«Ундервуд»: «Можно рассердиться и убить Деда Мороза»

Русско-украинская (живут на две страны) группа «Ундервуд» записала свой седьмой и, на мой вкус, лучший свой альбом — «Женщины и дети».

Как ни странно, мы, вне всякой связи с альбомом, тоже вышли на детскую тему. Впрочем, в качестве детей в нашей беседы выступили народы России и Украины.

Итак, немножко про музыку, чуть-чуть про поэзию, и в завершение «про политику»: всё, как мы любим.

В разговоре участвуют оба фронтмэна группы — Владимир Ткаченко (это который светлый и поёт про «Парабеллум», «Гагарин, я вас любила, о» и «Самую красивую девушку в мире») и Максим Кучеренко (соответственно, брюнет и поёт про «Очень хочется в Советский Союз», «Прости меня, алкоголь!» и «Кровь Микки-Мауса»).

Ребята выстояли и не поддались ни на одну мою провокацию. Мои искренние поздравления по этому поводу.

«СП»: — Итак, седьмой альбом. Как ощущения?

Владимир Ткаченко:

— У меня сезанновская неудовлетворённость немножко есть. Я бы ещё кое-где красочек добавил, а кое-где фон сменил. Мы же не подшипник делаем и не спортивный суперкар, можем где-то и ошибиться. Я беседовал с одним немолодым человеком, которому альбом страшно не понравился, и он мне сказал, что если бы ему было интеллигентно всё равно, то он бы назвал альбом пёстрым или разнообразным. А поскольку он честный фраер, то считает, что в альбоме нет цельности и единения, и поэтому он распадается на двенадцать слабых частей. К чему это я? Мне такие формулировки очень нравятся. Мы альбомная группа, для нас важно традиционно их выпускать, сознавать, что вот сейчас мы такие, а два года назад мы были вот такие, а ещё через два года будем вот такие. Альбомы — это годовые кольца на дереве «Ундервуда». До дубов елизаветинской эпохи мы, конечно, не дотянем, но ещё штук пять-шесть записать хотелось бы. А то, что он пёстрый и разнообразный, так в этом его и прелесть. К прочим ощущениям ещё прибилось ощущение повышения качества студийной работы. Но через год оно пройдёт.

«СП»: — Честного фраера я не слышал (и с ним, кстати, не очень согласен), зато в одной рецензии прочитал, что вы «повзрослели» (и с этим как раз солидарен). Вы сами как воспринимаете такую оценку — иронически? Или есть ощущение, что какие-то вещи стали уже совсем зрелыми, и вы, если не повзрослели, то «доросли» до самих себя в некоем идеальном своём состоянии. В конце концов, как нас учила античность, 40 лет — расцвет мужчины. Или, как в песне Максима сказано, «молодость в попе»? Или расцвет внутренней молодости не помеха?

Максим Кучеренко:

— Мик Джаггер и Иосиф Кобзон демонстрируют вечную молодость, и в 70 лет не покидая сцену. А Шнур как то сказал: «Ребзя, если вы меня увидите на сцене в 45- прошу, пристрелите». Ну, вот и мы пока цветём, как Бог даёт.

Сорокалетнему мужику в нашем мире, если он не всё «пролабал» живется неплохо: и материально и прочее. «Прочее» — это особенности современного института брака и семьи. Правда, сейчас тенденция — семью удержал в одном браке — всё-таки герой. Обвал разводов приостанавливается. Брак стал стоить денег. Разводиться дорого. Многодетность с разными женщинами — всё равно ты в чьих-нибудь глазах чудак. А многодетность в одном браке — ты герой. У меня третий ребёнок с женой родился: все прямо гордятся за меня. А это жене спасибо, и тёще, и родителям — они моя маленькая империя, в которой мы можем позволить себе демографическую программу.

«СП»: — Семейная империя — это отлично, мы с Максимом знаем о чём речь. Но вот о другой империи — которая возникает внутри группы. Вы ещё не начали ругаться из-за количества и расстановки песен — мол, моя будет первая, а моя не будет последняя, а тут вообще надо две моих, а твоя пусть идёт тринадцатой?

Владимир Ткаченко:

— Это не в нашем корпоративном стиле. В дуэте всегда есть свои правила игры, и поэтому некоторые традиционные текущие задачи — распределение треков, кто начинает, кто заканчивает и так далее — всегда имеют своё логическое разрешение. Обычно мы чередуемся. Наш дуэт, знаете, немножко не похож на остальные, мы гипертрофированно разные люди с одинаковыми полномочиями. А вокруг много опасностей и соблазнов. Поэтому приходиться поддерживать внутреннюю дисциплину и быть в диалоге. Тем более, у нас группа, мы ж не Саймон и Гарфанкель, которые уже 30 лет друг с другом не разговаривают, но до сих пор вместе выходят на сцену.

