Ад Сталинграда: Взгляд из советского окопа

2 февраля 1943 года нашей сокрушительной победой завершилось ожесточеннейшее полугодовое сражение, развернувшееся на гигантской территории современных Воронежской, Ростовской, Волгоградской областей и Республики Калмыкия. В историю оно вошло как Сталинградская битва. После Сталинграда война покатилась вспять — до самого Берлина.

«СП» предлагает вам взглянуть на это важнейшее событие с противоположных сторон — из советского и немецкого окопов. Первым — слово Анатолию Григорьевичу Мережко, генерал-полковнику в отставке. Во время битвы под Сталинградом — помощнику начальника оперативного отдела штаба 62-й армии под командованием Василия Чуйкова.

«Расстреливать любого!»

Под Сталинград я попал в составе 2-го Орджоникидзевского военно-пехотного училища, которое было преобразовано в стрелковый курсантский полк и придано 62-й армии. Армию организовали в основном из местного ополчения. Дивизии были не обстреляны и сколочены очень слабо. Но, тем не менее, выдвигались на рубеж двух рек — Сал и Чир. Я в то время был лейтенантом, заместителем командира роты. «Наркомвзвод», как тогда в шутку говорили.

Первый бой довелось принять на окраине Суровикино — это примерно в 120 километрах западнее Сталинграда. И вот с этого рубежа начался долгий отход училища на восток. Мы выходили из окружения последними и когда выбрались из глубокой балки на отмель Дона, по нам вдруг открыли пулемётный огонь с другого берега. С нашего, с восточного, где еще не могло быть немцев. Как только мы кричали «Свои!», по нам тут же выпускали длинную очередь.

Залегли. Комбат отдает мне приказ: «Возьми партийный билет и удостоверение командира. Переплыви Дон и докажи им, что мы — свои». Ширина реки в самом узком месте — около двухсот метров. Я поплыл в одних трусах и пилотке, за отворотом которой спрятал партийный билет и удостоверение лейтенанта. На том берегу из кустов вышел капитан с наганом в руке и взял у меня пилотку с документами. Говорит:

 — У меня приказ: кто бы ни переправлялся — расстреливать. Потому что появились случаи, когда немцы переправлялись, переодевшись в нашу красноармейскую форму, или маскируясь под беженцев. У них задача — захватить небольшие плацдармы на восточном берегу Дона. Поэтому и стреляем по всем подряд. Если наши под пули попадут, не страшно. Зато берег врагу не отдадим.

Вот такая у этого капитана была логика. Потому что 28 июля 1942 года вышел приказ № 227, который в народе прозвали «Ни шагу назад!» Согласно ему в действующей армии вводились штрафные роты и заградительные отряды — чтобы остановить бегство дезертиров с передовой. И капитан этот как раз и командовал заградотрядом, приказав пулеметчику расстреливать любого, кто появится на западном берегу Дона. Но когда он понял, что перед ним свои, то разрешил нам переправиться. Правда, пулеметчик все время держал нас под прицелом. Так, на всякий случай.

Батальон «чернорубашечников»

Наш батальон по штату должен был иметь минометную роту, роту противотанковых ружей и пулеметную роту в составе 12 станковых пулеметов «Максим». Но об этом мы могли только мечтать. В наличии оказались всего несколько противотанковых ружей и пара пулеметов. У большей части батальона не было даже винтовок. Только саперные лопатки. Да и то не у каждого.

Как так получилось? Дело в том, что после колоссальных потерь в 1941 году в пехотных училищах отобрали почти все оружие для вновь формируемых дивизий. И вот представьте: в моей пулеметной роте из положенных по штату девяти «Максимов» осталось всего два. Один — для отстрела упражнений, а другой — для разборки и сборки, с охолощенным стволом и затвором. Просто макет. И всего пять боевых винтовок для несения караульной службы.

Даже форма красноармейская была не у всех. Курсанты последнего набора — вчерашние школьники, которым еще и 18 лет не исполнилось, были одеты в брюки-галифе с обмотками и черные рубашки вместо гимнастерок. Это был пятый батальон, который мы прозвали в шутку «чернорубашечники». Оказывается, интенданты из-за отсутствия на складах полных комплектов военной формы были вынуждены выдать нашим курсантам тюремные робы.

