Воздушные шарики для Матиаса Руста

Отпраздновали новый 1987 год, и в первые же дни января о «серьезном разговоре» попросил министр обороны Соколов. Встретились в Кремле — кажется, это вообще была их первая встреча один на один, обычно маршал старался лишний раз не попадаться генеральному секретарю на глаза, и Громыко шутил, что, видимо, Соколов запирается у себя на даче, где у него стоят, как в парке культуры, игровые автоматы, и он бросает пятнадцатикопеечную монету в щелочку, приникает к резиновому окошку для обзора, пускает ракеты — мечтает о большой войне. Война маленькая, афганская, в распоряжении Соколова вообще-то имелась, но с тех пор как Громыко привез откуда-то интеллигентного доктора Наджиба и сказал, что теперь этот Наджиб будет президентом Афганистана, всем в политбюро как-то стало ясно, что и эту войну скоро придется заканчивать, уводить солдат, которых пока не убили, из афганских гор, забыть навсегда об этом Афганистане. Вслух этого никто не говорил, но как-то было ясно, как будто стены ореховой комнаты сами транслировали завтрашние политические новости напрямую в головы членам политбюро.

Он думал, маршал и будет говорить с ним об Афганистане — о чем еще? Но Соколов, покряхтывая, разложил перед ним явно невоенного происхождения бумажки; он сразу узнал сводки Центрального статистического управления и не очень тихо вздохнул; маршал Соколов все-таки не входил в перечень тех людей, с которыми генеральному секретарю было интересно говорить об экономике. Денег, что ли, попросит?

Но маршал денег не просил, а с какой-то андроповской интонацией сказал, что ему и его коллегам (он так и сказал — «коллеги») очевиден тупик, в который зашла советская экономика, он (и коллеги, он это повторил) склонен связывать провисание основных показателей по всем отраслям народного хозяйства с нездоровой обстановкой в общественно-политической сфере, и хотя он не считает, что вмешательство военных в управление страной это благо, но присяга, которую он принес еще до рождения генерального секретаря, не просто дает ему право, но и обязывает его положить конец разрушительным тенденциям в стране, пока есть такая возможность.

— В общем, вот письмо, — закончил Соколов и протянул лист бумаги. Генеральный секретарь пробежал глазами только по подписям. Человек пятнадцать, вообще все руководство министерства обороны, генерального штаба, командование родов войск. Да уж, дела.

Маршал, пока говорил, смотрел ему прямо в глаза — смотрел с ненавистью, как будто перед ним не генеральный секретарь ЦК, а как минимум немецко-фашистский военнопленный. Смешно — о чекистах как об угрозе много раз говорил ему еще Суслов, а теперь не чекисты, а армия пришла в его кабинет, и — стоп, действительно, это же его кабинет, а не маршала Соколова. Глотнул чаю с молоком, улыбнулся по-хозяйски.

— Вы высказались, товарищ маршал Советского Союза? Спасибо, — и заметил, что маршал тут же обмяк, видимо, в нервной системе включилось что-то, что отвечает за поведение на заседаниях политбюро, хорошо. — Буду с вами откровенен. Положение страны в вашем изложении выглядит гораздо более безоблачным, чем представляется мне и моим (ударение на «моим») коллегам. И ваше беспокойство я разделяю, наша страна стоит на пороге самого серьезного, беспрецедентного (он все-таки сказал «беспрецеНдентного», по цековской привычке — нервничал), по крайней мере, если брать послевоенный период, кризиса. О заданиях двенадцатой пятилетки уже можно уверенно сказать, что выполнены они не будут, и ЦСУ, — легкая усмешка и жест ладонью над бумажками со статистическими сводками, — придется постараться, чтобы объяснить народу, что так и было задумано. Так что здесь я могу вас заверить, что вы пришли по адресу и нашли своего союзника, и еще раз спасибо вам.

