Мама и Муму

Как по релевантности, так и по умолчанию самый популярный персонаж русской литературы — спаниелька Муму. Эту героиню антикрепостнической баталии знают те, кого выгнали (в каком там классе это проходят?) — так вот из того самого класса. И отличники, что бы там ни говорили, всегда жившие в системе ЕГЭ. И те, кто вообще никогда и ничему не учился. Ни Холстомер Толстого, ни Каштанка Чехова, ни пудель Арто Куприна, ни, тем паче, Перезвон Коли Красоткина из романа Достоевского про оголтелых братьев в сотую долю не тянут до уровня мумушной фольклорности. Про Муму сложены песни и анекдоты («И всё-таки, Герасим, ты что-то недоговариваешь!»), нарисованы серии карикатур. Аллюзии на погубленную собачку возникают в политических спичах и публицистических колонках. Странно, что до сих пор нет балета, но - дело наживное. Спаниельке установлены памятники в Москве, Питере и французском Онфлёре, где Тургенев, по рассказам, встречался с Мопассаном.

Да, собственно, дом маркшейдера Лошаковского по ул. Остоженка, 37 москвичи так и зовут — «Дом Муму». Мать Тургенева 10 лет этот дом арендовала, и сын ее, писатель, там живал. И в повести своей, как говорят, этот дом и описал. Теперь музей его имени там располагается, но почему-то экспонирует ноты певицы Виардо, а не арапники, плети и другие орудия крепостнических пыток.

Повесть начинается с фразы: «В одной из отдаленных улиц Москвы…» А Кремль, между тем, и тогда из огорода был виден, и дом Всеволожского, где Михаил Бакунин, как в словарях сказывается, «сошелся со Станкевичем и Белинским» и «отдался изучению Гегеля». Может, и отдался, но не на окраине. Знать здесь селилась с Грозного царствования. И Пушкин по Остоженке бегал туда-сюда. И Провиантские склады стояли. И креативная лечебница минеральных вод доктора Лодера, от которого, опять же по легенде, пошло слово «лодырь». И Еропкин-губернатор обитал. А ему на работу надо было, чтобы близко добираться. И дворника звали не Герасимом, а Андреем.

Ну, с другой стороны, отдаленная — так отдаленная. С классиком не поспоришь.

Сеть московских кафе «Му-му» никакого отношения к описываемому не имеет, звукоподражая совсем другому животному, однако сетевое присутствие на Тургеневской площади ассоциации вызывает недоумение. Косноязычная кличка фигурирует также в списке 20 самых популярных животных мира. Но в последнее время (или в последние времена?) народ стал задумываться над несообразностями «рукопожатного» сюжета.

Об этом не задумался умный Герцен, назвавший Герасима «русским дядей Томом». Сравнил тоже! Герасима, привезя в Москву, обрядили честь по чести: «купили ему сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп…», отвели помещение с отдельным входом. Работенка дворницкая не пыльная: «Занятия Герасима по новой его должности казались ему шуткой…» Выполнял он и охранные функции, так ведь на барыню никакой Бакунин не нападал. Поймал и искалечил однажды двух воров, но на что они посягали, не написано. Может, вязанкой дров бы обошлись.

Не задумались и безымянные компиляторы бесчисленных сочинений об ужасах крепостничества. Только в песне на мелодию, позаимствованную из «Крестного отца», задается вполне правомерный вопрос: «Зачем Герасим утопил Муму?» Но вопрос безответно повисает в медиапространстве.

Не отвечает на него, как посмотришь с холодным вниманьем, прежде всего, сам автор. И никакие политические антипатии этого факта опровергнуть не могут. «Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня недоставало, вероятно, надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя — враг этот был крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца, — с чем я поклялся никогда не примиряться. Это была моя аннибаловская клятва, и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел, чтобы лучше ее исполнить…»

Ну, на Запад — это понятно и неизменно. А вот ненависть, судя по всему, негодный мотиватор прозаика.