«СП»: — А кем (или чем), прошу прощения, вы вдохновляетесь для своей работы? Я как-то прочитал у поэта Вадима Шершеневича, что чужое стихотворение вдохновляет больше, чем, к примеру, вид ночного костра. Соответственно, и чужая песня тоже. Не то, чтоб вдохновляешься сделать что-то точно такое же, нет — вдохновляешься на то, что сделаешь другое, но столь же замечательное. Ну, так, что у вас там с кострами, стихами и музыкантами?

Максим Кучеренко:

— Шершеневич прав. Кортнев Алексей как-то прокомментировал этот факт желанием «потягаться» с первоисточником. Продолжим повествование о великих: читал я тут биографию Мика Джаггера. Дочитал до того момента, где Роллинги в Гайд-парке играли концерт на 350 тысяч человек. В честь погибшего экс-гитариста Брайана Джонса Джаггер прочел элегию Шелли «Адонаис» и выпустил в небо 250 тысяч белых бабочек. Я тут же к первоисточнику. Шелли — поэта 18 века, великого предшественника Байрона я, конечно же, читал. Но, тут проняло особо: строфа могучая и пластичная как дубайский небоскрёб. Каждое слово как горящее окошко. Перед этим невозможно устоять. Это достойно полумиллиона белых бабочек и раскрытых ртов. Это хочется повторить. Это даже больше, чем музыка. Музыка приходит потом как вторичная сила. Так Пушкин притянул Чайковского и Глинку, а Маяковский — Свиридова. Сначала было слово.

«СП»: — Эх, ты! Это льстит любому поэту. Спасибо, Максим, что ты это расшифровал. Это надо было когда-то сказать. Вернее — повторить… Мне тут показалось, что Володя знает такого барда, которого зовут Михаил Щербаков. В песне «Шевченко, 19» есть такие отличные, иронично-абсурдистские куски, которые лично у меня сассоциировались с Щербаковым. Нет? Показалось?

Владимир Ткаченко:

— Я знаком с творчеством Щербакова, мне оно симпатично. Он уверенный мастер, сети плетёт отлично, но это, конечно, чисто бардовская структура. Там и чувственный гипертекст, и музыка интересная, и всё очень плотненько. В отношении бардовской песни, как стиля, всё идеально. Но мы занимаемся поп-роком, и поэтому нам нужен инструментальный воздух и нелинейные тексты.

Тут другая химия. А «Шевченко, 19» — это патетический крик в детское время, состоящий из не повторяющихся ни по эмоциям, ни по мелодиям частей. То, что оттуда вернулось эхом — голос моей бабушки. В словарях рок-музыки данный вид связи называется песня-коллаж.

«СП»: — Спасибо за информацию, про «детское время» я тоже, естественно, догадался. А у вас самоидентификация какая? Вы украинская группа, поющая на русском языке? Или русская группа, родом с Украины? Или пофигу на идентификацию?

Максим Кучеренко:

— Россия и Украина объединены тем, что и здесь и там живут «дети». Европа, Америка — это «взрослые». Они серьёзные и разумные. У них деньги у них стабильные кредитные ставки. У них скука и толерантность.

Народы бывшего СССР — это осиротевшие дети. Они потерялись и забыли, что они потерялись. Мы одни из этих детей. В России живут дети которые хотят быть похожими на взрослых. В Украине очень «детские» дети — капризные, любящие удовольствия, шум-гам, хаос и безнаказанность.

В Росии могут отшлёпать детей.

Всё бы было и вовсе сказочно, если бы «дети» не убивали «детей» и не строили тюрем, в которые друг друга сажают.

Психический мир человека в моём понимании — это дискретная вещь. То есть состоит из частей.

Наше «раннее Я» — примыкающее к миру детства — украинизировано. Это речь наших бабушек, это знаменитые детские передачи на украинском телеканале УТ-1 в 80-е, это украинский прогрессивный панк в лице группы «Братья Гадюкины» и «Вопли Видоплясова» и хард-писателя Подеревьянского.

«СП»: — А ваше «взрослое», как мы можем заметить — русифицировано. Вас часто критикуют на родине, что вы на русской мове поёте? А есть какие-то стихи на украинском? Процитируйте?

