Антиспарта

Давайте попробуем решить такую задачу. В седьмом классе трудовик предложил детям отправиться летом в многодневный поход. С палатками, жидкостью «Ангара» от комаров, кострами — все как положено. Есть два мальчика. Один, допоздна гонявший в футбол, ждал не дождался, только этим и жил. Другой, с детства друживший с книжкой, ни в какой поход не собирался и слегка побаивался, вдруг заставлять будут.

Внимание, вопрос. Кто из них станет нравственным авторитетом, когда вырастет? И почему.

Анатолий Алексин замечательный и выдающийся детский писатель. Правда, свой особый узнаваемый почерк он нашел не сразу. В ранних книгах (например, «Говорит седьмой этаж») ничего специфически алексинского мы не обнаружим. Настоящий Алексин начинается, пожалуй, с повести «А тем временем где-то…», опубликованной в 1967 году.

Именно в ней найдено то, что на обтекаемом языке советской критики называлось «особое внимание автор уделяет нравственной проблематике». После его книг нередко оставалось ощущение беспокойства, тревоги. Взрослый мир оказывался либо откровенно несправедлив, либо бессилен решить встающие перед подростком проблемы. Правильные решения приходилось находить самому. Это было непривычно, как-то не по-нашему, не по-советски — такая самостоятельность.

Фактически книги Алексина и были замаскированным «вызовом системе». Система на него ответить не потрудилась — и рухнула. Как именно? Давайте сначала вспомним повесть.

Ее герой, 13-летний подросток, живет с папой, мамой и бабушкой. Семья у них хорошая, дружная, но при этом как бы делится пополам: папа с мамой составляют правильную половину (бегают по утрам, белозубо хохочут и все время строят где-то далеко какой-нибудь очень нужный стране промышленный комбинат, из-за чего почти не бывают дома), а внук с бабушкой составляют неправильную: по утрам не бегают, обедать (чтобы не готовить) ходят в кафе, где заказывают только селедку и сладости, и еще бабушка проводит Сережу на фильмы «детям до шестнадцати», откровенно нарушая моральные принципы советского человека — строителя коммунизма:

«Я очень слаба, — объясняла бабушка контролерам, угрожающе старея и дряхлея у меня на глазах, — он повсюду меня сопровождает… Обещаю вам, что он не будет смотреть на экран!..».

Бабушка любит повторять эту фразу: «Я очень слаба». Возможно, она привыкла к ней, когда ее дочь вышла замуж за Сережиного папу. Ослабела в борьбе за дочь. Поддастся ли теперь и Сережа инокультурному влиянию? Или удастся отстоять внука, вернуть к традиционным семейным ценностям?

Разумеется, в повести сообщается об этом намеками.

«…Бабушка, обращаясь ко мне, сказала:

— Ну-с, доложу вам: ваш отец образцовый тренер! Моя дочь уже просто ни на шаг не отстает от него.

И я опять ничего не понял: хвалила ли она моего отца? Или была им недовольна?"

У Сережи есть друг, Антон. Он заика, болезненно застенчив, плохо отвечает у доски и поэтому получает тройки. Его мама говорит: «Если из тебя ничего не выйдет, я утоплюсь». (У Антона нет отца, — вероятно, поэтому мама считает, что из нее самой уже ничего не вышло).

Каждый день родители присылают Сереже из своих командировок письма. По очереди: день — папа, день — мама.

«- Фантастика! — сказала однажды бабушка. — Хоть бы раз перепутали очередь!..

Я не мог понять: восторгается она моими родителями или в чем-то их упрекает".

Каждое утро по пути в школу Сережа заглядывает в почтовый ящик. И вот однажды по ошибке он вскрывает письмо, адресованное не ему. (Он Сергей, и отец Сергей.) Со мной случилась беда, Сережа. Ты единственный человек, которому я могу рассказать. Если ты зайдешь в любой вечер… Если не зайдешь, не обижусь. Как уже было однажды… Это можно понять. Привет жене. Надеюсь, у вас все хорошо. Это можно понять.

— ???

На конверте указан обратный адрес, и Сережа, измученный подозрениями, идет туда. Видит фотографию отца на стене. Не обворожительно белозубого, а жалкого, лопоухого, с тонкой шеей, в солдатской пилотке. «Взгляд его был безрадостным, горьким».

Женщина, приславшая письмо, была когда-то его женой.