Неприятности Герасима начинаются с того, что барыня озаботилась моральным обликом пьющего башмачника Капитона, который, между прочим, обучался сапожному искусству в Питере, и решила его женить, дабы семейными тяготами отвадить от спиртного: «Барыня сожалела об испорченной нравственности Капитона…»

«Сожалела» — это ведь не то же самое, что «велела выпороть» или «запереть в чулане», правда? Никакого самодурства и садизма не обнаруживается и в полуриторическом барынином вопросе: «Кто же за него пойдет?» Напротив, помещица отдает себе отчет в том, что жених незавидный. И когда дворецкий Гаврила сообщает, что Капитон, по его мнению, неравнодушен к «ученой прачке» Татьяне, барыня не отдает распоряжения тотчас Татьяну связать и силком везти к аналою, а советует Капитону ладком да мирком посвататься к предмету его симпатии.

К тому же, если верить автору, Татьяне было уже 28 лет, то есть даже для дворовой девушки она была безнадежным перестарком. Былая красота по возрастным меркам времени, когда 40-летняя женщина считалась глубокой старухой, с нее давно, как остроумно замечает Тургенев, «соскочила». Ведь и дворецкий называет Татьяну «неладной». При этом крепостная прачка состоит у барыни на жалованье, пусть и «самом маленьком», а не просто за так полощет кружевные панталоны и крахмалит кофты. Не столько рабовладелицей, сколько работодательницей является барыня и для других дворовых.

Аморальность же барынина, как видно, заключается в том, что Татьяну она «почти в глаза не знала». Но, во-первых, что означает это «почти»? А во-вторых, при таком количестве дворни прачка — совсем не та фигура, с которой общаются ежедневно и плотно.

«Причудливая старуха» вообще словно нарочно ведет себя так, чтобы поставить своего сочинителя в глупое положение. Например, когда Герасим берет в оборот понравившуюся ему (совершенно без признаков взаимности) Татьяну, то есть не дает ей проходу и доводит до истерики ее начальницу, кастеляншу, и это достигает слуха барыни, та снова не прибегает к пыткам, а только посмеивается. Мало того: высылает Герасиму за его выходку с кастеляншей целковый — серебряную монету достоинством в один рубль.

Целковый в пересчете на бумажные деньги был равен 3 р.50 к. Если, допустим, нянька получала 25 бумажных рублей в месяц (ибо сколько получала прачка, мы так и не узнали), то Герасим за, в общем, хулиганскую проделку с пригибанием головы кастелянши огреб не так уж и мало, да еще и мерой всех вещей — серебром (к золоту рубль привязали позже описываемых событий).

Герасим мог на свой бонус купить 5 пудов ржаной муки и половину от этой меры — пшеничной; поболее пуда говядины; десять фунтов конопляного масла, которым приправлял пищу простой народ; поторговавшись, воз сена; сажень сосновых дров; мешков 5 картошки, а репы, пожалуй что, и все 10. Но ему ничего этого было не надо, поскольку он жил на всем готовом. В поступке барыни косвенно выказывается ее отношение к зловредной кастелянше, которую она, однако же, терпит, а не изгоняет с глаз и не бьет кнутом, как музу Некрасова.

Немота Герасима оказалась серьезным препятствием на пути оповещения барыни о его матримониальных намерениях. Каким образом он, по словам Гаврилы, «существо бессловесное», собирался вести диалог, непонятно. По каким признакам барыня должна была догадаться о чувствах дворника, тоже. Вряд ли она владела системой жестов Шарля де Лепи. Судя по всему, Герасим тоже не превзошел искусства общения на пальцах. А вот перед Татьяной вставал неизбежный выбор — идти за глухого или за пьяного. Выбор, согласитесь, не особо интересный. В глазах Гаврилы, который не рискнул доложить барыне об ухаживаниях Герасима, жених он никакой. Допустим, Гаврила лишен понятий о толерантности. Но ведь он не без оснований опасается, что отвергнутый дворник запросто устроит настоящий погром. Проблема, нет? Но разве барыня ее создала? Башмачник тоже приходит в ужас от перспективы быть прихлопнутым Герасимом с рукой, по его выражению, «Минина и Пожарского».

