Крестоносец добра с мечом разделения

Еще раз о нобелевском лауреате, о котором уже много было высказано всего. Все-таки вопрос здесь не в литературе, не в журналистике, не в политике. Не в ангажированности премии, не в том, что лауреат застоялся в особой конъюнктуре и выписывает не голоса утопии, а давно уже выстраивает саму утопию вместо реальной жизни, буквально вязнет в ней.

Вопрос не в зависти, не в каких-то подлых чувствах. На самом деле хочется радоваться, сопереживать, но радости не получается. Что-то рассыпалось, возможно, наши романтические влюбленности в эту чуждую, далекую, но такую заманчивую литературную премию. Что греха таить — мы хотим нравиться другим. К себе, понятно, мы относимся с большим скепсисом, нам, по большому счету, и наплевать на себя, но очень хочется, чтобы там что-то доброе о нас сказали.

Самое показательное, и в тоже время трагическое проявление это страсти — Михаил Горбачев. С одной стороны, — он хотел быть великим революционером, чтобы профиль его был на майках, чтобы с него началась новая жизнь, «качественно новое состояние». Хотел быть Лениным, Неру, Ганди, Кастро, Че. Да кем угодно и вместе всеми взятыми. Он и о перестройке говорил как о революции не только формационной, цивилизационной, но и человеческой. Вместо старого советского человека должен прийти в результате его героических действий новый человек с «новым мышлением». Но революционера не вышло, остался банальный функционер с многочисленными комплексами и пространными претензиями мелкого начальника.

С другой стороны, — он был за все доброе, за миру мир, за трезвость, за разрядку и разоружение, за мораторий односторонний на ядерные испытания, за то, чтобы не боялись, а любили. Для этой любви там он был готов на все. И эту любовь он получил в виде Нобелевской премии мира. Частицу любви принял и народ в виде гуманитарной помощи, коробок с одноразовыми шприцами и презервативами, а также через всплеск популярности ушанок и матрешек. Горбачев искренне верил, что все проблемы были в том, что мы никому не уступали место, а, наоборот, расширяли свое пространство, а если потесниться, поуступать, в тесноте, но не в обиде… Зато как любить и уважать все будут за эту широту, за эту доброту. С нас не убудет, все уступки мест потом компенсируются всеобщей любовью. Но любви не приключилось, вернее, она, как и премиальная сумма, имеет свой размер в условных денежных единицах и срок годности, а дальше ничего личного, а дальше пицца Хат.

С премией Алексиевич, примерно схожая ситуация. Она, как добрая и искренняя женщина, хочет быть большим гуманистом, быть в ряду самых великих гуманистов, ведь она за все хорошее, все доброе, против всего плохого. Если не получается любви на условиях равноправия, то пусть нас пожалеют, посочувствуют или испугаются. Мы ведь себя-то не любим, мы сирые и убогие. Ведь еще со времен колонизаторов любят люди следить за вымирающими племенами аборигенов, их неравной борьбой с превратностями судьбы, неблагоприятными внешними факторами. Гуманисты даже избавляют от страданий через различные формы эвтаназии. Вот и лауреат искренне верит, что достаточно эвтанировать ветхого «совка», то наступит всеобщее счастье. Для этого счастья любые средства хороши. Она — гуманист.

Алексиевич против всего плохого, она строго следит за всем плохим, чтобы оно не подняло голову. Она хочет, чтобы по всему миру восторжествовало добро, и тогда она сама будет записана в когорту великих гуманистов, повернувших мир к лучшему. В этом ее страсть. Горбачев тоже хотел быть великим революционером, исправляющим общественный строй и человека, хотел большой и бескрайней любви, но все это тогда обернулось трагедией, катастрофой. Оправдывается ли Нобелевская премия мира слезинкой ребенка, а миллионов детей? Гуманисты тогда говорили, что надо чуть-чуть потерпеть и все плохое пройдет и наступит все хорошее, а тех, кто чрезмерно страдает, можно и эвтанировать.

Вопрос здесь не в литературе, не в журналистике, не в политике, не в том, что лауреат такой-растакой. Вопрос в страсти, в истовом, доходящем до фанатизма желании переделать мир, вывести его из формата зла в формат добра. И вот здесь появляется искушение, появляется соблазн — обезьяна. Возникают химеры и миражи, крылья донкихотовских мельниц. Проявляется подменная реальность с перевернутой системой координат. Внешне она вся правильная, благостная, очи долу, но на самом деле — несущая разделенность миру. Тогда в конце 80-х — начале 90-х был апофеоз это разделенности. Тогда эти энергии торжествовали, обставив все вокруг всевозможными выпуклыми зеркалами, в которых отображались не человеческие лица, а свиные рыла.

Алексиевич — вся полностью из того времени, она искренне считает себя воином света, но в этой своей страсти уже не дает себе отчета, что стала оружием совершенно иных сил. Сил, через систему обманок дробящих целое, разделяющих. Из благих соображений эти воины света тогда все крушили, не оставляя камня на камне, ведь боролись со злом, воспринимали себя крестоносцами добра.

Она вовсе не борец, а упорно трудится в своем конъюнктурном русле и говорит то, что от нее хотят услышать. Она, как и Горбачев, думает, что именно так можно стать великим гуманистом. Ее «Время секонд-хенд» — это «Перестройка и новое мышление» Михаила Сергеевича, только наоборот. Она не зовет сиреной к революционной борьбе за новое, а имитирует борьбу с образом того зла, которое она сконструировала несколько десятилетий назад и повсеместно видит его проявления — голоса утопий. Лауреат все время свидетельствует, что мы не воспользовались шансом, что мы не изменились, не направились на путь истинный, а значит, нас снова следует исправлять, цивилизовывать. Ну,…или эвтанировать. Другого не дано. В этих вопросах она — максималист.

Много сейчас говорят, что лауреат — белорусско-украинско-российский писатель и это послужит делу единения народов. Но вот в том, что и дело, что вектор совершенно иной — на разделенность. Почитаете ее интервью. Достаточно вспомнить фразу: «мы маленькая нация, которую всегда русские уничтожали»… Много каких фраз. Кто-то рассуждает, что нет худа без добра и какова бы ни была политическая позиция, важно, что через эту премию проявился интерес, с которым мир все больше приглядывается к нам. Интерес к русскому языку… Все это крайне сомнительно. Когда цивилизованный мир аплодировал Горбачеву, он и на нас с умилением смотрел в наших шароварах, да в валенках. Когда мы все места в цивилизационном экспрессе освободили и остались уже практически на его подножке, и это самое умиление сменилось тоской. Интерес — это когда есть информационные поводы, а самые интересные информационные поводы, как правило, катастрофические. Пляшешь вприсядку — это хорошо, сейчас оступишься и разобьешь в кровь нос. Повышенный интерес обычно это предвкушает.

Премия Алексиевич — это самое правильное решение. Это важное свидетельство того, что сейчас нам вновь предстоит столкнуться с буйством тех энергий разделенности, что «поураганили» в стране в то роковое время и вывернули ее наизнанку. Они требуют реванша. От этого невозможно отмахнуться. Будет много ложного, много подделок, много выдаваемого за доброе и хорошее, но с высунутым обезьяним языком. Премия Алексиевич — хорошо, потому что сама нобелевка рассыпалась в прах. Нам надо учиться постигать и любить себя, а не носиться за выдуманными миражами.