«Вывести вшивое царство»

После переправы через Дон нас перебросили в станицу Мариновка. Там впервые мы за месяц боев поели горячей пищи, потому что в курсантском полку командование не предусмотрело вообще никакого тыла. Даже полевых кухонь. Не было и медсанчасти. Только две-три жены офицеров, которые еще в училище работали врачами и медсестрами, остались с нами. Больше никаких лазаретов, никаких медсанбатов — ничего.

Стирать обмундирование тоже было негде. В результате за месяц отступления сильно завшивели. Над костром встряхнешь одежду — треск от падающих в огонь вшей. Тогда разогревали булыжники, по швам ими водишь, чтобы вывести вшивое царство.

А в Малиновке повезло. Там чей-то банно-прачечный отряд стоял. Женщины и постирали нам обмундирование.

«Мы могли только бессильно наблюдать этот ужас»

В этой станице мы простояли недолго. Наверное, с неделю. Бои шли правее и левее. Зато нам досталось, когда отошли на оборонительный рубеж Большая Россошка — Малая Россошка в 45 километрах от Сталинграда. По нашим позициям пришелся главный удар гитлеровского 4-го корпуса Вастергейма, который где-то впереди прорвал советскую оборону, за десять примерно часов прошел 60 километров по нашим тылам и 23 августа неожиданно оказался перед передним краем курсантского полка.

Около десяти часов утра шквальным вражеским огнем был сметен с лица земли правофланговый батальон училища. Немецкие танки вышли на позиции батальона и утюжили окопы, зарывая живьём оборонявшихся там курсантов. А чуть севернее шла дорога от Вертячего на Сталинград. По ней к Волге маршем пошли танки, бронетранспортёры, машины с пехотой. На нас, оставшихся в живых, они не обращали никакого внимания, потому что не опасались ответного удара. Самое дальнобойное оружие, которым мы располагали — пара пулеметов «Максим» и несколько противотанковых ружей. Они до дороги не доставали. Мы только могли бессильно наблюдать этот ужас. Так продолжалось до позднего вечера.

Начался даже не рукопашный бой, а мясорубка

Наш курсантский полк в боях раздёргивали безбожно. По батальону передавали различным дивизиям. А что значит «придан командиру дивизии»? Командир дивизии старается сберечь свой личный состав. А приданную часть бросает на самые опасные участки. Поэтому мы, курсанты, часто прикрывали отход своих частей.

Причём обычно отход начинался с вечера. Нас растягивали на широком фронте, чтобы создать видимость той же линии обороны, что была до этого. Обычно обнадеживали: «Вас будет поддерживать танковая рота или артиллерийская батарея». Идёшь, ищешь ту танковую роту или батарею… Ничего подобного и в помине не было. Оставались одни со своими станковыми пулемётами, с двумя-тремя противотанковыми ружьями. И приказ: «Отходить не раньше рассвета».

А в четыре часа уже начинала появляться их авиация. Обстрел, бомбёжка и всё прочее. И нам отходить приходилось под непрерывным огнём. И поэтому несли часто неоправданные потери.

Сталинградские степи изрезаны балками. Вот эти балки и становились для нас укрытием.

Однажды немцы узнали, что здесь обороняются курсанты. Как обычно, с утра появились гитлеровские самолеты. Но вместо обстрела и бомбёжки принялись разбрасывать листовки. Красные, зелёненькие, синенькие бумажки такие, небольшого размера. В них написано: «Сталинские чертенята, это вам пропуск в плен. Сейчас увидите, что с вами будет, если не сдадитесь». И в дополнение — громкоговорящая связь из их окопов: «Смотрите, что сейчас будет».

Расстояние примерно метров четыреста. На бруствер выгоняют пятерых пленных в нижнем белье. Комментируют: «Это ваши товарищи, не пожелавшие сдаться в плен». Выходит несколько немцев: тррррррр их из автоматов… Представьте, на ваших глазах расстреливают русских людей, а вы ничем не можете ни ответить, ни спасти их.

Весь наш батальон, безо всякой команды, открыл шквальный огонь из всего, что было. Но — далеко. Никакого урона гитлеровцам мы, думаю, в тот раз не нанесли. Такой наступил моральный надлом… Без команды кинулись в атаку. Немцы — навстречу. Начался даже не рукопашный бой, а мясорубка. Вначале, как водится: «За Родину, за Сталина!». Потом покрепче выражения.