В антикрепостнической повести первым заговаривает о попираемом человеческом достоинстве именно просвещенный неким питерским «товарищем» Капитон: «…за что же я теперь от него страдать должен?.. все же я, однако, человек, а не какой-нибудь, в самом деле, ничтожный горшок». Просто предсмертная речь униженного Мармеладова!

То есть Капитон отдает себе отчет в том, что пострадать он может отнюдь не от самодурства барыни, но от девиаций ее дворника. А так-то он совсем не против брака и даже доволен предложением, но его оскорбляет некоторая, скажем так, неадекватность «соперника», стоящего ниже его в дворовой иерархии: «Накажи меня господин в стенах да подай мне при людях приветствие, и все я в числе человеков, а тут ведь от кого приходится…» Смиренную Татьяну тоже пугает не пьянство Капитона, а гнев Герасима: «Убьет, Гаврила Андреич, беспременно убьет». Капитон, между тем, в «заведении» грозится наложить на себя руки, так он напуган. Стоит, однако, заметить, что сапожник, несмотря на затрапезный вид (а какой конченый алкаш выглядит как денди?) не ограничен в передвижении и в средствах: «заведение» посещает и оставляет там дензнаки регулярно.

Дворецкий Гаврила, между тем, не ограничился уведомлением фигурантов, но «созвал совет», то есть пригласил их для обсуждения темы. Угроза жизни и здоровью собравшимися была единодушно признана высокой. Капитона спасения ради заперли «в чуланчик с водоочистительной машиной» (значит, дом был оснащен современной техникой, надо полагать, дворовые пили ту же очищенную воду, что и их владелица, и желудочно-кишечные эпидемии в усадьбе не бушевали). Татьяна соглашается притвориться пьяной не от забитости и бесправия, а от понимания, «что иначе она не отделается от своего обожателя». В общем, веселым пирком да за свадебку жених и невеста собрались практически без всякого принуждения.

Через год Капитона за беспробудное пьянство барыня все же ссылает в дальнюю деревню. Не сечет, не отправляет на каторгу! А мы еще недавно в ЛТП бы упекли. Роль барыни в этом браке, скорее, рекомендательная, нежели репрессивная. Она привыкла улаживать дела и быт своих крепостных. Что было бы, если бы Татьяна отказалась идти за Капитона, читателю и сослагательно не сообщается. Безропотность женщины обусловлена не крепостной зависимостью, а тем, что Тургенев не оснастил ее никакими признаками личности. Между тем, в русской литературе сколько угодно примеров «крестьянских молодок, согбенных трудом» с ярко выраженными личностными чертами, с характером и обаянием, у разбираемого автора — в том числе.

Перейдем же к собственно истории Муму. Герасим находит ее «на Крымском Броду», то есть в воде, где собачке предстоит найти и свой конец. Бродом Москва-реку под нынешним Крымским мостом называли потому, что она летом тут мелела — воробью по колено. К тому времени Герасим, кажется, совершенно забыл свою незадавшуюся любовь. Тургенев прямо пишет, что он, пестуя собачку «испанской породы», «очень был доволен своей судьбой». Что же случилось в роковое утро? Ровно ничего, кроме того, что барыня «была в духе». Далее следует фраза: «…в доме не очень-то любили, когда на барыню находил веселый час, потому что, во-первых, она тогда требовала от всех немедленного и полного сочувствия и сердилась, если у кого-нибудь лицо не сияло удовольствием, а во-вторых, эти вспышки у ней продолжались недолго и обыкновенно заменялись мрачным и кислым расположением духа».

