который, видимо, работает не только в пространстве «морали» или в пространстве «физиологии», а — везде одновременно, будучи чем-то вроде моральной физиологии или физиологической морали, хоть это и диковатые речевые конструкции.

И этот метод таков: чем больше человек добровольно отбирает у самого себя в мире здешнем, тем больше в нем жизни вечной, и не как идеи, а как материальной субстанции.

Очень важно понять это правильно. Речь идет не о «вере», не о «религии», не о каких-то партийных присягах на верность чему-то потустороннему вместо сиюминутного. Нет, речь идет именно о биологическом превращении мясной машины в какое-то другое, и в чем-то даже страшное существо — страшное потому, что человек так далеко удалился от замысла о себе, что этот замысел может и напугать его, — существо, которое старательно уничтожает свое прежнее сознание, свое прежнее знание о себе — таком нормальном, таком мясном, — для изготовления из себя вещества Бога, какого-то, поминая физику всуе, божественного антивещества.

Помните стейк, который просился обратно?

Христианство как метод — это когда человека тошнит «человеком», и он выходит, а из того, что осталось, и образуется христианство.

Впрочем, когда оно образуется, — ему уже все равно, как именно называться.

а ты кто такой

А теперь самое время подойти к ответу на важный вопрос, заданный некогда одним известным русским юродивым, М.С.Паниковским, — а ты кто такой?

Потому что если на него не ответить, то автор будет вынужден подписаться — «публицист умеренно-прогрессивных взглядов, выступающий за все хорошее в рамках действующего законодательства». Что во многом правда — и все-таки.

Правильный ответ прост: никто.

Я ничем не пожертвовал, и христианство во мне не образовалось.

Я даже физикой в школе не занимался, и термин «антивещество» употребил просто для красоты, а не потому, что действительно знаю, что это такое. Так и со всем остальным.

Жертвовать — страшно. И я боюсь.

И нет у этого текста утешительного, закругляющего конца.

Фото: ИТАР-ТАСС/ Павел Смертин