Почему у Кириллки нет фамилии

Жили три друга-товарища.

Пой песню, пой!

Один был храбр и смел душой,

Другой был умён собой.

А третий был лучший друг.

Пой песню, пой!

Слой пыли был с шерстяное одеяло толщиной. Знаете, такие три полоски в ногах. Под пылью — порыжевшая газета, перетянутая бечевкой. Я подтащил пару пачек к выходу и хладнокровно швырнул вниз — чтобы сбить пыль. Столб поднялся, словно над атоллом Бикини.

Про уничтоженный американскими империалистами атолл и названный в честь него волнующе прекрасный купальник я знал из журналов, также обнаруженных здесь, на этом замечательном чердаке.

Вот она теперь лежит передо мной на столе, одна из тех книг. Москва, 1963 год, Государственное издательство детской литературы, иллюстрации К. Клементьевой. Не то чтобы я ею особенно дорожил, не то чтобы берег все это время. Просто как-то не поднялась рука выбросить. Что-то в ней было.

Что-то, что заставило вспомнить о ней потом, через двадцать лет (средний возраст, утрата жизненных ориентиров, все положенные невзгоды), и разыскать ее текст в Библиотеке Мошкова. Распечатка на принтере, шрифт «курьер», вместо тире — две черточки и никаких иллюстраций.

Я был потрясен. Ну, конечно, не потрясен, но удивился. Мне было очень интересно читать эту повесть. Она оказалась мне как раз впору. Будто что-то взрослое и самоуважительное читаешь. Какого-нибудь Толстого. Или даже Брета Истона Эллиса.

Говорят, дети инстинктивно чувствуют серьезность нашего к ним отношения. Если отношение несерьезное (например, мы сами не готовы делать то, чего требуем от ребенка), дети могут закрыть на это глаза и принять правила игры, а могут и не принять — упереться, и тогда у нас ними возникнет «педагогическая проблема». На самом деле не у нас с ними, а у них с нами. Но кто же с этим считается.

Конечно, способность относиться к человеку всерьез далеко не всегда зависит от намерений говорящего. Ну вот, например, ваш близкий чем-то расстроен, очень расстроен и чрезвычайно нуждается в словах поддержки. И вы хотите, очень хотите эти слова сказать! А из горла лезет сюсюканье. А из горла лезут неуместные шутки. А из горла лезет молчание. Искренность — не свойство натуры, а божий дар, который не дается раз и навсегда человеку. Но иногда — дается.

* * *

Софья Могилевская написала немало книг. Некоторые из них помнят все. Например, «Сказка о громком барабане» (помните, старый был, на стене висел). Или «Чапаенок». А другие мало кто помнит. Например, повесть «Золотой налив» я специально купил у букиниста, прочел. Ничего особенного. Подозреваю, что та, найденная на чердаке и пронесенная «сквозь бури и грозы», не только стала моей, но и была ее главной книгой.

Могилевская вспоминала: «В те годы, когда повесть задумывалась и писалась, жили мы в заводском поселке. Окружающая обстановка и атмосфера дома очень похожа на ту, что в книге. И были у сына два близких друга, похожих на героев повести».

Вот как все просто. И вместе с тем удивительно. Значит ли это, что обстановка и атмосфера нашего дома (того самого, с чердаком) не похожа на ту, что в книге? Не может быть…

Это, кстати, одна из причин, по которым я никогда не смотрел и не посмотрю снятый по книге фильм. Там все не так. Вы меня спросите, как было.

Мне ли не знать. Тот заводской поселок, где жили мальчики Петя Николаев, Вова Чернопятко и бесфамильный Кириллка, был на самом деле нашим поселком. Я и сейчас могу с закрытыми глазами повторить путь Пети от дома мимо проходной завода (у нас на этом месте был украшенный шикарными воротами совхозный гараж) к поликлинике, где ему и Вовке сделали прививку от оспы. Ощущение холодка в душе, одиночества и ватных ног в ее прохладном сумрачном коридоре тоже было мне хорошо знакомо.

Вообще, Петя Николаев был мною, хоть никогда мне особо не нравился. Залюбленный, избалованный. Хороший мальчик, «умен собой» и обучен тому, что хорошо, что плохо, но из таких правильных, обученных и нежных детей часто вырастают потом слабые и жестокие взрослые. Нет, Петя — это не то. Мне нравился щекастый горлопан Вовка — тот, что «храбр душой». То есть драчлив, чего мне всегда так не хватало в детстве.

А моему сыну больше всех понравился Кириллка. Вот уж не ожидал так не ожидал. Тщедушный, робкий, веснушчатый, все время молчит, вздыхает…

Но поскольку книгу мы с ним перечитали три раза подряд, я сумел присмотреться к Кириллллке как следует и кое-что понять.