Что характерно: немцы особенно боялись удара саперной лопаткой. У нас такая была почти у каждого. Удар ею каску раскалывал, как черепок. Если по шее — голова сразу набок. Несмотря на то, что нас было меньше, немцы начали бежать. Мы их не преследовали, боялись попасть под огонь пулеметов. Отошли, оружие всё в крови. Как с бойни.

Потеряли мы в этой контратаке человек 25, в том числе пять командиров. Похоронили ребят. Это, пожалуй, единственный случай в те месяцы, когда по-хорошему похоронили мы своих людей. А похороны были: песчаный бугорок, воткнутая в него лопата сапёрная, на нее — надета каска. На дощечке химическим карандашом: «Курсант Иванов Иван Иванович, дата рождения, дата гибели». Вот весь памятник.

Места захоронения в документах фиксировали неточно. Иногда невозможно было сориентироваться, где находимся. Голая степь и единственное, что: перекати-поле.

«В Сталинграде не героев нет»

Прав Чуйков, который однажды сказал, что в Сталинграде не героев не было. Тот, кто дрался в Сталинграде, какую бы он должность ни занимал — все были героями. В том плане, что смерть с каждым ходила рядом. И чем дальше в глубину от переднего края, тем вероятность погибнуть, вопреки логике, становилась даже выше. Почему?

Дело в том, что командарм Чуйков, видя подавляющее господство авиации немцев, приказал нам сближаться с противником чуть ли не на дистанцию броска гранаты. Тогда гитлеровцы не рисковали наносить удары с воздуха по нашему переднему краю. Боялись угодить по своим. Бомбили тылы за линией соприкосновения. Их артиллерия работала так же.

К тому же немцы очень боялись рукопашного боя. Поэтому мы рвались к максимальному сближению. Командиры наших рот и батальонов практически находились в боевых порядках. КП командира батальона — максимум 200 метров от переднего края. Командир полка — те же самые 200−300 метров. Командир дивизии — максимум 500 метров. Даже штаб армии и командный пункт Чуйкова — от 800 метров до полутора километров от передовой.

А у немцев соблюдался строгий уставной порядок: командир дивизии должен находиться километрах в восьми-десяти в тылу. Господин Паулюс управлял сражением за Сталинград из станицы Голубинской. Это примерно около 70 километров от города. Пока донесение от немецких войск через батальон, полк доходил до штаба дивизии, пока — от штаба дивизии до Паулюса, а от Паулюса — обратно шла команда, проходило определённое время. А вы знаете, что такое время в бою.

Наш Чуйков реагировал на любое изменение обстановки моментально. Вот починили на передовой три танка и набрали пятьдесят активных штыков пехоты для их сопровождения. Чуйков приказал этими мизерными силами немедленно нанести контрудар, который был назван армейским. Такая была обстановка.

Все — в одной трубе

Командный пункт дивизии Родимцева, занимавшей оборону перед Мамаевым курганом и по побережью Волги, был в водосточной трубе и в коллекторе метра два с половиной высотой. Под ногами ручеёк ещё тёк. На возвышенности пола стояли столы. Вот и весь КП дивизии.

Отвесный берег Волги делал путь сюда сравнительно безопасным. Поэтому к Родимцеву из штаба армии направляли всех газетчиков, фото- и кинокорреспондентов. В итоге больше всего о дивизии Родимцева и писали в газетах, рассказывали по радио. Чуйкова это возмущало в том плане, что в других дивизиях потери были даже большими. Командиры других дивизий чаще рисковали своими жизнями. Вот Батюк, скажем. Придя командовать дивизией в Сталинград подполковником, войну закончил генерал-майором.

По этой причине впоследствии и Константин Симонов написал о дивизии Родимцева свои «Дни и ночи». Кстати говоря, пришлось мне его провожать на это КП. А с ним — Гроссмана и Эренбурга. Дальше этой сточной трубы они не ходили.

Кто такой Симонов я тогда, конечно, не знал. Старший батальонный комиссар, корреспондент газеты из Москвы. Шинелишка на нём. Наган в кобуре болтается, как у моряков — на длинной привязи. Такой несуразный, в очках. Я думаю: «Ну, куда он прёт?»

