Как я спасал Россию

Мне было 23 года, и больше всего на свете я хотел устроить революцию и спасти Россию. Но никто меня не понимал.

— Зачем вам революция, Митя? — говорили мне обычно, когда я доказывал, что надо срочно, срочно «свергать власть», а то «Россия погибнет». — Вы что, сами погибаете там у себя на Патриарших прудах?

Честно говоря, я не погибал.

Но чего-то радикального мне все равно очень хотелось. Хотелось, чтобы настала шумная, тревожная зима, и вооруженные люди бегали туда-сюда по испуганной Москве, строили баррикады и обязательно били стекла дорогих магазинов. Сам я, правда, стекла бить не хотел, но зато видел себя деловито заходящим в здание какого-нибудь огромного министерства, где можно будет не спать по много дней, проводить усталые ночные совещания и командовать невидимыми миллионами борцов за правое дело, которые будут постоянно перемещаться по всей стране в поисках непобежденных врагов, осажденных городов и других развлечений. А еще мне хотелось костров, горящих прямо на улицах, среди сугробов.

В общем, у меня были серьезные планы.

И вот, наконец, один мой приятель сказал мне: — Слушай, есть серьезный человек, который тобой интересовался. Кажется, он готовит революцию. Ты готов к встрече? Но только — никому ни слова!

Был как раз февраль, снежный и мрачный. Мы встретились с этим приятелем в Замоскворечье и отправились по трамвайным рельсам Новокузнецкой улицы на тайную встречу с серьезным человеком, имя которого тоже не разглашалось по принципиальным секретным соображениям.

Перед самым Садовым кольцом мы остановились у большого купеческого особняка, окна которого были плотно занавешены.

— Здесь! — торжественно сказал мой приятель.

Внушительный охранник открыл дверь, пошептался по рации и проводил нас на парадную лестницу, а по ней на второй этаж. Внутри было пусто и темно. Только в одной из закрытых комнат явно горел свет.

— Здесь! — сказал мой приятель громким шепотом.

Никогда до этого я не был на тайной встрече с серьезным человеком в частном особняке посреди города — и очень волновался.

Сейчас начнется что-то невероятно важное, думал я с трепетом. Неужели меня тоже пригласят делать революцию?

Приятель зашел первым, пробыл внутри полминуты, после чего вышел и позвал меня. Как только я оказался в комнате, он закрыл за мной дверь снаружи — и я остался один.

Между тем, это была вовсе не комната.

Это был зал для приемов с длинным столом. Огромные люстры были потушены, и я не сразу увидел, что в дальнем конце стола в высоком кресле сидит серьезный человек и внимательно на меня смотрит.

У серьезного человека в кресле была окладистая, как у раввина, черная борода и маленькие темные очки, придававшие ему вид загадочный и грозный. На пальце блестел крупный перстень, а в руках он держал тонкую веревочку, которую непрерывно крутил и перекладывал в ладонях. Очевидно, веревочка помогала ему размышлять о будущей революции.

Больше всего он был похож на ожившую мечту всех параноиков и конспирологов на свете — о том, что где-то по адресу, которого мы не знаем, сидит могущественный тайный человек, скорее всего, еврей, имени которого мы тоже не знаем, и вот именно он-то и замышляет нечто ужасное, то, что мы вскоре увидим в реальности.

О, как я хотел ему в этом ему помочь.

— Простите, надеюсь, я не помешал вам, обо мне, наверное, вам говорили, меня зовут…, — забормотал я дрожащим голосом.

— Знаю. Присаживайтесь, — перебил меня серьезный человек.

Голос у него был тихий, он слегка грассировал, но — любое его слово казалось таким же значительным, как и он сам.

Я робко подошел к столу и сел на краешек стула, тревожно всматриваясь в темные очки, за которыми нельзя было разобрать — выгонит он меня или все-таки примет в революционеры.

Но он молчал.

Таинственный и неподвижный, он удивительно подходил своему особняку. Этот величественный строгий зал с пустыми креслами и темными окнами был именно тем местом, где все тайно решается, и где со мной сейчас все решится.

Вдруг серьезный человек положил на стол веревочку и в первый раз улыбнулся.

— Рад познакомиться, Дмитрий. Меня зовут Станислав, — мягко сказал он.

Революция началась.

Выяснилось, что таинственный Станислав представляет Бориса Абрамовича Березовского, что Березовский, находящийся в Лондоне, готовит нечто секретное для ближайших выборов, а все остальные подробности — последуют при дальнейших встречах.