Кстати, а вы читали? Я, кажется, забыл даже сообщить название повести… Если не читали, то и не читайте пока. Что за удовольствие — рассказывать «что дальше будет» тому, кто уже видел кино.

Значит, так. Живут в заводском поселке два друга-первоклассника, Петя и Вовка. Сидят на одной парте (тогда еще сидели на парте, а не за ней, как потом, когда сидения отделили от стола). В классе появляется новенький.

Петя хорошо учится, и Вовка в целом скорее неплохо, а этот рыжий Кириллка — сплошное недоразумение. Без конца вздыхает, молчит, слова из него у доски не вытянешь, вечно у него кляксы, всюду у него веснушки… У него даже портфеля нет. В газете носит в школу учебники.

Петя с Вовкой сначала невзлюбили его, и видит бог, было за что. Потом…

«- Кирилка, — сказал Петя, — будешь с нами дружить?

— С вами? — недоверчиво прошептал Кирилка.

— С нами! — подтвердил Петя. — С ним и со мной. Хочешь?

Но Кириллка молчал, переводя глаза с Пети на Вовку и с Вовки на Петю.

— Ничего не понимает! — с сожалением воскликнул Вовка. И громко, точно глухому, стал раздельно выкрикивать каждое слово: — Хочешь дружить… ты… да он… да я?

Тут Кириллка снова залился слезами. Всхлипывая, проговорил, что он всегда хотел, только они не хотели… И он бы давно хотел, если бы они хотели… И если он молчал, так потому, что они все время молчали… И раз они хотят с ним дружить, то и он больше всего на свете хочет с ними дружить, с Петей и Вовкой.

Говоря это, Кириллка вытирал слезы сразу двумя носовыми платками, и его лицо — нос, щеки, лоб и подбородок — становились все грязнее и грязнее.

— Это он об мой платок! — хвастливо выкрикивал Вовка".

Так у сироты Кириллки появились друзья. Появилась мама, ну и что ж, что Петина. Кляксы перестают падать в его тетрадь. Он получает первую пятерку по арифметике. Пой песню, пой.

Но тут Петя увлекается коллекционированием марок. Вернее, он увлекается Левой, увлекающимся коллекционированием марок. Лева — пятиклассник, отличник, блестящий молодой человек. И коньки у него — «гаги», а не «снегурки», как у Вовы. Дружба дает трещину, Вовка злится, Кириллка вздыхает, кляксы снова падают в его тетрадь.

Лева между тем вовлекает доверчивого приятеля в сети жульнической комбинации, связанной с одной ценной (фальшивой) и очень-очень опасной маркой. Оказавшись наедине с мучительной тайной, Петя окончательно теряет себя. Вовка гневно от него отрекается. Преданный (в обоих смыслах слова) Кириллка разрывается между бывшими друзьями, вздыхает…

И случайно раскрывает Левин обман.

Кульминация бурная, как в добротном американском киносценарии: сюжетные линии множатся, множатся, тут же на глазах сплетаясь в тугой жгут. Кириллка теряет выданные ему теткой пять рублей (задолжав такие состояния, вообще-то стреляются); у Пети истерика, он нагрубил учительнице, его выгнали из класса (сродни отлучению от Церкви, кто понимает); Вовка и Кириллка отважно дерутся с Левой; Кириллка уходит из дома; в поселке появляется загадочный незнакомец в меховых сапогах; Кириллку арестовывает милиция… От всеобщего волнения чуть не случился пожар, — мама забыла снять чайник с примуса!

Впрочем, незнакомец в меховых сапогах, кажется, его прикрутил…

Текст насыщен событиями, деталями, но это не делает его нудным. Напротив, повесть завораживающе уютна, будто читаешь ее при свете той лампы с зеленым абажуром, что стоит на столе у Пети. Потрескивает печка, за окном кружатся снежинки…

В очередной раз дочитав до конца и убедившись, что все закончилось хорошо (у Кириллки нашелся папа; Петя прощен; роковая марка сгорела в печке; три друга-товарища отправляются в театр смотреть «Снежную королеву» — не про войну, но все равно хорошо), я понял вдруг нечто совершенно неожиданное.

Насчет Кириллки.

Очень неожиданный для детской советской повести персонаж.

Ну вот куда он направляется, когда бежит от теткиного гнева из дома? На Север. А что там на Севере?..

А какую сказку перед этим вспоминают Петя и мама?

«Снежная королева».

И кто там в ней туда, на Север, отправляется?..

Герда совершает «подвиг любви», это мы помним, знаем. Но если освежить в памяти сказку, окажется, что никакой любви в привычном нам значении обладания там нет. Герда, ни на мгновение не дрогнув, желает Каю счастья с принцессой. Ей важно, чтобы он был, а не был с ней. Она идет, не чтобы его вернуть, а чтобы его спасти.

