Неустановленные личности

Война отбрасывает тень, длинную серую тень, которая падает на город — обычный, суетливый, мирный — и превращает его в прифронтовой. Здесь теперь переходная сумеречная зона. Всё пятнисто, как камуфляж: вот обычная жизнь обычных людей — а вот жизнь тех, кто пришёл оттуда, из войны. Убежал от неё и застрял в пустоте.

С ними сложно. Они закрыты. Каждый себе на уме. Часто не угадаешь, какими людьми они были до войны — хорошими или плохими. Ещё чаще непонятно, говорят ли они тебе правду. А главное, это теперь не важно. Теперь и правда — та, обычная, из мирной жизни — действует не везде. Шаг в сторону — и всё иначе, очевидное размывается, а правильное становится смешным.

— Но нужно же что-то предпринимать, — меня начинает раздражать её отрешённость: каждое слово приходится тянуть клещами, будто я не для того расспрашиваю, чтобы помочь. — Нельзя же оставаться без паспорта.

— Что предпринимать? — Она, похоже, раздражается в ответ — моей назойливости.

— Обратиться в консульство, во-первых.

— Обращались.

— И что?

— Ничего.

— То есть?

— Отмахиваются.

— Связаться с кем-нибудь там, в Украине, попросить, чтобы собрали какие-нибудь справки.

— Документы хранились в интернате. Туда звонили. Сейф взломан. Директриса сбежала.

С Викой меня попросила встретиться Ольга Калашникова, главный режиссер театра «18+»:

— Есть одна девочка с Украины. Без документов. Про неё бы написать, привлечь внимание. Возможно, это как-то поможет.

Поехали в гости к беженцам с Ольгой и с группой «больничных клоунов». Раньше их работа состояла в том, чтобы развлекать тяжело больных детей, теперь к больным добавились дети-беженцы.

Вике 19 лет. У неё годовалая дочка Богдана. С мужем разведена. Приехала из города Ровеньки Луганской области. Выпускница специнтерната в Красном Луче («лицея закрытого типа» — девушка так предпочитает называть заведение). Родителей посадили, когда ей было 8, освободили, когда исполнилось 13. Отец умер 3 года назад. Мать лишена родительских прав. Тётка, сестра отца, с Викой не общается. Директриса лицея, по словам Вики, присваивала львиную долю денег, выделявшихся на содержание воспитанников. На неё заводили уголовное дело, но до суда так и не дошло. Вика уверена, что директриса сама уничтожила все документы воспитанников, чтобы замести следы.

По окончании лицея, уже разведясь с мужем, Вика снимала дом с подружкой Олей.

— Работала официанткой, потом на хот-догах. Оля с дочкой сидела.

— Оля не работала?

Пожимает плечами.

— Говорю же, она с дочкой моей сидела.

Когда начали стрелять, в начале августа, подружки решили уехать в Россию. Поехали Оля, её мать и Вика с годовалой дочкой. Ехали в том самом автобусе, который обстреляли на границе в Изварино. Людей впустили на российскую сторону без проверки. Там же, в общей неразберихе, исчезли Оля и её мать, прихватив с собой вещи Вики.

— Подружка вас обокрала?

Смотрит на меня исподлобья — дескать, прикидываешься или правда глупый, разводит руками:

— Ну, так тоже бывает.

Из документов у Вики осталось только свидетельство о рождении дочки. В Ростове с группой беженцев в несколько десятков человек — в основном матери и бабушки с детьми, но есть и мужчины — Вика поселилась в доме предпринимателя Игоря Грекова. Дом пустовал, ростовчанин пустил в него беженцев. Во дворе этого дома и протекает наша с Викой беседа, больше похожая на допрос.

Из-за угла раздаётся детский смех. Пока с детьми поменьше занимаются «больничные клоуны», дети постарше оседлали пластмассовую машину-велосипед, впихнулись в неё втроём и катаются. Машина хрустит, но едет. Время от времени Вика на них прикрикивает, стараясь придать голосу басовитости:

— Слезьте! Кому говорю! Вы что, нерусские?

Но парни и ухом не ведут, голос у Вики слабый.

— Думаю, нужно попросить волонтёров, которые к вам приезжают, чтобы те проконсультировались с кем-нибудь из юристов.

— Консультировались.

— И что?

— Ничего.

— В смысле?

— Такие законы.

Впрочем, постепенно её ответы становятся чуть содержательней — видимо, чтобы скорее отстал.