Маршал смотрел на него уже без ненависти и просто хлопал глазами — хлоп, хлоп. Главное не засмеяться; продолжил:

— Далее, товарищ маршал. Я категорически и принципиально не разделяю ваших позиций по поводу того, что трудности в народном хозяйстве как-то связаны с нашей политикой в общественной и духовной сфере. Я бы посоветовал вам взять в ЦСУ сводки за восемьдесят третий или даже восемьдесят первый год, и вы увидите такие цифры, после которых будет вообще непонятно, почему вы пришли с таким разговором только сейчас и ко мне, хотя надо было идти к Леониду Ильичу, который, согласитесь, ничего из того, чем вы сейчас недовольны, в политической сфере не делал. Я не стану сейчас, когда у нас такой откровенный разговор, забалтывать вас лозунгами, и честно скажу, что наши успехи в новом мышлении еще очень далеки от того, что мы наметили на двадцать седьмом съезде партии. Но другого пути у нас нет, и это принципиальная позиция партии и ее центрального комитета, вы это прекрасно знаете.

Снова отпил чаю. Посмотрел на маршала. Маршал прятал глаза. Хорошо.

— Последнее. Вы прекрасно понимаете, что военный переворот — это занятие, не так чтобы очень достойное кандидата в члены политбюро да и вообще члена партии, коммуниста. Вы гордитесь годами безупречной службы — я вами тоже горжусь, Сергей Леонидович, но вспомните маршала Жукова. Даже ему такое не удалось, даже ему, а вы ведь, мой дорогой, совсем не Жуков. И напомню вам, что вы присягали не только родине, но и партии, и, каких бы оправданий вы бы себе ни искали, присягу вы все-таки нарушили — здесь, сейчас. Надеюсь, вы понимаете, что этого разговора и этого письма достаточно, чтобы вас арестовать, вот прямо тут у меня в кабинете, и поверьте, рука бы у меня не дрогнула вызвать охрану, вы мне все-таки дороги не очень при всем моем к вам уважении. И коллег ваших (взял двумя пальцами письмо, помахал им в воздухе) тоже арестовать не проблема, и вы тоже прекрасно это знаете. Что вы сделаете, танки в Москву введете? Ну, попробуйте, а я на вас посмотрю.

Совсем занервничал, нехорошо. Подержал в руках чашку — чая уже не было, кончился. Поставил чашку.

— Но арестовывать вас я не буду, не бойтесь. Новые тухачевские мне нужны меньше всего, и повторю еще раз: я же разделяю вашу обеспокоенность по всем пунктам, только выводы у нас с вами разные. И знаете что? У меня к вам серьезное предложение в духе ленинских норм. Дискуссия на пленуме, острый и откровенный разговор, и борьба аргументов, а не танков. Согласны? Вижу, что согласны. К январскому пленуму подготовиться не успеем, а к июньскому, по-моему, отлично. Готовьте цифры, готовьте факты, готовьте идеи. Будем спорить по-настоящему, по-ленински. А до пленума к этому разговору возвращаться не будем, идет?

Маршал встал, вытянул руки по швам — Служу Советскому Союзу. Пожали друг другу руки, маршал вышел. Генеральный секретарь нажал на кнопку, попросил чаю, а сам вытащил носовой платок и вытер со лба выступивший наконец пот — черт подери, а ведь страшно было, а. Чертовы вояки, — вслух выругался, стало чуть легче. Посмотрел еще раз на письмо. Маршалы, маршалы, маршалы. Эту атаку он отбил, к пленуму они могут подготовиться лучше. Что ж, осталось пять месяцев.

Взял телефон, вызвал Громыко.

***

Связка серебристых воздушных шариков застряла в двери интуристовского «икаруса», который остановился у гостиницы «Виру». Западногерманский мальчик захныкал, и советский гид — просто гид, даже не осведомитель КГБ, так бывает, — улыбнулся и бросился помогать мальчику. Гид был глуп, но наблюдателен, и он заметил даже, что, во-первых, бечевка от шариков была привязана к запястью мальчика, и во-вторых — сами шарики были какие-то странные, как будто сделаны из какого-то тонкого и легкого, но все же настоящего металла. Эти два пункта проходили по части наблюдательности, а по части глупости прошло очевидное «чего только не придумают эти немцы». Гид еще раз улыбнулся и повел делегацию к стенам старого города. Конец мая, солнце, тепло. Лучшее время в Эстонии, да и во всем Советском Союзе.

