Очередная волна

На днях появился информационный повод некоторой части российских интеллектуалов снова пощипать Михаила Шолохова: Шведская королевская академия наук обнародовала на своем сайте имена конкурентов Шолохова, получившего в 1965 году Нобелевскую премию по литературе.

На награду, как сообщают СМИ, претендовали 90 кандидатов. Воздержусь от перечисления западных и восточных писателей, назову тех, кто представлял русскую литературу: Владимир Набоков, Анна Ахматова, Константин Паустовский.

В общем-то, ничего сенсационного здесь нет — с момента возникновения Нобелевки каждый год кто-то из русских (пишущих на русском языке) авторов оказывается в неофициальном списке номинантов. Были русские конкуренты и у Бунина, и у Пастернака, наверняка и у Солженицына, Бродского, Алексиевич.

Присуждение Нобелевской премии Шолохову вроде бы дела давно минувших дней — полвека прошло. Но поразительно, какой шквал негодования разразился, когда стало известно, что Шведская академия предпочла Шолохова Набокову и Ахматовой (Паустовского, как ни странно, почти не упоминают). Негодование направлено в основном не в адрес академии, а в адрес Шолохова.

Не стану приводить цитаты разных общественных деятелей, публицистов, экономистов. Остановлюсь на тираде брата-писателя Виктора Ерофеева в эфире радиостанции «Эхо Москвы» от 7 января. Немалую часть времени Ерофеев посвятил разоблачению Шолохова как автора «Тихого Дона».

«Это, конечно, совершенно поразительная ситуация, когда в центре советской литературы есть такая огромная яма, которая называется Шолохов. Дело в том, что Шолохов не написал роман „Тихий Дон“. И вообще <…> если внимательно прочитать первые два тома „Тихого Дона“, понятно, что Шолохов их не писал. Понятно, что там есть некоторые вставленные куски. В основном, политического содержания, такого коммунистического содержания, которые явно написаны дрожащей рукой молодого человека, и довольно скверно. Третий том, скорее всего, написан половина этой скверной рукой, а половина оригинальным автором. Ну а в четвертом, наоборот, — зеркально по отношению к первому, — там есть только кусочки первого автора. Совершенно потрясающего автора, абсолютно великого».

И далее:

«Сейчас с разных сторон занимаются тем, что все ближе и ближе подходят к загадке этой, но до сих пор не назвали имя. Там недалеко имя Серафимовича, хотя я не думаю, что Серафимович написал, — не самый лучший писатель. <…> Видимо, там все было сработано через ЧК, Шолохову выдали этот роман, наверняка Серафимович принимал в этом участие, в редактировании. Но, понимаете, то, что шведы не разобрались в этом, а наоборот, их экспертиза показала, что это написал Шолохов, — это, конечно, тоже беда Европы».

Виктору Ерофееву хочется задать множество вопросов. Например, зачем советской власти нужен был «Тихий Дон»? В романе этом нет «коммунистического содержания», там на равных красные режут белых, белые — красных, и те и другие — мирных жителей. Хотя мирных жителей в гражданской войне не бывает… И если публикация первых двух книг вписывалась в общее развитие русской (советской) литературы 1920-х, то выход в свет третьей (публиковалась с 1929 по 1932 годы с перерывами из-за цензурных преград) и четвертой (1937−1940) книг можно считать чудом. Хотя чудо это имеет объяснение в отношении Сталина к литературе — талант писателя он нередко ставил выше идеологической пользы. Чему до сих пор удивляются даже стопроцентные враги этого деятеля…

Казалось бы, после обнаружения и публикации рукописи первой и второй книг «Тихого Дона» большинство скептиков согласилось, что роман написан Шолоховым. Вопросы вызывает множество странных описок (дескать, Шолохов переписывал чужую рукопись и кое-что не мог разобрать), но, рискуя показаться нескромным, как человек, пишущий от руки, я, например, перечитывая или набирая на компьютере свою рукопись, часто поражаюсь, какие делал описки, ошибки. Бог знает, что там происходит с мыслью, пока она бежит от головы до пальцев…

Но если даже принять версию Виктора Ерофеева (а для него это почти утверждение), что «Шолохову выдали этот роман», то что делать с рассказами, «Поднятой целиной», «Они сражались за Родину»? Получается, они тоже ему «выдавались». То есть, с 1923 по конец 1960-х где-то сидел таинственный человек, который писал за Шолохова. Зачем? Возможно ли это?

