Моя беда — я русский

Я русский, русский до мозга костей.

И не потому, что мой прадед — Петр Удалов был сыном мельника из Ярославля, и не потому, что моя бабушка родилась в деревне, неподалеку от Старой Руссы. А кроме крестьян были и дворяне, и купечество, и священники, и городская техническая интеллигенция.

А потому, что с самого раннего детства я помню вечерние посиделки за чаем, помню стихи Есенина, Клюева и Блока, которые с вдохновением читал нам дед, помню страшные рассказы бабушки про революцию и скупые упоминания отца об ужасах блокады.

Я русский, но не испытываю от этого ни восторга, ни вдохновения. Кто знает, может быть, если бы я сидел в Государственной Думе на месте господина Железняка или госпожи Яровой, мое патриотическое нутро так же пузырилось бы казенной гордостью за страну.

Хотя, едва ли. Сиживал я на теплых депутатских креслах, но в отличие от Яровой, с детства мечтавшей стать прокурором, или Железняка, обучавшегося любви к родине в компании Руперта Мердока, променял его на шконку в Лефортовской тюрьме.

Впрочем, бог с ними, с казенными патриотами. Не нами придумано — пена всегда сверху.

Когда-то я был полон гордости за отечество: Толстой и Достоевский, Суворов, Гагарин и Королев, многие ли народы могут похвастаться таким иконостасом?

И когда в самом начале 90-х мне настоятельно порекомендовали покаяние за свою страну и свой народ, все мое русское нутро восстало против этого. За что каяться: за прадеда, организовавшего первые колхозы на нищей Псковщине, за деда, выросшего в голодном Петербурге и ставшего блестящим инженером-путейцем, за натруженные руки бабушки, за отца-геолога, за мать, надрывавшую себя непосильным трудом? Мать выдержала все, кроме подлого кровавого навета на внука, умерла совсем недавно — в день, когда Даниле должны были вынести приговор по сфальсифицированному уголовному делу. Кто, интересно, будет каяться за это преступление?

Этим летом на Ярославском шоссе часто видел стенды. На них портрет Николая Второго и надпись: «Покаемся!». Сначала горько усмехался: а где подписи, например, «семья Юровских«?

Зато я вспомнил другого Николая — старшего брата моего деда. В благополучной семье питерской интеллигенции было десять детей. Отец работал на Путиловском, мать — рожала, растила, говорила по-французски и играла «на фортепьянах». Потом революция, которой прадед поначалу сочувствовал, потом голод. Он уехал искать продукты и не вернулся. Прабабка не смогла прокормить ни себя, ни детей — тоже умерла. Дети попали в детские дома. Вернулся с Гражданской старший их сын — Николай. Всех выживших братьев и сестер нашел, забрал. И пока всех не вырастил, не выучил и не женил — собственную семью не создавал. Может, и этот мой двоюродный дед должен был каяться? Или я за него?

Нет, каяться за предков у меня нет оснований: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя».

Хотя, если разобраться, нынешнее пустое, покорное и трусливое большинство России не с Марса сюда переселилось, и не киргизские гастарбайтеры заполняют многочисленные офисы никому не нужных учреждений. Весь этот чиновный люд — плоть от плоти, кровь от крови нашего народа. А ражие сероглазые молодцы-омоновцы, усердно охаживающие палками стариков и женщин? Уж, не мутанты ли они? Что-то многовато мутантов, и с каждым годом все больше и больше.

Может быть, вся беда в том, что родня деда вымерла от тифа в голодном Петербурге? Может быть, оттого мы так слабы, что старший брат бабушки сгинул в лагерях за не вовремя прочитанные стихи Есенина, средний сгорел в танке, а младший был повешен немцами за связь с партизанами? И остались мы: слабые и робкие, с головами, вжатыми в плечи? Ну, а кроме нас — пипла, который все схавает — разве остались только хорошо откормленные дети и внуки интендантов и вертухаев? В которых генетически заложен основной закон социальной эволюции России — выживает подлейший. Впрочем, все давно перемешалось, «и последние станут первыми».

В память врезалась сценка из середины 90-х: многотысячная толпа вкладчиков, пытающихся вернуть свои кровные в закрытом офисе обанкротившейся финансовой пирамиды. Охранник с резиновой палкой у входа. Толпа гудит, напирает: «Ну-ка!», — палка взмывает вверх и десятки людей с испуганными лицами шарахаются прочь.

Тут подъезжает шестисотый «мерс», из которого выходит пара приблатненных мужчин в дорогих костюмах. Уверенно раздвигая толпу, они проходят к дверям: «Вы к кому?», — в голосе охранника чувствуется неуверенность. «К кому надо», — спокойно отвечает старший и, небрежно отодвинув охранника, проходит внутрь.

Народ снова напирает: «Пропусти»! «Ну-ка!», — палка взмывает вверх и толпа покорно останавливается.

И еще, уже из 2000-х: поселок в Тверской области. Когда-то здесь была центральная усадьба крупного колхоза, работал деревообрабатывающий завод, сейчас нищета и запустение. Мужики у магазина собирают на водку. В магазине — ни мяса, ни рыбы, только древние иссиня-желтые окорочка.

«Мужики, где можно мяса свежего купить?» - пожимают плечами, разводят руками, — «Только в городе».

«Что же, у вас скотину никто не держит»?

«С кормами плохо, да и хлопотно».

«А фермеры»?

Мужики смеются: «Был тут один, да на него менты наехали, все отобрали».

«А что же народ?»

«Какой народ? Нет никакого народа».

Но ведь был же: и в конце 80-х, и в 1993, и в 2011 был.

Помню светлые лица молодых парней и девчонок, очкастых интеллигентов, подтянутых офицеров-отставников, самоуверенных хипстеров. Не всех же расстреляли, не все спились, не всех посадили.

Разбрелись по хрущевкам, сидят в социальных сетях, ругаются: кто на Путина, кто на мировую закулису, кто на весь белый свет.

И только маленькие кучки отчаянных смельчаков, собирающихся в судах ради поддержки узников Болотной и моего мужественного сына, напоминают, что «курилка» еще жив. И мне совершенно все равно, какой национальности и вероисповедания эти люди. Это и есть соль моего народа.

Я русский до мозга костей, но не испытываю от этого ни восторга, ни вдохновения.

Осталась только надежда, она умирает последней.

Фото: ИТАР-ТАСС/ Михаил Метцель