«Здесь, в этом стареньком желтом доме, отец был худым и страдал бессонницей. Учился… Отсюда ушел на фронт и сюда же вернулся. Она его лечила… Но почему мне об этом никто никогда не рассказывал? Почему?! Даже бабушка, с которой мы часто обменивались тайнами. А может, она сама ничего не знает?

Я слышал, как однажды, в день годовщины свадьбы моих родителей, отец поднял тост за свою первую любовь. То есть за маму… Значит, эту женщину он не любил?"

Еще у этой близорукой, сгорбленной, будто придавленной горем немолодой женщины (кстати, сколько лет Сережиному отцу?..) был приемный сын, сирота из детдома. Недавно нашлись его родители, и теперь он уходит к ним. Складывает вещи в свой пионерский чемоданчик, оставляет ключ на столе и уходит.

В прошлый раз она писала Сережиному отцу, когда сын был еще маленьким; одноклассники за что-то устроили ему «темную», он бился в истерике, требовал для них жестокого наказания. Мать хотела, чтобы Сережин отец поговорил с ним, объяснил, как ему в такой ситуации себя чувствовать, как вести. Больше-то попросить было некого. Но Сережин отец не пришел и, кажется, не ответил. Что ж, это можно понять. Вот и сын тоже считает, что хвост собаке нельзя рубить по частям. Только махом. И его можно понять.

«Я очень слаба» и «Это можно понять» — два главных рефрена в книге. Перекликаются, как «тик» и «так» в будильнике.

В кульминации повести Сережа понимает, что не сможет стать еще одним человеком, бросившим эту женщину. (Вероятно, он для этого «слишком слаб».) В последнее школьное лето перед ним встает выбор: лететь с родителями на самолете в Крым, где море и горы, или ехать к одинокой Нине Георгиевне, и он выбирает ехать. За что отец, так ничего и не узнавший об их знакомстве, упрекает Сережу в «бескрылости».

Вот такая повесть. Мне она с детства нравилась. Я и сейчас считаю ее очень хорошей, мастеровитой (хотя рецензент «Литературной газеты», конечно, не преминул бы заметить, что тосты не поднимают, а произносят). Но и к хорошему человеку со временем могут «накопиться вопросы».

Вот, например, Антон. Персонаж эпизодический, по сюжету только один раз и пригодился. Когда Сережа ищет предлог вернуться в дом Нины Георгиевны, его осеняет: ведь она врач-невролог, а Антон заика! Ему необходимо избавиться от заикания! Чтобы мама не утопилась! Нина Георгиевна соглашается позаниматься с Антоном, но объясняет Сереже: это только чтобы уйти от человека, нужен предлог. Чтобы к человеку прийти, предлог не нужен.

Все правильно. Еще один урок благодарно воспринят, повествование логично движется к финалу. Но постойте!.. Про Антона-то больше ни слова! Так вылечился он или не вылечился? Разве это не важно, утопилась мама или не утопилась? Ведь это же не просто ниточка сюжетная не подвязана. Фирса забыли!..

Выходит, от сих до сих условия нравственной задачи работают, а дальше — нет. Антон не наш мальчик, он нам не интересен. Наш мальчик Сережа, с ним все хорошо.

И какими-то уже другими, менее доверчивыми глазами начинаешь смотреть на ту систему ценностей, которая противопоставляется самодовольной и самоуверенной «сверхчеловечности» Сережиного отца. На бабушку-манипуляторшу, обманщицу контролеров. Получается, это в атмосфере ее лукавой слабости ковался правильный Сережин характер?

Правильно — быть слабым, уметь лавировать и, совершая правильный выбор, сбрасывать со счетов «лишние переменные», в том числе родного отца? (Кстати, ведь это он добавил в Сережин характер решимости, без которой и нравственного подвига бы не вышло).

Повести Алексина живо напоминают о «городской прозе» Трифонова. Там тоже читательский интерес неизменно на стороне «слабых». Литература социалистического реализма навязывала упрощенного положительного героя, на этом фоне трифоновский герой, слишком слабый, чтобы быть положительным, казался глотком свежего воздуха. Он был правдив. А в искусстве — где правдивость, там зачастую и правота.

Воображение рисует картину: в некотором государстве, вроде древнегреческой Спарты, всех детей проверяют на предмет отклонений. Если слабенький, задумчивый, — оставляют жить, а если жизнерадостный здоровяк, — в пропасть. Чтоб какой-нибудь моральный урод из него не вырос.

