Песня аутсайдера

Когда говорят, что человек — мера всех вещей, я сразу же с этим соглашаюсь, имея в виду одного конкретного человека, который, и я в этом всерьез уверен, действительно имеет право называться мерой всех вещей. Не буду нагнетать интригу и сразу скажу, что имею в виду себя; мера всех вещей — это я. Я не настаиваю на универсальности этой формулы, более того — подозреваю, что только я один и могу ею пользоваться. В этом нет никакой мании величия, сугубый рационализм: только о себе я доподлинно и без посредников знаю все, только мои мотивации известны мне точно, только моя логика понятна мне без вот этого всякого «а что он имел в виду» или «а на кого он работает». В перестроечных «Московских новостях» колумнистов распределяли по трем рубрикам на одной полосе - «В мире», «В стране» и «Во мне». Если бы я двадцать пять лет назад работал в этой газете, то я бы писал именно в рубрику «Во мне», но поскольку нет давно тех «Московских новостей», будем считать, что я сдал в «Свободную прессу» текст, написанный для той старинной рубрики.

Бирюлевские события — далеко не первый массовый бунт, случившийся после убийства местного неместным. Семь лет назад была Кондопога, три года назад — Манежная, три месяца назад — Пугачев; в принципе, всё всегда одинаково, вплоть до деталей. Бездействующая (а потом — действующая, наоборот, сверх меры) полиция, разбитые окна и ощущение, что вот-вот и случится какой-нибудь самосуд, слухи о провокаторах, слухи об имущественном конфликте, который маскируется под народной стихией — все всегда одинаково. Ну, плюс-минус.

И я хорошо помню, что я писал в 2006 году о Кондопоге. Это было начало сентября, и Кондопога застала меня в Северной Осетии, куда я приехал наблюдать за траурными мероприятиями в связи со второй годовщиной бесланской катастрофы, и сочетание времени и места само по себе стало главным посылом для колонки — я писал, что по межнациональной напряженности юг у нас на несколько лет опережает север, и если вы хотите узнать, чем обычно заканчивается то, что сейчас началось в Кондопоге, посмотрите на детское кладбище Беслана, — примерно так я писал, доказывая, что участники восстания в Кондопоге неправы.

Я хорошо помню и то, что я писал в декабре 2010-го во время событий на Манежной — тогда тоже интересно совпало время и место; свои тексты о Манежной я писал в больнице, в которой лежал после покушения на мою жизнь, случившегося месяцем ранее. Каждый день ко мне в палату приходили оперативники МУРа с тысячами фотографий членов фанатских футбольных объединений, и я уже знал, что организаторы покушения наняли для меня именно футбольных хулиганов. В промежутках между этими оперативными мероприятиями я писал со знанием дела, что футбольные фанаты — это очень опасная среда, и, заигрывая с нею, власть сама провоцирует массовые беспорядки.

И вот сейчас, осенью 2013-го, комментируя события в Бирюлеве, я хоть и осторожно, сквозь зубы (экстремистских статей уголовного кодекса никто не отменял), пишу какие-то слова в поддержку восставших бирюлевцев. Впервые в жизни, впервые, по крайней мере, за семь лет, я не могу и не хочу искать аргументы, которые доказывали бы, что участники волнений неправы.

А поскольку волнения, судя по всему, ничем особенно не отличаются от того, что происходило раньше — значит, дело как раз во мне, а не в волнениях. Я же говорил, что я мера всех вещей.

В 2006 году я называл себя прокремлевским автором, большую часть своих текстов посвящал критике тогдашней оппозиции и защите тогдашнего Кремля. Кондопога для меня была одним из, говоря кремлевским языком всех времен, вызовов, на которые следовало реагировать с охранительных позиций. Критикуя людей, громивших ресторан в Кондопоге, я защищал от них государство, с которым я себя тогда вполне искренне ассоциировал. Выбирая между погромщиками Кондопоги и государством, я вставал на государственную сторону.

В 2010-м я уже был совсем не охранителем, и если с кем-то себя ассоциировал, то только с той средой, которую тогда же (возможно, что и при моем участии так получилось) было принято называть средой «Жан-Жака» — по названию модного тогда среди московской интеллигенции кафе на Никитском бульваре. Эта среда, и я с ней, людей с Манежной откровенно боялась; за несколько месяцев до декабрьских событий я писал для культового в то время в той среде журнала статью о футбольных хулиганах, и, придя в редакцию после нескольких интервью с людьми из фанатских группировок (их телефоны я отдам потом следователю по моему делу), я просил редактора, если есть такая возможность, переверстать номер и обойтись без моей статьи — это страшные люди, говорил я. Переверстать не удалось, статья вышла (там ничего особенного, я старался писать как можно обтекаемее), но отметка «страшные люди» применительно к будущей Манежной у меня в голове, а потом и на голове, осталась, и, конечно, нет ничего удивительного в том, что по поводу Манежной я в своих текстах ворчал — почему этих людей не разгоняет ОМОН?

А осенью 2013-го я не готов ассоциировать себя ни с государством, ни с бывшей средой «Жан-Жака», ни с кем-то еще — не с кем. Единственная человеческая общность, говоря о которой, я готов сегодня сказать «мы» — это русский народ. Есть гипотеза, что люди из Бирюлева Западного и есть русский народ. Несимпатичные, с неправильной речью, с неясными требованиями и странно себя ведущие. Но кроме этих людей у меня никого нет. По всем признакам такое социальное ощущение называется аутсайдерством, но это аутсайдерство мне нравится гораздо больше, чем принадлежность к любой из сред. Это удивительное и странное чувство, и я хочу зафиксировать его сейчас документально — я не ожидал от себя ничего подобного.

Измеряя свой народ мерой всех вещей, я нахожу его вполне симпатичным, а в сравнении с властью, оппозицией или либеральной интеллигенцией — так вообще идеальным.

Да здравствует русский народ.

Фото: Василий Шапошников/Коммерсантъ