А ведь и первые рассказы, и «Тихий Дон», и «Поднятая целина», и «Судьба человека», и «Они сражались за Родину» написаны одной рукой. Есть страницы и целые куски слабые, вымученные, как, к примеру, финал «Поднятой целины». Тот, что после слов: «…Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака… Вот и всё!»

В Литературном институте нас учили, что руку автора лучше всего узнавать по пейзажам. Возьму четыре пейзажа.

Это из рассказа «Пастух», написанного в 1924 году:

«Из степи, бурой, выжженной солнцем, с солончаков, потрескавшихся и белых, с восхода — шестнадцать суток дул горячий ветер.

Обуглилась земля, травы желтизной покоробились, у колодцев, густо просыпанных вдоль шляха, жилы пересохли; а хлебный колос, еще не выметавшийся из трубки, квело поблек, завял, к земле нагнулся, сгорбатившись по-стариковски.

В полдень по хутору задремавшему — медные всплески колокольного звона.

Жарко. Тишина. Лишь вдоль плетней шаркают ноги — пылищу гребут, да костыли дедов по кочкам выстукивают — дорогу щупают".

А это — из второй части «Тихого Дона»:

«Над степью — желтый солнечный зной. Желтой пылью дымятся нескошенные вызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх не поднять головы. Иссиня-желтая наволока неба накалена жаром. Там, где кончается пшеница, — шафранная цветень донника.

Хутор скочевал в степь. Косили жито. Выматывали в косилках лошадей, задыхались в духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре… Ветер, наплывавший от Дона редкими волнами, подбирал полы пыли; марью, как чадрой, кутал колючее солнце".

Следующая цитата — начало последней главы «Тихого Дона». Причем пейзаж не для художественного украшательства, а передающий душевное состояние Григория Мелехова:

«Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая на зиму трава, в степи начинаются весенние палы. Потоками струится подгоняемый ветром огонь, жадно пожирает он сухой аржанец, взлетает по высоким будыльям татарника, скользит по бурым верхушкам чернобыла, стелется по низинам… И после долго пахнет в степи горькой гарью от выжженной и потрескавшейся земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над нею в голубом небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные гуси и вьют гнезда осевшие на лето стрепета. А там, где прошлись палы, зловеще чернеет мертвая, обуглившаяся земля. Не гнездует на ней птица, стороною обходит ее зверь, только ветер, крылатый и быстрый, пролетает над нею и далеко разносит сизую золу и едкую темную пыль».

А вот из «Они сражались за Родину»:

«Западный склон высоты полого спускался к балке, заросшей редким молодым дубняком. Кое-где по склону зеленели кусты дикого терна и боярышника. Два глубоких оврага, начинаясь с обеих сторон высоты, соединялись с балкой, и Николай успокоенно подумал, что с флангов танки не пройдут.

Жара еще не спала. Солнце по-прежнему нещадно калило землю. Горький запах вянущей полыни будил неосознанную грусть. Устало привалившись спиной к стенке окопа, Николай смотрел на бурую, выжженную степь, густо покрытую холмиками старых сурчиных нор, на скользившего над верхушками ковыля такого же белесого, как ковыль, степного луня. В просветах между стебельками полыни виднелась непроглядно густая синева неба, а на дальней возвышенности в дымке неясно намечались контуры перелесков, отсюда казавшихся голубыми и словно бы парящими над землей" .

Очень трудно поверить, что это писали разные люди…

Кстати, в ранних, 1924 — 1927 годов, рассказах предостаточно эпизодов, деталей, персонажей, которые встречаются на протяжении всего «Тихого Дона». Вот только один пример:

Начало рассказа «Коловерть», написанного в 1924 году:

«На закате солнца вернулся из станицы Игнат.

Хворостяными воротами поломал островерхий сугроб, лошадь заиневшую ввел во двор и, не отпрягая, взбежал на крыльцо. Слышно было, как в сенцах скрипели обмерзшие половицы и по валенкам торопливо шуршал веник, обметая снег. Пахомыч, тесавший на печке топорище, смел с колен стружки, сказал младшему сыну Григорию:

— Ступай, кобыленку отпряги, сена я наметал в конюшне.

Дверь широко распахнув, влез Игнат, поздоровался и долго развязывал окоченевшими пальцами башлык. Морщась, сорвал с усов сосульки тающие и улыбнулся, радости не скрывая:

— Слухом пользовался — красногвардейцы на округ идут…

Пахомыч ноги свесил с печки, спросил с любопытством сдержанным:

— Войной идут али так?"