— Они ещё на пэвээре…

— Где-где? А… это, наверное, пункт временной регистрации.

Кивает.

— На пэвээре хотели послать запрос в посольство. Когда я сказала им, что паспорта нет. Но человек один отвёл меня в сторонку, говорит: не делай этого, только хуже будет. И я так прошла, со всеми.

— Ну, не знаю, — пошли уже мысли вслух, должна же быть какая-то польза от моего визита. — Официально в российскую ФМС обратиться?

— Ага. Чтобы ребёнка у меня отобрали?

Вика начинает еле заметно раскачиваться. О, это мне знакомо. Сам так делаю, когда кто-то меня допёк, но нужно держать себя в руках.

— Да нет… По закону не должны… Хотя… конечно…

— Вот и я про то.

«Больничные клоуны» закончили свою встречу с детворой, сняли парики и накладные красные носы, направились к машине. Пора ехать. Вика с заметным облегчением прощается. Улыбка красивая. Я хочу сказать: неожиданно красивая. Сидела угрюмая, цедила слова — и вдруг встала и так красиво улыбнулась.

— Счастливо.

В машине по дороге назад Ольга Калашникова интересуется — ну что Вика, как поговорили.

— Тяжело поговорили. Не контактная совершенно.

— О да. И таких там много. Те, которые более открытые и к жизни приспособленные, смотришь, и на работы уже поустраивались, и обживаться начали. А таких, как Вика, среди беженцев много. Непростой контингент, это да.

— Как помочь, не знаю. Ну, напишу я об этом. Ну, прочитает несколько сотен, пусть несколько тысяч человек, поставят свои «лайки»… пустое… Она сама, похоже, и не против вот так — без документов, без всякой перспективы.

После встречи с Викой решил позвонить Анатолию Котлярову, волонтёру, который с самого начала войны в Донбассе занимается беженцами.

— Проблема острая. Тех, кто остался без паспортов, немало. У кого-то не было возможности захватить документы — эвакуировались в экстренной ситуации, не из дома. Или из-под обстрела. Бывает, всё сгорело или пропало под завалами. В Ростове было несколько случаев, когда паспорта вытаскивали карманники. Мы обращались в консульство, и не раз. Но всё, что там предлагают — справки с фотографиями. Которые нигде не принимают.

— А паспорта почему не выдают? Что говорят?

— Нет, говорят, у них таких полномочий. Хотя это международная практика. Консульства наделены правом выдавать паспорта. И устанавливать личность в случае утери документов. Видимо, беженцев в Россию украинская сторона решила считать врагами отечества, другого объяснения у меня нет. В общем, всё повисло в воздухе. Тех, кто не хочет ждать у моря погоды, мы, честно говоря, переправляем обратно.

— Нелегально?

— А что делать? Да, козьими тропами, нелегально. Парадокс, но приходится пренебречь законом, чтобы эти люди могли легализоваться. Хорошо, власти ДНР и ЛНР начали оформлять паспорта. Иначе тупик.

До сих пор «прифронтовой» звучало для меня и тревожно и мужественно. Казалось, в это «около войны» вписано нечто такое, что счищает шелуху, заставляет переоценить многое и выбрать главное: сторону, правду, судьбу. Соприкосновение с кровопролитием и разрухой, со смертью, с героизмом и мерзостью, неумолкающий ни на минуту вопрос: «А если бы я там оказался? А как бы я? А что?». Такие, стало быть, книжки читал. Такие рассказы запомнил: «прифронтовой госпиталь» — это вообще часть семейной истории, это про мою бабушку, про то, как стирали бинты, как выхаживали пленных немцев, сжав зубы и заставляя себя не всматриваться в их лица.

Но вот война в каких-нибудь трёх-четырёх часах не слишком спешной езды от Ростова. В городских госпиталях лечат раненных ополченцев. Случалось, и украинских военных лечили. В маршрутке тебя просит передать за проезд человек в специфически прокопчённом — никакой стиркой не вытравить — камуфляже, с нездешним уклончивым взглядом. А неделю назад на перекрёсток под красный свет вылетел военный бронированный «Тигр» — несколько машин в гармошку, один труп.

«Прифронтовой» больше не звучит для меня тревожно и мужественно. Хреново это звучит. Глухо и опасливо. Как Викин голос.

Фото ИТАР-ТАСС/ Дмитрий Рогулин.