Свободная Пресса в Телеграм Свободная Пресса Вконтакте Свободная Пресса в Одноклассниках Свободная Пресса на Youtube
Культура
9 мая 2014 12:02

Песни красного

9 мая 1924 года родился Булат Окуджава

4329

Когда-то он испытывал гордость от того, что родился в День Победы. Его песня стала главной песней и мелодией этого праздника: «И значит, нам нужна одна победа…» Потом это прошло. И 1992 году он, фронтовик, говорил: «…я тоже был фашист, но только красный». То было время радикальной переоценки советских ценностей, и он шел в ногу со временем. Нет, он не подстраивался, он действительно так чувствовал. Как и многие другие его круга, его референтной группы.

Свой среди своих

Окуджава был кумиром прежде всего шестидесятников. Всякое его слово воспринималось как тайный, но понятный им, посвященным, знак, как пароль для своих, без которого не обойтись среди чужих. Пусть даже своих было очень много.

Он пел:

Со двора — подъезд известный

под названьем «черный ход».

В том подъезде, как в поместье,

проживает черный кот.

И свои понимали — этот надменно молчащий кот, с желтым глазом, с усмешкой в усах — Сталин. (Хотя от Сталина в виде кота Окуджава и открещивался.)

Он пел: «Стойте справа! Проходите слева!». И свои понимали: это про тогдашних «левых» (они же демократы и либералы), которые есть движенье, и «правых» (они же патриоты и консерваторы), которые есть застой. («С нынешними левыми я не хочу иметь ничего общего», — скажет он в постсоветское время. Теперь ему были близки нынешние правые…)

В постсоветское время «Сентиментальный марш» (1957), воспевающий романтику Гражданской войны, поклонники Окуджавы объясняли так: дескать, «комиссары в пыльных шлемах склонятся молча» над убитым врагом — иначе бы (если над своим) головы обнажили. Ergo лирический герой здесь, а равно и сам поэт - белогвардеец, и вся песня направлена против комуняк проклятых.

Почему комиссары не сняли шлемов, трудно сказать. Возможно, не успели. Возможно, поэтическая вольность или, наоборот, недосмотр. Но лирический герой, связывающий свою жизнь с «той единственной Гражданской», — всё-таки был не белый, а красный. Член КПСС (с 1956 года), дороживший - до поры до времени — партийным билетом.

Но «Сентиментальный марш» действительно был хорош. Настолько хорош, что восхитил даже Набокова — он назвал эту «солдатскую песенку исключительно талантливой», перевёл на английский и потом вставил в свой роман «Ада, или Эротиада"(1969): «Nаdezhdа, I shаll then be bаck…»

Во времена сочинения «Сентиментального марша» Гражданская война воспринималась как апофеоз революционной романтики. А революцию шестидесятники любили истово. Евгений Евтушенко (которому, кстати, и посвящен «Сентиментальный марш») вспоминал в «Автобиографии», как на каком-то сборище Белла Ахмадулина воскликнула с горечью: «Революция умерла!» А он поправил: «Нет, революция не умерла. Peволюция больна». И выразил надежду на выздоровление.

Глоток свободы

В крови шестидесятников бродил революционный фермент, как бы они потом от него ни отрекались. И когда, в силу различных обстоятельств, шестидесятников переставали печатать, они, без особых нравственных затрат, ступали на территорию политиздатовской серии «Пламенные революционеры». В результате серия эта пополнилась рядом действительно замечательных сочинений, среди которых была и книга Булата Окуджавы «Глоток свободы"(1971) — про руководителя Южного общества декабристов Пестеля.

Но еще больше это роман про молодого, небогатого провинциального дворянина, волею судеб оказавшегося на самом верху имперской пирамиды, да еще в «минуты роковые» (в журнальном варианте роман так и назывался — «Бедный Авросимов»). По сути — про «маленького человека», столь любимого русской литературой. Бедный Авросимов, записывая показания декабристов на допросах, подпадает под обаяние Пестеля и даже пытается устроить ему побег, за что, в конце концов, оказывается сосланным в деревню

Всю эту историю рассказывает некий пожилой человек уже в 1860-е годы; скорее всего, это сам постаревший Авросимов и есть. Он с горечью рассуждает о той «большой игре, в которую играли люди знатные, свободные и верящие в свое превосходство. Но они-то не только сами играли, а и дpyгux втягивали, внушая им, что это так и должно быть, и даже сами начинали верить собственным внушениям … Нынче-то разве не то же самое, милостивый государь?» Что прочитывалось как рассуждение уже советского обывателя о советских диссидентах и их лидерах.

Отметим и легкий выпад в сторону актуального тогда спора между «почвой» и «асфальтом»: со снисходительной иронией Окуджава называет своего героя «человеком натуральным», чья «деревенская закваска позволяла ему пока что уберегаться от городского мира, полного искусственной прелести и придуманного очарования».

А вот и Пестель, аристократ-республиканец, похожий на Наполеона.

Его «Русская правда» — «Лучше добро на крови, чем кровь без добра» — перекликается со стихами Окуджавы 1962 года

Не пугайся слова «кровь» —

Кровь, она всегда прекрасна,

Кровь ярка, красна и страстна,

«Кровь» рифмуется с «любовь».

