Почему смеялся Гельман

В централизованной России все знают, что такое парк Горького, Черемушки или, скажем, адмиралтейская игла, а в остальном с городскими символами и особыми приметами все очень плохо. То есть, если ты скажешь угодно вне Петербурга: «помню, иду я по Невскому», или вне Москвы: «А вот, помню, на Арбате был случай», — и человек без пояснений понимает, о каком ты городе говоришь. Без пояснений — если имеется в виду Москва или Петербург, а все остальное надо пояснять. Вряд ли где-то кроме Владивостока есть улица Тигриная, но кто угадает город, если я просто напишу, что шел по Тигриной?

И есть при этом набор немосковских и непетербургских примет, которые с некоторых пор известны — ну, не всем, конечно, но «все» нам и не нужны; у меня наберется несколько десятков знакомых, в основном москвичей, которые и без упоминания города поймут, если я скажу — «Компрос», или «Эспланада», или тем более «Гапочка».

Компрос — Комсомольский проспект; комсомольских проспектов в России много, в Москве тоже есть, но Компрос — один. Эспланада — огромный пустырь между зданиями драматического театра и краевого законодательного собрания. «Гапочка» — магазин брюк, если не ошибаюсь, как раз на Компросе.

Мои знакомые москвичи знают эти названия, потому что все они, москвичи, на протяжении нескольких лет по нескольку раз бывали в городе Перми — это пермские эксклюзивные достопримечательности, которые в первую очередь запоминает всякие приезжий. Я просто хочу напомнить об этом, потому что в наше время все до неприличия быстро забывается. Еще два года назад все ездили в Пермь и все гуляли по Компросу, потому что в Перми была культура, были фестивали, были Бояков и Курентзис, газета «Соль» и поэт Родионов, счастье не за горами и речной вокзал с Гельманом, и много чего еще.

Я в те времена несколько раз писал про гельмановскую Пермь, смотрел, как город превращается в, как тогда говорили, культурную столицу, как на улице Ленина отчертили разметкой велодорожку (это было еще до московского велофетишизма), слушал группу «Мегаполис» на одном фестивале, выступал сам на другом, читал в бумажном выпуске «Соли» словарь пермского сленга (выражение «открытка старику такому-то» — это оттуда), и для соблюдения баланса общался и со скептиками, которых Гельман обещал посрамить. Главным скептиком был тогда писатель Иванов. «Нью-Васюки не станут столицей мира, просто Остап Бендер нарубит бабла», — говорил он мне, и я думал — конечно, такой писатель и должен быть образцовым консерватором, но он ведь и сам где-то в глубине понимает, что его консерватизм можно считать еще одним доказательством, что новая Пермь побеждает, и назад дороги нет. Сейчас, когда о культурной столице никто не вспоминает, а по книге как раз этого Иванова сняли главный русский фильм года, приходится признать, что Иванов был прав.

У меня где-то хранится смешная фотография из «той» Перми. Организаторы фестиваля «Белые ночи» везли меня на своем микроавтобусе в аэропорт, и на каком-то перекрестке я увидел московского поэта Андрея Родионова, который махал рукой, желая поймать такси. Я сфотографировал Родионова, но кроме него в кадр попал кусок моего лица в зеркале заднего вида и в том же зеркале — кусок внешней стороны двери микроавтобуса, кусок совсем маленький, но достаточный, чтобы увидеть надпись на борту. Надпись была короткая — «VIP».

Сейчас и эта фотография кажется мне убедительным доказательством заведомой, с самого начала, обреченности пермского культурного проекта. Любой город покажется тебе культурной столицей, если ездить по нему в машине с надписью «VIP», а исчезнет машина — исчезнет и столица. Еще один скептик в гельмановские времена говорил мне в интервью (потом его за это интервью уволят из театра): «Как англосаксонские колонизаторы: дарят туземцам галстук и пытаются убедить их, что они теперь джентльмены. Вначале забавно, а потом раздражает». Я даже не могу сказать, что не понимал — понимал, но понимал примерно так же, как известный поэт в свое время понимал жеребенка, который гонится за паровозом. Все равно ведь не догонит.

Сегодня гельмановская Пермь — это просто воспоминание, и я бы сам, наверное, вообще бы не вспомнил о ней, если бы не это смутное чувство узнавания. Велодорожки, модные театры, общественные пространства от архитекторов из «Ваухауз», модная молодежь, открытки старикам всем на свете и вот это чувство чужого — буквально как галстуки, раздаваемые туземцам в расчете на то, что те почувствуют себя джентльменами. Смешно, но в роли Перми теперь Москва — та Москва, про которую никогда и подумать было нельзя, что устроена она точно так же, как тот мрачный провинциальный город, на мрачной набережной которого приезжий эстет написал «Счастье не за горами».

Однажды мы с Маратом Гельманом ходили на телевидение (вообще-то на «Дождь», но зачем уточнять очевидное) обсуждать, если не ошибаюсь, отставку Суркова, и среди прочего я поделился своей любимой теорией, что место ушедшего из власти Суркова занял не один Володин, как все думают, а три человека — кроме Володина, это еще Бастрыкин, которому достались полномочия по работе с несистемной оппозицией, и Капков, которому в наше время по должности положено дружить с умеренно приличными людьми из числа творческой интеллигенции.

И вот я это сказал и приготовился наслаждаться паузой, которая всегда повисает, когда кто-нибудь говорит что-нибудь парадоксальное и неожиданное, и пауза действительно повисла, но только на полсекунды, потому что через полсекунды мне все испортил Гельман — он захохотал в голос.

Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы догадаться, почему смеялся Гельман. Просто Капков (в самом широком смысле этого термина) — это он, то есть Гельман, который приехал в Москву и устроил в Москве свой культурный проект. «Вначале забавно, а потом раздражает».

Фото: ИТАР-ТАСС/ Игорь Катаев