Владимир Ткаченко:

— Вообще не критикуют. Если бы мы глупости какие пели, может быть и критиковали, хотя вряд ли. В Украине все всё прекрасно понимают — в какой языковой среде они живут, в каком государстве, какие тенденции, моды и новые политические шорохи их ждут. Традиционно западная Украина говорила на украинском, а восточная на русском. Есть результат смешения этих кровей — смешной чудо-ребёнок суржик. Мы выросли на русскоязычном юго-востоке Украины и поэтому являемся носителями и чревовещателями именно русского языка, как и великий поэт Кабанов, херсонский мой земляк, живущий в Киеве. Но мы не украинцы поневоле, наше воспитание, и философия, и лирика, и взгляды на жизнь очень украинские. Стихи есть, но они с матюками. Ведь мы же ценим не только творчество Леси Украинки, но и Леся Подервьянского.

«СП»: — Вы за литературной жизнью вообще следите? Как там литература украинская? Её ждёт великое будущее? Или, может, оно уже настало?

Максим Кучеренко:

— На Украине свободное отношение к двуязычию. Украина большая страна. Порядка 35 миллионов в ней носители живого языка. Украинский язык не боится русского. Он жив и развивается. Украинский понятен и благозвучен для всей славянской лингво-группы.

Россия, Польша, Белоруссия, Чехия понимает его легко. Украина неоднородна.

Приблизительно так же, как неоднородна Германия. «Земли» очень не похожи друг на друга. Исповедуют разные культурно-политические привязанности и разную кулинарию. Украина — родина гедонизма. Пение, еда и секс — вот что сплачивает украинцев от Крыма до Львова.

В нулевых годах молодая украинская литература подняла голову. Я на этой волне сдружился с писателями Сергеем Жаданом и Иреной Карпой. Они сами участники музпроектов, и нам было вместе очень круто. Они равно хорошо владеют как прозой, так и поэзией. Жаданом восхищался ныне покойный Илья Кормильцев — автор текстов «Наутилуса». Я ездил к ним на фестивали в Харьков, и мы там зажигали вместе. Благодаря им ко мне вернулась разговорная украинская речь. «Ворошиловград» Жадана все сейчас очень хвалят. Ирена Карпа с момента её появления на MTV-Ukrain создала новый стиль молодёжной медиа-коммуникации. Она оказала огромное влияние на постиндустриальную трансформацию живой речи. Кроме того, есть целый корпус писателей и поэтов, которые пришли в 2000-х — Издрык, Поваляева, София Андрухович. Это живое социализированное дружелюбное сообщество.

На этой волне выдающийся проект Кабанова и Кастельмана «Киевские Лавры» создал прецедент славистского литературного прорыва. До сих пор это наиважнейший литфестиваль, сближающий литературных игроков России и Украины.

«СП»: — А за политикой следите? На выборы ходите? На майдане были? Ещё раз пойдёте, если случится оказия? А здесь, в России? На Болотную? На Поклонную?

Владимир Ткаченко:

— Да разве за ней уследишь. Уследить можно за тем, что поддаётся логике и здравому смыслу. А в политике много лжи и корявого пиара. Я не был на Майдане тогда, но, разумеется, мне был симпатичен Ющенко. И что? Я понимаю, что для политиков совершенно нормально обманывать людей, но я обманываться не хочу. Мне симпатичен Навальный своей открытостью, харизмой, настойчивостью и чувством юмора. Но пока президент России для меня даже не Путин, а Пелевин. Ибо он придумал именно ту страну, в которой мы — сетевые хомячки и патриоты фейсбука — сейчас живём.

Максим Кучеренко:

— Гражданское самоосознание шире, чем только политическая осведомлённость. Кроме политики существует ещё ряд вещей. Они более трудные. К сожалению, на поверхности только «политика», а это самое простое. Гражданское самоосознание — это ещё и отношение к взаимоподдержке и самоорганизации внутри самого общества.

Например, Дед Мороз может прийти пьяный и упасть под ёлку. Но это не значит, что Новый Год должен быть испорчен. Можно обойтись и без Деда Мороза. Можно рассердиться и убить Деда Мороза и водрузить отрубленную голову его на верхушку ёлки. Или можно дождаться, пока он протрезвеет, и дать дедушке шанс. А можно и самому переодеться в Деда Мороза. Вариантов масса. Но всем нравиться голова на ёлке, как правило. Это самая первая мысль. Самая простая. И в теперешней политике этого много. Но всё-таки, как сделать так, чтоб Дед Мороз умел держать себя в руках?

Государство — это виртуальная система, существующая в неких высоких зданиях и вечерних телепрограммах. Если её не делить на подсистемы, государство превращается в круговорот капитала, говна и крови. Нужно распределить роли. «Площадная» гражданская энергия должна перелиться в ролевую энергию множества лидеров и активистов. Эти лидеры должны быть агентами изменений в образовании и здравоохранении в первую очередь. Музыкант, поэт, писатель должен держать за яйца парней из министерства культуры и министерства просвещения. Бизнесмены и экономисты всех калибров должны держать за яйца парней из парламента. Такой «хоровод» мне представляется справедливым.