Мальчик с шариками шагал вместе со всеми, а уже в воротах крепости женщина, с которой этот мальчик приехал, высокая немка с лошадиным лицом, вряд ли мать, слишком равнодушная, остановилась, придерживая мальчика за плечо и приговаривая по-немецки что-то вроде «давай их отпустим, пусть летят», отцепила связку от ребенка, крепко взяла в свою руку, но почему-то не выпустила, а замерла, глядя на часы. Но гиду и это не показалось странным, он рассеянно смотрел сначала на нее, но потом появились трое подвыпивших парней в зеленых фуражках, — ах да, сегодня же день пограничника, — заметили немцев, стали кричать «Хенде хох», и гид занялся парнями, подошел к ним вплотную, зашипел, что сейчас позвонит в комендатуру, и праздник продолжится на гауптвахте.

Группа так и толпилась у ворот, глазела по сторонам. Разобравшись с пограничниками, гид вернулся к шарикам, и только теперь почувствовал что-то неладное — женщина так и сжимала конец бечевки в руке и напряженно смотрела на свои часы.

— Фрау, что-нибудь не так? — поинтересовался гид. Женщина молчала, гид тупо посмотрел на ее часы — обычные электронные японские, он такие недавно продал начальнику жены у нее на работе, жена очень просила. Секунды шли, женщина смотрела, смотрел гид, серебристые шарики болтались на ветру над их головами, рвались в небо.

— Что-нибудь не так? — повторил он. На часах было 14:06:54. 55, 56, 57, 58, 59 — электронный дисплей показал 14:07, и женщина выпустила бечевку, шарики радостно взмыли в небо.

— Нет, товарищ, все в порядке, я просто задумалась, — улыбнулось лошадиное лицо, и туристы пошагали в крепостные ворота. В ту же минуту на командном пункте в Ленинграде дежурный офицер 60-й армии ПВО получил срочный доклад из дислоцированной в Эстонии 14-й дивизии о неопознанном самолете, движущемся из центра Таллина на юг. Ленинград приказал посадить цель, самолеты поднялись в воздух и уже через двенадцать минут Таллин докладывал — произошла ошибка, это всего лишь связка воздушных шариков. В Ленинграде выматерились, сделали соответствующую запись в журнале и продолжили дежурить. «Сессна-172» Матиаса Руста к тому времени уже пересекла советскую границу у эстонского поселка Локса и летела теперь в сторону Москвы, меняя курс таким образом, чтобы следовать только мертвыми зонами — сплошного поля радиолокации над советской территорией не было никогда, и участков, не контролируемых советскими радарами, было много. Заметили «Сессну» только над станцией Дно, известной тем, что на ней когда-то отрекся от престола царь Николай. Цели был присвоен номер 8255, в воздух снова поднялись самолеты, но было уже поздно, Руст летел к Москве.

Вечером, в половине седьмого, он приземлился на Большом Москворецком мосту, и уже по асфальту поехал к собору Василия Блаженного. Майский вечер, много туристов, преимущественно иностранцы. Затворы фотоаппаратов заглушили бой кремлевских курантов, а в Спасские ворота Кремля мрачно въезжал «Зил» министра обороны, не справившегося с обороной. Июньский пленум наступил месяцем раньше намеченного, министр это сам прекрасно понимал и чувствовал себя уже умершим. Может быть, он действительно умер именно в тот день, просто этого никто не заметил. Его похоронят только через двадцать пять лет, 101-летним, когда он поймет, что по ту сторону векового юбилея изображать живого — это уже не смешно.

А осенью, через полгода после отставки маршала, режиссер-мультипликатор Хитрук удивится, обнаружив свое имя в указе о награжении почетными званиями — ни повода не было, ни в особой любви к нему советская власть до сих пор замечена не было. Если бы Хитрук узнал, в чем дело, он бы удивился еще сильнее — это просто Громыко позаимствовал идею с воздушными шариками из мультфильма про Винни-Пуха, и теперь благодарил ее автора.

Фото: Фотохроника ТАСС.