Об избалованности, лени и разгильдяйстве русской дворни написано так много, что образовался стереотип: если дворовый — значит, лоботряс, вор и пьяница. Разумеется, это далеко от действительности настолько, насколько от нее далек всякий стереотип. Но столь же общее место — зависимость неисчислимых приживалок, населявших русские усадьбы, от настроения хозяина. В принципе перепады расположений духа случаются у каждого из нас, и каждый в той или иной степени подвержен желанию заразить своим весельеа или меланхолией окружающих. И в каждой семье — а отношения в остоженской усадьбе вполне семейственные — есть свой тиран — маленький или большой, свой эмоциональный террорист и энергетический вампир. Ничем в этом смысле тургеневская барыня не примечательна. И, уж конечно, без известного привкуса капризности и своенравия барство наше представить сложно. Она, видите ли, «сердилась». Как — сердилась? Отсылала некачественно веселящихся на конюшню? Подвешивала над жаровней? Капала на голову холодную воду? Топала ногами и брызгала слюной? Ни единой поведенческой подводки не создает Тургенев под безусловно несоразмерную вине опалу, которая настигла бедную собачечку.

Герасим самолично и добровольно передает Муму по первой просьбе барыни в ее покои. Когда же барыню перемыкает на собачонку (а таки перемыкает!), не давшуюся ей в руки и непочтительно огрызнувшуюся, сдает Герасима не кто иной, как добрый Гаврила: «…может быть, немого собака-с». Недовольство поведением Муму и последствия этого ничтожного факта остаются, как ни взгляни, главными пунктами обвинения лютой крепостницы. Происшествие с лающей по ночам собакой тоже никакого отношения к ревизской сказке не имеет. Подобное могло произойти в любом подъезде многоэтажки спального района, в любом дачном поселке, курортном городке и селе на любом историческом отрезке. Жестокое обращение с животными сегодня — огромная проблема, но далеко не такая огромная, как низкие пенсии и пособия, качество медобслуживания и образования. Едва ли и на закате царствования Николая Павловича не было других забот, кроме облагораживания отношения населения к пустобрехам, мешающим спать.

Между тем, дворовые люди поначалу и не помышляют причинить собаке вред. Сонный лакей Степан не свернул Муму шею, а нашел в Охотном ряду покупщика и сбыл ему животное за полтинник. Как он употребил дополнительный доход, не сообщается, но до Охотного и обратно ехал на извозчике. Можно, конечно, предположить, что дворня не решилась бы извести собаку, боясь гнева Герасима, но в чем в чем, а в сообразительности русскому человеку отказать нельзя: небось, нашли бы способ обмануть глухого дворника. Ничуть не бывало! Дворецкий Гаврила закрывает глаза на возвращение Муму, убежавшей от нового хозяина, потерявшего полтинник. Примирительный русский авось побуждает его думать, что «до барыни не дойдет». Только после повторного скандала и постигшей почтенную даму дурноты Гаврила, подпавший под подозрение, просит передать барыне, что собаки завтра же «в живых не будет». Но это пока не более чем фигура речи для успокоения хозяйкиных нервов.

Барыня, конечно, женщина въедливая. Но она скорее проверяет Гаврилу на преданность, нежели желает погубления животины. «…подите, душа моя, к Гавриле Андреичу, поговорите с ним: неужели для него какая-нибудь собачонка дороже спокойствия, самой жизни его барыни?» — просит она компаньонку. Мысль о том, что барыня хочет именно изничтожить его любимицу, приходит в голову именно Герасиму, о чем он знаками и сообщает Гавриле: «Герасим посмотрел на него, указал на собаку, сделал знак рукою у своей шеи, как бы затягивая петлю, и с вопросительным лицом взглянул на дворецкого». Гаврила соглашается с Герасимом (хотя у Тургенева написано почему-то «возразил», но, наверное, редактор «Современника» недосмотрел), просто потому, что либо сам не видит другого выхода, либо находит, что Герасим альтернативных предложений не поймет. Вообще так называемый «простой народ» по-простому и относится к подобным ситуациям, что гуманист Тургенев немедленно же подтверждает: «— Экой чудной этот Герасим! — пропищала толстая прачка, — можно ли эдак из-за собаки проклажаться!..»

