Грызть лед с Карбышевым

Это такой уже, кажется, вообще умерший телевизионный жанр, который лет пятнадцать-двадцать назад был почему-то очень распространен на постсоветском телевидении — в студии собиралась всякая творческая интеллигенция и рассказывала анекдоты и смешные байки из своей жизни; однажды я видел передачу, в которой были Иосиф Кобзон и эстрадный пианист Левон Оганезов, и вот они тоже вспоминали всякое смешное из своего прошлого, и Кобзон стал вспоминать, что однажды они в своей компании что-то пили, и на столе стояло ведерочко со льдом, и Оганезов почему-то любил грызть лед, и вот он весь лед из того ведерочка сгрыз, за что его друзья прозвали Карбышевым, — и все в студии весело хохотали, потому что — ну смешная же история.

Наверное, сейчас шутка про лед нуждается в пояснении (к вопросу о «вечной памяти» — не бывает ничего вечного, давайте уже привыкнем). Дмитрий Карбышев — это был старый, еще с дореволюционным опытом, военный инженер, генерал, попавший в плен в сорок первом году и всю войну проведший в немецких концлагерях. Немцы много раз предлагали ему сотрудничество, он отказывался, и уже в самом конце войны его — в энциклопедиях пишут «казнили», но вообще это называется как-то по-другому. Морозной ночью в феврале вывели раздетым на мороз и поливали водой, пока не замерз до смерти. Хрестоматийный случай немецко-фашистских зверств, очень популярный в советские годы, потому что и зверство запредельное, и человек достойный, ну и вообще.

И, в общем, вы понимаете, какая связь между именем Карбышева и льдом, и вы можете оценить веселую шутку двух заслуженных артистов. Мне было лет, может быть, восемнадцать — нормальный постсоветский тинейджер, ничего особенного. Я сидел у телевизора и матерился — ну вот как это, ну совсем уже, ну не шутят ведь такими вещами, ничего святого. Собственно, поэтому я запомнил тот случай — это было такое кощунство, выходящее даже за привычные рамки.

И вот это уже интересно. В девяносто первом году шутку про Карбышева можно было бы просто не заметить — она бы никак не выделялась из тогдашнего ревизионистского мейнстрима, когда популярная пресса каждый день рассказывала ошалевшему постсоветскому человеку, что и Зоя Космодемьянская была не вполне героем, и Александр Матросов грудью что-то не то закрыл, и песню «Священная война» поэт Лебедев-Кумач украл у дедушки журналистки радио «Свобода». Ну и вообще — в те времена, чтобы по-настоящему шокировать окружающих, нужно было говорить что-нибудь вроде «Сталин хороший», «Берия хороший» (пройдет года два, и все как раз так и случится — появятся эстеты именно с такими лозунгами). К середине десятилетия, а именно после 50-летия Победы и выборов 1996 года, ситуация немного выровняется, и в девяносто восьмом, когда двое немолодых мужчин, очевидно, слегка отставших от времени, пошутят в телевизоре про Карбышева, это уже будет выглядеть неприлично.

Я пытаюсь представить, как бы я отреагировал сейчас, если бы кто-нибудь в телевизоре или хотя бы в твиттере повторил шутку про Карбышева и лед. За пятнадцать лет ничего не изменилось — ни мое отношение к мученическим смертям, ни к концлагерям, ни к фашистской Германии. Не открылось никаких вновь выявленных обстоятельств, из которых следовало бы, например, что Карбышев был не военным инженером, а сотрудником НКВД. Никто за эти годы не оспорил и обстоятельств смерти Карбышева — нет, воду и лед не придумал Эренбург, есть независимые свидетельства, в том числе иностранные (в Маутхаузене, где убили Карбышева, содержалось много иностранцев). Ничего не изменилось.

Но при этом я понимаю, что если завтра я увижу или услышу где-нибудь шутку про Карбышева и лед, я не отреагирую на нее никак, она не возмутит меня и не расстроит, она не вызовет во мне никаких эмоций. И даже если после этой шутки Ульяна Скойбеда напишет статью о том, что пошутивший о Карбышеве оскорбил персонально ее и заодно ее папу-полковника — даже статья Скойбеды не возмутит меня, хотя еще год назад возмутила бы.

Этот год начался сразу с трех нашумевших историй, в которых затронуты какие-то сакральные вещи. Кто-то потешался над очередью к Храму Христа Спасителя и выставленным в этом храме дарам волхвов. Кто-то возмущался, что потешаться над такими вещами нельзя. Вышедший из тюрьмы учитель Фарбер топтал ногами военторговские звездочки для погон, а как раз Ульяна Скойбеда писала в ответ, что звездочки топтать нельзя. Знаменитый Иван Охлобыстин призывал бороться с геями, и по этому поводу тоже шли какие-то споры.

Любая процедура, совершаемая чаще, чем один раз на памяти одного поколения, превращается в обыденность. Процедура, совершаемая трижды в неделю или чаще, превращается вообще черт знает во что, даже не в обыденность, а в то, чего просто уже не замечаешь. Невозможно трижды в неделю испытывать возмущение по одному и тому же поводу, это противоречит природе человека. Сакральность, споры о которой обыденны — это уже не сакральность. В ежедневных спорах о святынях не слышно ничего, кроме привычки и усталости. Просыпается Охлобыстин — девять часов утра, время бороться с геями. Просыпается Красовский — время бороться с Охлобыстиным. Диакон Кураев слепым десятипальцевым методом пишет новый пост в своем блоге. Потом просыпается Скойбеда и вместо утренней гимнастики имитирует обиду за своего полковника папу. Все хорошо, все по местам. Общими стараниями сакральное перестало быть сакральным. Я открыл холодильник, достал лед и грызу его — но и это почему-то не трогает.