Эти встречи происходили в том же особняке, но уже днем, отчего все выглядело как-то буднично и совсем не похоже на революцию.

Все в том же парадном зале за столом собирались пиарщики, советники, еще какие-то непонятные личности, а Станислав, все такой же строгий и важный, шелестел бумагами и говорил:

— Попрошу никого не опаздывать. Согласно докладу наших астрологов, в конце года Луна в Скорпионе окажет благоприятное влияние на нашего кандидата, однако Марс, переходящий в Овна, в сочетании с действием Сатурна…

Я ничего не понимал в действии Сатурна, но мне было все равно — настолько воодушевлял меня процесс участия в революции. Сам факт, что я теперь хожу на секретные совещания, слушаю какие-то выступления, и мы вот-вот учредим партию, а потом то ли выиграем выборы, то ли возглавим государственный переворот, был таким восхитительным, таким волнующим, что я уже по-настоящему верил в благоприятную Луну в Скорпионе.

Помимо общих совещаний, Станислав, которого я по-прежнему побаивался и о котором ничего не знал, — назначал мне и отдельные свидания, всегда рано утром и в самых неожиданных местах.

Однажды он сказал мне, что я должен появиться в 9 утра в кафе при гостинице «Балчуг-Кемпински». Когда я пришел (проснуться так рано, по моим тогдашним понятиям, было немыслимо, поэтому ради победы революции я не спал всю ночь), он сообщил мне веским и не терпящим возражений тоном:

— Клиент созрел для общения. Вы должны выехать в Лондон через 4 дня.

— В Лондон? Я? Но у меня нет визы, как же я поеду…

— Именно Вы. Визу получите на Покровском бульваре. Пишите адрес.

И действительно. Я пришел по этому адресу в одно ничем не примечательное здание на Покровском бульваре, отдал обычной офисной девушке свой загранпаспорт, а через два дня от нее же получил английскую визу.

Оставалась только одна проблема, масштаб которой я осознал только в Heathrow.

Дело в том, что я совершенно не представлял себе, о чем я буду разговаривать с Березовским.

О революции? При всем моем энтузиазме, к тому моменту выросшем до невероятной степени, такого я предположить все-таки никак не мог.

Первые часы в Лондоне я был пьяным от счастья. Русские революционеры разных времен, жившие в Лондоне, — Герцен, Кропоткин, Ленин, — путались у меня в голове со здоровенными французами (охранниками Березовского) и уже вовсе неизвестными мне людьми — вероятно, будущими соратниками по борьбе, чьи секретарши звонили мне и назначали срочные переговоры, — и я повторял всем одно и то же: я сейчас еду! я вот-вот буду! счастлив вас слышать!

Это был День Святого Патрика, теплый лондонский март. Повсюду орали и шатались грозные пьяные люди.

И так мне было хорошо, что хотелось, чтобы из паба вышел какой-нибудь веселый краснорожий пролетарий и дал мне по морде. Даже от этого, как мне казалось, я буду только счастливее.

И я уже не сомневался, что наша революция победит, — да что там, уже почти победила! — причем теперь, вместо снежно-подпольно-темного московского облика, у нее был высокотехнологичный и комфортный вид.

Революция была похожа на отель «Хилтон», где я и поселился.

Но вскоре я вспомнил, зачем приехал — и мне стало страшновато.

Когда я вошел в офис на Down Street, Березовский — очень бодрый, в блестящей черной рубашке, — бегал по комнате и быстро-быстро разговаривал по двум телефонам как минимум на трех языках. Меня он даже не заметил.

На столе лежала книга. Я подошел поближе — это был Бердяев.

Телефонный разговор, тем временем, закончился.

— Митя, да? Можно на ты, да? Тебя Стас прислал, да? Как у вас дела? Что вы решили?

Я замялся.

Беда в том, что я не знал, как у нас дела. И что мы решили — я тоже не знал.

Но что-то сказать было нужно, поэтому я, выдержав мучительную паузу, покосился на книгу, лежавшую на столе.

— Вы Бердяева сейчас читаете? — спросил я как можно более уверенным тоном.

Березовский впервые посмотрел на меня заинтересованно.

— Бердяев вот, кстати, считал, — сообщил я, — что предрасположенность русского человека к революциям и сокрушительным бунтам связана с максимализмом, хаосом и религиозным катастрофизмом, заложенным в его природе…

— Согласен! Но! Есть важный момент!