Пора уточнить, что подоплека повести вполне фрейдистская. В основе сюжета «Муму» лежит неискоренимая обида Тургенева на мать, лишившую их с братом дохода за недостаточную почтительность. Мама Варвара Петровна, в отличие от барыни из повести, порола родных детей бесперебойно: «Матери я боялся, как огня. Меня наказывали за всякий пустяк — одним словом, муштровали, как рекрута. Редкий день проходил без розог; когда я отважился спросить, за что меня наказали, мать категорически заявляла: «Тебе об этом лучше знать, догадайся». Почтение и страх автора повести перед собственной родительницей так сильны, что задаваться вопросом, почему дворня в повести беспрекословно слушается барыню, которая хоть дурит и капризничает, но не проявляет никаких, помимо вербальных, поползновений к насилию, бессмысленно. Да и так ли беспрекословна эта «рабская» покорность? Вот ведь и Герасим ослушался, без спроса уйдя в деревню после варварской казни Муму. А уж алкоголик-Капитон — просто столп свободомыслия! Почему Герасиму было не взять собачку с собой? «Он шел… с какой-то несокрушимой отвагой!» Прекрасно! Но зачем жизнь-то такого же бесзитветного, как он сам, существа, перед этим пресекать? Кто бы стал преследовать чудо-богатыря и его питомицу за двадцать пять верст от места событий? Нет ответа!

Если вы подумали, что мы оправдываем крепостничество, так упаси нас Бог! Речь идет лишь о либеральном передергивании, столь нам привычном. Событие несоразмерно результату, причинно-следственные пропорции явно нарушены. Вот так пишут о Герасиме литературоведы «с направлением: «Помимо своей духовной цельности, физической мощи, помимо других нравственных достоинств, которыми наделяет его писатель, этот герой может считаться образцом изображения народного героя у Тургенева и по непроницаемости своего внутреннего мира, по тому, что его психология представляет собою «черный ящик», а его поступки для посторонних наблюдателей всегда неожиданны.

Он все делает как бы «вдруг». Внутренняя логика его духовной жизни непонятна окружающим, хотя и может быть приблизительно восстановлена или разгадана". Вот мы и попытались «приблизительно» разгадать. И получилось, что и приведенная цитата невольно свидетельствует о том, что самое популярное произведение русской литературы явно переоценено. Убедиться в этом легко, перечитав антикрепостнические шедевры Тургенева. Хоть «Хоря и Калиныча», хоть «Пунина и Бабурина». Потому что писать надо от правды, бесконечно высшей земных наших неустройств, а не от ненависти, мешающей дышать. И это у Тургенева получалось более чем часто. Но не в случае «Муму».

От страха автора перед матерью при горячем желании ее «разоблачить» и «заклеймить» все роли перепутаны. От страха перед цензурой выписать новую Салтычиху кишка оказывается тонка. И получается, как справедливо отметил кто-то, что Герасим не жертва барыни, а палач бедняги Муму. Он выбрал схему действий, которую ровно через 20 лет после повести Тургенева распишет по ролям могучий драматург Островский в «Бесприданнице» и вложит в уста нервического Карандышева: «Так не доставайся же ты никому!» Никакой политический режим не постановлял топить собак, а ведь до сих пор топят!

Что касается эпохи, в которой «живут и умирают» персонажи, то, пожалуй, о невыбираемых временах никто так не сказал, как полузабытый беллетрист Евгений Марков: «Пусть меня не бичуют прогрессисты и гуманисты! Мне вдруг стало жалко нашего старого крепостного быта; его тихие и простые прелести не воскреснут для меня… Поэтому пусть простит меня добрый читатель и признает за мною некоторое законное право помечтать с сожалением об утраченном, о жизни, которая живётся один раз. Я невиновен, что эта жизнь была жизнь с крепостным правом и что её радости были, строго говоря, радости крепостников.

Что делать? У меня не было и, конечно, не будет другой жизни".

P. S. До отмены крепостного права в России оставалось 7 лет.

Иллюстрация в открытие статьи: картина Табурина В.А. «Муму», 1852 год