Словом, проводил. Для гостей у Родимцева был такой ритуал. Если кто-то из старшего штаба появлялся, у него наготове парикмахер Яша. Яша тут же предлагал: «Вас подстричь или побрить?».

Второе — стакан чая. Самовар стоял при входе в трубу с правой стороны, а с левой движок давал свет внутрь. Вот комдив и угощал. Мы тоже с удовольствием туда ходили подстричься и попить горячего чая. И ещё Родимцев играл на скрипке.

Было еще у него отличие от остальных командиров дивизий. Те все же большие начальники. Штаб, блиндаж штаба и блиндаж командира дивизии — все отдельно. Рядом со штабом, но отдельно. А здесь Родимцеву деваться было некуда. Все в одной трубе. В ее глубине — места для отдыха. А ближе к выходу — длинные столы, на которых разложены оперативные карты.

«Зачем вам Сталинград?»

Моральный надлом у немцев мы почувствовали после октябрьских боёв. Уже в октябре 1942 года враг был не тот, что прежде. Когда их брали в плен, на допросах всегда спрашивали: «А зачем вам Сталинград? Зачем последние, эти самые, остатки города? Вы же в нескольких местах вышли к Волге. Движение судов с нефтью из Астрахани прекратилось. Что дальше?» Нет, отвечают, мы должны завоевать весь город…

В общем, стратегического или даже оперативного смысла в завоевании последних каменных развалин Сталинграда не было. Был только политический резон. Может быть, дело в том, что престиж самого Гитлера был нарушен. Ведь он не однажды заявлял: «Куда ступила нога немецкого солдата, там никогда не будет спущен флаг Германии!».

А сколько раз Гитлер объявлял: «Сталинград взят!» Пять раз ставил перед Паулюсом такую задачу. Пять сроков давал взятия Сталинграда. Последний — 14 ноября. Не получилось, и у армии Паулюса наступил надлом. После этого дня даже гитлеровская авиация перестала господствовать в небе. Немцы уже не столько сопротивлялись нашим боевым действиям, сколько отбивались, чтобы остаться в тех подвальчиках, где они укрывались от мороза.

А морозы стояли довольно сильные. Дул пронизывающий ветер с казахстанских степей. Мы-то были одеты в полушубки, и под ними — как капуста. А они в своих шинелишках — сами понимаете. Мы иной раз даже если и не восхищались стойкостью противника, то как солдаты хорошо понимали их. Знали, что стоит не сдаться, выстоять в такой обстановке и остаться верным присяге.

К концу января окруженные в Сталинграде немцы оказывали слабое сопротивление. А у нас был приказ особенно не торопиться. Чувствовалось, что наступил финал. Лишние атаки на опорные пункты противника будут приводить к лишним потерям. К нам как раз поступило пополнение из призыва 1925 или 1926 годов рождения. Так командиры старались этих солдат вообще не пускать в бой.

А что было? Шли обычные огневые бои с захватом отдельных подвалов, выталкивание оттуда пленных немцев. И всё. Особой героики не было.

А когда 2 февраля все окончательно стихло, солдаты, казалось, буквально сошли с ума. Открыли огонь из пулемётов, автоматов, винтовок. Гранаты бросали, чтобы создать шум. Потому что двести дней сталинградцы прожили в невероятном шуме. В трескотне стрельбы, непрерывном гуле самолётов, в разрывах бомб и снарядов. Если на каком-то участке наступало временное затишье, люди не могли спать. Потому что знали — затишье бывает только перед наступлением врага и к нему нужно готовиться.

Потом такой кульминационный момент был. Мы стояли на краю обрыва метрах в пятидесяти от Волги. Здесь был последний командный пункт Чуйкова. Смотрели, как колонны пленных немцев по льду переправляются на левый берег. Солнечный день был. Они топали в этих своих шинелишках, в эрзацваленках, в лаптях каких-то самодельных… Мы думали: «Куда же вы шли? К Волге? Теперь идите за Волгу».

Знали, что по такому морозцу путь для большинства из этих пленных составит максимум 15−20 километров. А там очень многие из них окочурятся. Но кто их звал в Сталинград?