Березовский отложил телефоны и сел напротив меня.

Через два часа, прощаясь, он, — уже дружелюбно и как бы подтверждая смысл моего революционного визита, — сказал мне:

— Проведите съезд. Обязательно передай Стасу — вы должны провести съезд!

Съезд нашей будущей партии состоялся через пару недель в какой-то захламленной советской гостинице в самом конце Ленинского проспекта.

В конференц-зале сидело человек 700 очень странного вида.

Наверное, это были революционеры.

Но таких революционеров я еще никогда не видел. В среднем им было сильно за шестьдесят, и вид у них был отчасти степенный, отчасти безумный. Так выглядят мелкие начальники, отвечавшие в свое время за прослушивание телефонных разговоров или политическую зрелость поваров и шоферов обкомовских дач, но вышедшие на пенсию, и сидящие теперь во дворе за домино.

После долгих приготовлений в зал вошли члены президиума революционной партии, и 700 старичков вежливо захлопали.

В президиум вошли: Станислав, писатель Проханов, я — в первый раз в жизни нацепивший галстук, — а также один хмурый полковник, который все утро перед этим молча пил коньяк в буфете.

Мы сели на председательские места. Вскоре я должен был произнести речь — патриотическую, но и революционную одновременно.

700 старичков смотрели на меня взглядом туманным и ничего хорошего не обещающим.

Но делать было нечего.

Я поправил криво висевший галстук и шагнул на трибуну.

— Либералы, — закричал я, — довели Россию до катастрофы! Сырьевая колония, которой мы стали благодаря либералам, вот-вот придет к развалу и хаосу. Но мы этого не допустим!

Тут я вопросительно посмотрел на старичков.

Те сидели так неподвижно и молчали так безысходно тупо, словно бы они сначала умерли, а потом уже их привели сюда заседать.

— Мы хотим растить хлеб и строить заводы! — я пытался придать голосу героический тон, но выходило какое-то нервное блеяние. — Мы хотим открывать школы, больницы и памятники героям русского сопротивления, но для этого нам надо освободиться от либерального диктата и восстановить нашу великую империю!

В этот момент старички, каменные лица которых говорили о том, что они не хотят открывать никаких школ, не хотят строить заводы и восстанавливать империю, а хотят только назад, домой, в свои уютные могилы, — в этот момент они все, словно по невидимой команде, встали и начали мне аплодировать.

— Империя! — прокричал я еще раз на всякий случай, и стал медленно отступать от трибуны.

Кажется, после моего выступления мы должны были хором спеть что-то воодушевляющее. Но вдруг оказалось, что перед песнями в церемонии был еще один момент, о котором я не знал.

— А сейчас, — объявил Станислав, — собравшихся делегатов благословит отец Иоанн!

Что за отец Иоанн? Я удивился.

Но в зал уже вошел артист Охлобыстин — в рясе и с иконой в руках.

Самое ужасное было то, что я не знал, должен ли я сначала поцеловать у артиста Охлобыстина руку, а потом икону — или же, наоборот, сначала икону, а потом руку.

Но я как-то справился с этим вопросом.

Когда все кончилось, я сидел между писателем Прохановым и хмурым полковником — и, на правах почти что взрослого, да и вообще члена президиума, пил коньяк вместе с ними.

— В 93-м, когда на нас ОМОНовцы перли… — рассказывал полковник, заметно веселея после очередных пятидесяти.

Но мне не было весело. Мне не хотелось слушать про ельцинский ОМОН. Страшно сказать, но мне даже пить не хотелось.

Я чувствовал себя так, как будто мне только что дали по морде — но не в счастливом весеннем Лондоне, а в замызганной советской гостинице, причем сделали это все 700 старичков одновременно.

И когда я, чтобы как-то отвлечь себя от неопределенных, но тягостных мыслей, напоминал себе о грядущей революционной Москве, о толпах вооруженных людей, о разбитых витринах и о кострах среди сугробов, — все было тщетно.

Вместо всего этого в моем сознании упрямо всплывал артист Охлобыстин, в рясе и с иконой, неумолимо приближающийся ко мне.

Трудно признаться, но, кажется, я не хотел больше устраивать революции и спасать Россию.

Что на меня повлияло?

Должно быть, Луна в Скорпионе в сочетании с действием Сатурна.

Сатурн, подлец, во всем виноват.