С этой книгой свой глоток свободы получали и читатели. Сенатская площадь декабря 1825-го естественно рифмовалась с Красной площадью августа 1968-го. («Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь?! «- пел Галич.) История служила недурной метафорой — так можно было сказать больше, чем можно. Да и декабристов любили: жест, поза, чувство локтя, братство, готовность к риску, высокие слова… (И неважно, что всё это, как писал Лотман, «неожиданно обернулось нестойкостью».)

Бесконечно притягателен для шестидесятников был и жандармский мир. Рельеф его так изящно, так художественно ложился на жизнь советской богемы. Да и чем КГБ и генсек были хуже Третьего отделения и царя!

В повести «Мерси, или Похождения Шипова» (1971) разыгрывается по-русски дурное и забубённое действо, в центре которого слежка ничтожного «маленького человека» за великим писателем. Сочинение вышло презабавнейшее, всё пересыпанное булгаковскими приёмчиками. Хорош сам сыщик, бывший дворовый Шипов с прелестным французским: «Все будет пуркуа. Мерси … такого мезальянсу не допустим. Давай, пермете муа, мозговать». Или второй гаер, не то грек, не то итальянец, не то цыган, с хлестаковско-хармсовскими историями: «…Наливаем с графом по одной. По второй … „Ваше сиятельство, — говорю, — дозволь, я тебя буду Лёвой называть?“ Он, знаешь, сначала удивился немного, даже поморщился».

Тайная полиция, слежка, стукачи — всё это пронизывало тогда жизнь советских литераторов. И Лев Толстой в этой повести — русский писатель как объект политических интриг — был весьма кстати. Тем более что Окуджава подписывал письма в защиту Даниэля и Синявского и Солженицына, и ему грозило исключение из партии. И вот эти его строки из «Письма Антокольскому» (1963) читались тогда с особым чувством:

Быть может, завтра меня матросы

пoд бульканье якорей

высадят на одинокий остров

с мешком гнилых сухарей,

и рулевой равнодушно встанет

за штурвальное колесо,

и кто-то выругается сквозь зубы

на прощанье мне в лицо…

Парадоксы эстетизма

В «патриотическом» стане Окуджаву упрекали в том, что он «живет в своей, созданной им кукольной стране с Киплингом, „насвистывающим в дудку“, с одноногим солдатом из Сивцева Вражка, с голубым человеком, с Франсуа Вийоном, с пиратом из районной пивной … Это мир музыкальной шкатулки, где „Целый день играет музыка“» (Станислав Куняев).

В «демократическом», своём, - его любили долго и истово. Явное раздражение проявилось где-то к концу 1980-х - в благостности его картины мира стал видеться чуть ли не сознательный обман. Так, Тимур Кибиров язвительно перепевал известные стихи «На фоне Пушкина снимается семейство…"(1970):

…Как обаятельны — мямлит поэт —

все наши глупости, даже злодейства…

Как обаятелен душка-поэт!

Зря только Пушкина выбрал он фоном!

Лучше бы Берию, лучше бы зону,

Брежнева в Хельсинки, вора в законе!

Вот на таком-то вот, лапушка, фоне

мы обаятельны 70 лет!

(«Художнику Семёну Файбисовичу», 1988)

Но обмана — по крайней мере, сознательного — не было. Просто Окуджава был эстетиком, беспримесным, чистой воды эстетиком. А для эстетика главная забота и главный интерес в завершенности картины мира. Он, к примеру, объяснял свою тягу к «историческим фантазиям» так: «Прошлое состоит из устоявшихся фактов и представляет собой весьма привлекательную почву для размышлений». Ему нравились «умиротворенные ритмы».

Для эстетика одновременно реальны все мифы. Ибо (воспользуемся словами Кьеркегора) он «парит над самим собою, видит

внизу множество настроений и положений и пользуется ими, чтобы найти «интересные» точки соприкосновения с жизнью". В мире совмещенных мифов Окуджавы «в старой маечке-футболочке комсомолочка идет», а неподалёку «на передней лошади едет Император в голубом кафтане». И никакого диссонанса — ни для барда, ни для его слушателей.

Его последний троллейбус дотла сгорел у Белого дома в августе 1991-го. Кончилась эпоха, в которой знаком причастности к лучшему и высшему было: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке». Появились другие знаки — «Круговая порука мажет как копоть…» Окуджава перестал писать песни, но написал свою единственную биографическую книгу «Упразднённый театр. Семейная хроника"(1993). Книга кончалась арестом его матери после встречи с Берией, которого она просила о своём арестованном муже. (Мужа, то есть отца Булата Окуджавы, расстреляли в 1937-м. Мать провела в лагерях 16 лет.)

… Конечно, лучше бы Окуджава не называл себя красным фашистом. Не подписывал бы Письмо 42-х. И не говорил бы, что события Октября 93-го — детектив, которым он наслаждался. Но и здесь он, надо признать, проявил себя как эстетик.

Своё последнее стихотворение он написал в свой последний день рождения 9 мая 1997 года. Оно было посвящено Анатолию Чубайсу. Что тоже было символично.

Фото: Фотохроника ТАСС/Валентин Мастюков, и Владимир Савостьянов.

Последние новости
Цитаты
Ольга Четверикова

Директор Центра геополитики Института фундаментальных и прикладных исследований

Сергей Гончаров

Президент Ассоциации ветеранов подразделения антитеррора «Альфа»

В эфире СП-ТВ
Новости Жэньминь Жибао
В эфире СП-ТВ
Фото
Цифры дня