Я, конечно, открыл Америку, но, во-первых, помним ли мы эту сказку, а во-вторых, давно ли делали уборку в душе?

Подвиг Герды — это подвиг смирения. И не «во имя любви», а «за други своя».

Посмотрим теперь на Кириллку. Он не так прост. Вопреки тому, что фокализатор в повести — Петя (фокализатор — это такой персонаж, в иллюминаторы глаз которого смотрит на события читатель), самым тонко настроенным персонажем является не он с его волшебным уютным домашним миром, а бесприютный Кириллка.

Он любит делать странные вещи. Глядеть на искры, летящие в ночное небо из печной трубы. Или на пирожки, вспухающие в раскаленном масле на сковородке. Зачем-то долго считает школьные окна. Мечтает, можно сказать. А правильней сказать — медитирует. Пребывает в состоянии углубленного созерцания. Но не в себя, в свои фантазии углубленного. О себе он почти не умеет думать. Он все время думает о других. Об отце, дяде, тетке, о противном двоюродном братишке Генечке, о друзьях, о Петиной маме, об учительнице. А вот друзья, например, о нем редко думают. Пете не до того, а Вовка, человек действия, вовсе не имеет такой привычки.

Не Вовка, не Петя и даже не мудрая, но растерявшаяся Петина мама, а именно Кириллка своим «уходом от мира» (бегством на Север) спасает и сохраняет их общий мир. Чувствуете, кто он такой?

Кириллка — молитвенник. Медитация ведь сродни молитве. Своими пресловутыми вздохами он отмаливает Петю и Вовку у их грехов: себялюбия и гневливости. Удерживает их вместе силой самоотречения и прощения.

«Снежная королева» — лейтмотив и смысловой ключ повести, не случайно ее главные события — злое превращение и спасение Пети — происходят в зимних декорациях. На «Снежной королеве» в повести и «сердце успокоилось», а это очень важно всегда для понимания произведения — чем, каким мотивом оно заканчивается.

Между прочим, в кульминации оригинального, неадаптированного для советских детей текста сказки Герда читает «Отче наш». Соня Могилевская, девочка из интеллигентской дореволюционной семьи, это помнила.

А мы и не знали.

* * *

Повесть «Марка страны Гонделупы» впервые была напечатана в 1941 году всего за несколько дней до войны. Второе издание, вышедшее в 1958 году, было существенно переработано. Литературовед Мариэтта Чудакова, которой посчастливилось прочесть книгу в первой редакции, считает, что переделка ее испортила. Не могу судить, я читал во второй. Но подозреваю, что тут как с футболом: кому за шестьдесят лет, для тех лучший футболист в мире Пеле, кому за сорок, для тех Марадона, а кому за двадцать перевалило, для тех Месси.

Только один момент. В результате переделки в тексте стало меньше речевого натурализма. Например, в первом издании продавщица гастронома говорит:

«- Нет, как вам это нравится? Уже пять минут эти два ребёнка стоят перед моим же прилавком и ругают мой же товар! Сейчас же уходите с магазина! Ой, эти дети вгоняют меня в гроб!»

А во втором:

«- Сейчас же уходите из магазина! Как вам не стыдно! Целый час стоят и бранятся. Беда мне с этими ребятами!»

В первом варианте передана прелесть местечковой еврейской речи (Чудакова почему-то называет это «украинизмами»). Во втором — образ продавщицы обретает лаконичность послевоенного сталинского ампира («борьба с космополитами» и всё такое), но вместе с тем — она становится идеальнее. Ближе к универсальной неизменчивой форме. К читателю-общечеловеку.

Ради этого не грех пожертвовать каким-нибудь изобразительным средством. Если у русского языка в русском языке нет «особых черт», то и чужими «особыми чертами» его засорять без особой специальной на то нужды не надо.

Если уж у бесфамильного Кириллки нет особой национальности, то пусть не будет ее и у Вовки (в первой редакции он был Опанас), и у Пети (сына Могилевской звали Арон), и у других «русифицированных», а на самом деле — универсализированных детей.

Все правильно. У меня есть подозрение, что дети не бывают русскими, евреями, украинцами и так далее. Дети — они пока просто люди.

Литература должна сначала «чувства добрые лирой пробуждать», а потом уже услаждать слух. Если на душе будет красиво, ушам тоже будет красиво. Книга Могилевской, написанная в суровое время, пробуждает добрые чувства.

Как-то мы с женой гуляли в окрестностях Суздаля и увидели старый надгробный камень. На нем не было эпитафии, не было дат рождения и смерти, не было даже фамилии. Только два слова: «Монах Иона».

И это было красиво.