Почитайте свежего меня

Весной 1987 года в коротичевском «Огоньке» напечатали странную статью. Она называлась «Плюс тринадцать», и речь в ней шла о том, что через тринадцать лет наступит двадцать первый век — эту не так чтобы очень глубокую мысль автор растянул на три или даже четыре журнальные страницы. Он писал что-то о воображаемом мальчике, которому в 2000 году будет тринадцать лет, каламбурил про чертову дюжину и как-то еще в таком же духе; в общем, это была даже по меркам тех лет какая-то до неприличия пустая и неинтересная статья, но при этом статья была вполне сенсационная, и чтобы это понять, не нужно было даже дочитывать ее до конца. Дело было не в тексте, а в подписи под ним — Алексей Аджубей, «тот самый». Зять Хрущева и главный советский журналист начала шестидесятых впервые за 23 года публиковался в советской печати под собственным именем (в 1964 году, после отставки тестя, Аджубея подвергли такой странной репрессии — запретили подписываться своей фамилией, обязали использовать псевдоним, и он 23 года работал в журнале «Советский Союз», подписываясь чужим именем; но ведь не посадили и не сослали, очень гуманно обошлись). Он писал какую-то чепуху об оставшихся до двадцать первого века тринадцати годах, а мог написать о чем угодно, о погоде или о балете, все равно главное — подпись, «Алексей Аджубей», что в переводе на язык 1987 года значило — «теперь можно».

Чтобы не нагнетать несуществующую интригу, скажу сразу — да, разумеется, я имею в виду, что плюс теперь превратился в минус, то есть от двухтысячного года нас отделяют не аджубеевские «плюс тринадцать», а «минус тринадцать». Минус тринадцать — совсем не только в прямом календарном смысле; двадцатого века в нашей повседневности, очевидно, пока гораздо больше, чем двадцать первого, за который отвечают, по-хорошему, только гаджеты и социальные сети. Топтание на месте давно уже воспринимается как прогресс. В самом деле — могли же и назад далеко вернуться, а не вернулись, всего лишь остановились, слава Богу. Если я, не называя имен, кому-нибудь расскажу теперь историю Аджубея — вот, был такой известный журналист, попал в специальный список, запретили подписываться своим именем, публикуется под псевдонимом, — если я расскажу такую историю, как будто она происходит сейчас, в наше время, мне поверят, и еще будут гадать, о ком это я — об Ольшанском, Красовском или о себе?

Наши «минус тринадцать» вообще располагают к спекуляциям, но мне бы все-таки хотелось их избежать. По-настоящему запрещенных людей в современной России, кажется, нет — я высказываю сейчас эту гипотезу исходя из собственного опыта, описание которого с должной интонацией могло бы выглядеть именно как самопрезентация запрещенного человека: в 2013 году, в самом его начале были последовательно закрыты, ликвидированы две последние редакции, в которых я работал, и после их закрытия я не стал больше искать работу, а тихо уехал из России. Но это — именно формальное описание, точное только в фактических деталях, но не по существу, потому что на самом деле все строго наоборот, и для меня это очень важный положительный итог 2013 года.

Журналистская профессия в России десятых годов — это совсем не то, чем хочется заниматься. Журналистика в России десятых — это заведомый компромисс, чаще всего просто неприятный, а иногда и критически вредный. Людей, к которым формальные правила требуют относиться как к ньюсмейкерам, а здравый смысл — как к врагам, стало недопустимо много, нейтралитет часто оборачивается соучастием, формально точные формулировки оказываются прямой ложью. Реальность не усложнилась и не упростилась, но изменилась до такой степени, что традиционная журналистика стала неадекватна происходящему. Позвонить в «спецназ Мосгорсуда», спросить — «Правда ли, что вы пытали Даниила Константинова?», процитировать отрицательный ответ и с чувством хорошо сделанного своего дела лечь спать — так, что ли? Нет уж, пусть этим РИА «Новости» занимаются, а мы подождем. Успех демонстративно ангажированных дебютов 2013 года, будь то «фашистский» «Спутник и погром» или «антифашистская» «Русская планета», иллюстрирует именно эту перемену. Закрытие двух моих последних редакций и общемедийный ад подтолкнули к той же перемене и меня — это странно прозвучит, но ничего, кроме благодарности, я не испытываю по отношению к тому, на что журналист в современной России должен жаловаться. Я благодарен и за закрытые редакции, и за цензуру, и за общую атмосферу, и за все остальные понятные вещи. Без них я ни на что, скорее всего, просто бы не решился.

А так — имя, несколько десятков тысяч подписчиков в соцсетях и добрые отношения с редакцией «Свободной прессы» дали мне возможность посвятить почти весь 2013 год написанию одного большого длинного текста в том жанре, который Эдуард Лимонов называет проповедью, а я, по аналогии с названием известного мультфильма, называю «свежий я». Факты общедоступны и очевидны, ценностью стала интерпретация. Я рад, что произвожу эту ценность, и хочу, чтобы, имея выбор, русский читатель выбирал меня — собственно, так и звучит мое новогоднее пожелание.

Фото: Юрий Мартьянов/Коммерсантъ