Мы всё увереннее движемся к такой Антиспарте. Неслучайно наиболее азартно у нас оберегаются права «меньшинств», хоть бы и девиантных. А у большинства — какие права… Помните, как в «Калине красной»: «Он мужик, а их на Руси много».

Интересно, что литература, о которой идет речь, получила типологическое название «городской прозы». Это же, наверное, не потому, что ее герои жили в городе? Что тут такого интересного, необычного? Конечно, не потому. Просто в те же годы возникло мощное направление «деревенской прозы», а вот это было уже и интересно, и необычно. Ведь обычно деревенские жители книг не пишут.

Дети, кстати говоря, тоже не пишут книг, поэтому роли писателя-деревенщика и детского писателя похожи: и тот, и другой занимаются переводом «безъязыкого существования» на литературный язык (наблюдение философа Максима Горюнова). Есть, однако, и существенное отличие. Писатель-деревенщик тем лучше, чем сильнее его тянет к «литературе», к «вечным вопросам», а детский писатель тем лучше, чем ближе он к детям. «Вечные вопросы» тут вроде приправы, с приправой важно не переборщить.

Между писателем-деревенщиком и его предметом (крестьянской жизнью, крестьянской картиной мира) существует принципиальная онтологическая дистанция. Он знает то, о чем пишет, но одновременно знает и что-то такое, чего то, о чем он пишет, не знает. Сократим дробь: «Знает что-то такое, чего не знает». Это превращает писателя-деревенщика в прелюбопытнейшее явление. В медиума, в «ребенка», устами которого «говорит истина».

«Городская проза», получившая свое название в противовес «деревенской», — совсем другое явление. Между автором «городской прозы» и его предметом смыслопорождающей дистанции нет. Неслучайно Трифонова упрекали в «излишнем бытовизме». Горгаз, горсвет, горсправка, горпроза… Зато, в отличие от деревенщиков, «горожане» точно выражали чаяния и интересы того сословия, к которому принадлежали. У деревенщиков это выходило слишком отвлеченно, общо; земляки часто не понимали их, даже обижались. А земляки Трифонова его боготворили.

Детская литература должна быть проще, поэтому более значительное в литературном смысле явление «деревенской прозы», имеющее отношение к формированию национальных культурных кодов, заметного следа в ней не оставило. А «городская проза» — оставила. Поскольку все мы родом из детства, нынешнее поколение оказалось воспитано именно на «городской прозе». Нам привиты не национальные, а сословные представления о нравственности. Наша нравственность — «трифоновская», сословно-бытовая.

Ее «антисистемный» характер продиктован тем обстоятельством, что образованный горожанин при советской власти (в ее относительно мирный поздний период, когда прочие вздохнули свободнее) продолжал жить под сильным идеологическим и моральным давлением. Соответственно, все, что выходило за рамки «системы», им приветствовалось, а во всем, что опознавалось как ее часть (даже если это были совершенно невинные требования, типа «честно трудиться и крепко любить родину»), хотелось найти какой-нибудь изъян. Вот и Сережин отец оказался не слишком хорошим человеком в наказание за свою «советскость»…

Нравственно — жить по своим правилам, а не по правилам, навязываемым тебе обществом. Нравственно быть частным лицом, а не каким-нибудь там коллективистом. А то, что эта норма тоже навязана, в глаза не бросается. «Не бойся ни мора, ни глада, а бойся единственно только того, кто скажет, я знаю, как надо». Никто ведь не говорит, что это приказ, правильно? Не нравится — просто переключи канал (другое дело, что там, на другом канале, будет все то же самое).

Наше нынешнее «культурное сословие» (те, кто в детстве читал книжки, а не гонял в футбол) живет в инстинктивной убежденности, что оно чужое в своей стране. Что ее народ представляет для него угрозу, опасность. (Вроде как в том классе: если все решили идти, значит, и меня с собою потянут, а я НЕ-ХО-ЧУ.)

Удивительно ли, что у «этой власти» вечно ничего не получается, — если «лучшие люди» не пытаются ей помочь, а напротив, всеми силами стараются помешать?

Типичная история о том, что бывает, «оттого что в кузнице не было гвоздя».

Ну или наоборот — был.

В предыдущих сериях:

Книги без фиги. О писателе Сергее Голицыне

Почему у Кириллки нет фамилии? О повести Софьи Могилевской «Марка страны Гонделупы»

«Честный, советский». О повести Иосифа Ликстанова «Малышок»

Вот вернется папа. О «Незнайке» Николая Носова

Малыш, который живет под крышей