А вот кусок из третьей книги «Тихого Дона»:

«- Ну что? — спросил Пантелей Прокофьевич, едва Петро перешагнул порог. — Навоевался? Без погон приехал? Ну иди-иди поручкайся с братом, матерю порадуй, жена вон истосковалась… Здорово, здорово, Петяша… Григорий! Григорь Пантелеевич, что же ты на пече, как сурок, лежишь? Слазь!

Григорий свесил босые ноги с туго подтянутыми штрипками защитных шаровар и, с улыбкой почесывая черную, в дремучем волосе грудь, глядел, как Петро, перехилившись, снимает портупею, деревянными от мороза пальцами шарит по узлу башлыка. Дарья, безмолвно и улыбчиво засматривая в глаза мужа, расстегивала на нем петли полушубка, опасливо обходила с правой стороны, где рядом с кобурой нагана сизо посвечивала привязанная к поясу ручная граната.

На ходу коснувшись щекой заиндевевших усов брата, Дуняшка выбежала убрать коня. Ильинична, вытирая завеской губы, готовилась целовать «старшенького». Около печи хлопотала Наталья. Вцепившись в подол ее юбки, жались детишки. Все ждали от Петра слова, он, кинув с порога хриплое: «Здорово живете!» — молча раздевался, долго обметал сапоги просяным веником и, выпрямив согнутую спину, вдруг жалко задрожал губами, как-то потерянно прислонился к спинке кровати, и все неожиданно увидели на обмороженных, почерневших щеках его слезы.

— Служивый! Чего это ты? — под шутливостью хороня тревогу и дрожь в горле, спросил старик.

— Пропали мы, батя!"

И как это согласуется со словами Виктора Ерофеева и многих других, уверенных, что «Шолохову выдали этот роман»? Если выдали, то когда? В 1924 году? И Шолохов сначала написал в стилистике романа три десятка рассказов, а потом уже стал предъявлять части «Тихого Дона»?

Более чем фантастический сюжет.

Конечно, «Тихий Дон» — во всех отношениях грандиознейшее произведение. Но, на мой взгляд, большинство рассказов конгениальны ему. «Шибалково семя», «Нахаленок», «Семейный человек», «Кривая стежка», «Двухмужняя», «Жеребенок», «Чужая кровь»… Даже на фоне расцвета литературы в середине 1920-х эти рассказы выделяются. Причем очевидно, что написаны они совсем молодым человеком.

Совсем молодым человеком создана и черновая рукопись первых глав «Тихого Дона». И стилистика, динамика их та же, что у рассказов. И та беспощадность, что свойственна почти всем героям шолоховских рассказов. На первых же страницах, например, есть деталь: Григорий Мелехов портит и бросает девку. Но, видимо, поняв, что этим он сразу же губит героя в глазах читателей, автор вычеркнул ее. Вычеркиваний подобного рода в рукописи немало, видна и работа по изменению интонации — от той, что присуща жанру рассказа к той, что необходима для эпопеи.

Почему такую реакцию — «не Шолохов написал «Тихий Дон!» — вызывают любые упоминания об этом произведении? Как мне представляется, российское общество делится на две части: одни считают великим романом «Доктор Живаго», другие — «Тихий Дон». Но так как заявлять, что «Тихий Дон» — произведение слабоватое, рискованно для репутации литературоведа, критика, интеллигента, то первым делом шишки валят на Шолохова. Вспоминают, что он говорил с высоких трибун, какие письма подписывал, а сам, дескать, присвоил чужое произведение.

Пастернак в представлении большинства — жертва, а Шолохов — чуть ли не палач. Изучение жизни этих двух писателей и эпохи, в которую они жили, показывает, что не всё так просто и однозначно.

Обоим этим писателям присудили Нобелевскую премию. Борису Пастернаку за стихотворения и «Доктора Живаго», которого он открыл миру в период «оттепели», а Михаилу Шолохову — за «Тихий Дон», опубликованный в годы коллективизации и массовых репрессий… Кстати, не откажись Пастернак от Нобелевки в 1958-м, ее наверняка бы Шолохову не присудили в 1965-м. Но цивилизация в лице Шведской академии не могла пройти мимо гражданской войны в России. Не запечатлеть память о ней. «Тихий Дон», увенчанный главной в мире премией, стал вечным обелиском этой страшной трагедии.