Обрушившийся мир

Лет двадцать назад как-то так вдруг получилось, что большая часть потребительских товаров, которые мы покупаем, стала приходить к нам из Китая — одежда, посуда, игрушки, всякая бытовая техника, электрочайники и что там еще бывает. Чуть позже тоже как-то сама собой сложилась традиция, что на самых низкооплачиваемых и грязных работах — дворники, строители всякие, коммунальные рабочие, — появилось какое-то ощутимое количество людей из Средней Азии, то есть до какого-то времени дворники были в основном русские, а потом сплошь таджики. И вот очередная серия нашей глобализации: вслед за китайскими товарами и среднеазиатскими дворниками — теперь вся российская политика делается на Украине, все политические новости приходят к нам с Украины, и точно так же, как когда-то из нашей жизни исчез, допустим, электрочайник производства московского завода электрочайников или русский дворник, так теперь исчезла или почти исчезла как вид российская политическая новость. Ничего не происходит в российской политике и, кажется, ничего больше не произойдет.

Украинская драма так захватывает, что, увлекшись ею, можно не обратить внимания на то, что привычный мир, в котором мы жили до этой весны — рухнул, нет его больше. Попробуйте вспомнить две тысячи тринадцатый год, события, имена, страхи, надежды, ожидания — не осталось ничего. Все, что казалось важным до этой весны, сошло на нет, и о том времени, которое было раньше, можно только вспоминать, хотя и вспоминать необязательно — эти воспоминания не содержат ничего, что могло бы оказаться полезным в новом времени. «Болотное дело» — помните такое выражение? «Взбесившийся принтер»? «Навальный украл лес»? «Духовные скрепы»? Что там еще было? Сейчас кажется, что даже уже в конце, когда было принято думать, что все ужасно, на самом деле было, в общем, здорово, ну или не здорово, а уютно, комфортно, то есть хорошего было, конечно, мало, зато каждый, кто хотел, нашел себе место в существовавшей тогда системе координат. А теперь эта система обрушилась.

Плевать на Украину; обратите внимание, что России, в которой мы жили до весны 2014 года, уже нет, от нее ничего не осталось. Все, что казалось важным, потерялось между полувиртуальных баррикад за юго-западной границей Российской Федерации. Любое слово из прошлого звучит нелепо и странно, а само прошлое кажется невероятно далеким и, возможно, выдуманным. Наверное, что-то похожее было после ХХ съезда — с вечера ты конспектировал «Марксизм и вопросы языкознания», а утром узнал, что конспектировать их больше не надо, а саму брошюрку лучше выбросить от греха; тебя спросят — что делаешь сегодня вечером? — и ты уже откроешь рот, чтобы сказать, что конспектируешь вопросы языкознания, но вспомнишь, что нет уже никаких вопросов, грустно вздохнешь и пойдешь мрачно напьешься, нечего больше конспектировать.

Свой прогноз про Украину я делал и повторяться не хочу (сейчас он кажется слишком легкомысленным, но я пока не вижу оснований отказываться от него), но гораздо интереснее — что будет с нами, с людьми из доукраинских координат. Сейчас еще действует инерция, и, в общем, пока нетрудно подстроиться под изменившиеся внешние обстоятельства, тем более что противопоставление «за Россию"/"против России» в политической пропаганде использовалось и задолго до этой весны. Сейчас все обострилось, и, кажется, любая вовлеченность в происходящее обязывает вовлекаемого в той или иной мере врать и лицемерить — и участников киевского «форума интеллигенции» с Ходорковским во главе, и тех, кто обеспечивает информационное сопровождение «русской весны». Но когда инерция перестанет действовать, одни, сами того не желая, обнаружат себя пособниками врага, а другие — соучастниками агрессии, и черт его знает, кому будет легче. Есть версия, что никому.

Моим главным впечатлением от донецкой поездки на прошлой неделе, и я понял это только через несколько дней после возвращения оттуда, было то, что побывав на Украине, я побывал в России — разницы между украинским востоком и нашей страной не чувствуется вообще, где-то Донбасс похож на Кузбасс, где-то на Кубань, но нет ничего, что было бы эксклюзивной нерусской чертой этих мест. Солдату информационных войн такое наблюдение пригодилось бы, очевидно, для того чтобы сказать, что это наша земля, и что граница ее разделять не должна, или наоборот — что такое сходство доказывает возможность превращения в Славянск и Краматорск любого города и по российскую сторону границы. Я не воюю на этой войне, мне важнее понять, что делать с обломками того обрушившегося мира, в котором я жил, да что жил — я ведь и сам строил его в какой-то мере, — до этой весны. Я не понимаю, что делать с этими обломками, и меня успокаивает только то, что этого никто вообще не понимает. Наши электрочайники делаются в Китае, наши дворники рождаются в Средней Азии, наша история делается на Украине — наверное, так надо, но тогда что остается нам?

Фото: ИТАР-ТАСС/EPA