Оппозиционер — дурное слово

Дурное слово из 2012 года — «оппозиционеры»; встречаю в социальных сетях и сейчас тех, кто готов меня называть так, нагружая это определение какими-то совсем странными политическими коннотациями, сочетающими в себе все лозунги прошлых лет с какими-то совсем свежими вплоть до Крыма, который не бутерброд с колбасой, и поэтому его нельзя отдавать украинцам. Соприкоснувшись однажды с Болотной, я для многих людей остаюсь «оппозиционером», и ничего с этим, вероятно, не поделаешь.

Декабрьские митинги 2011 года — это вообще большая травма для всего нашего поколения, для тридцатилетних, которые стали двадцатилетними уже при Путине. Это самое крупное политическое событие, в котором нам довелось участвовать, более того — никто не гарантировал нам, что впереди нас ждут более масштабные политические события, поэтому вполне может случиться так, что и в 2051 году мы будем спорить о том, стоило ли переходить с площади Революции на Болотную. Уверен, кстати, что такой спор еще случится не раз, и ничем он, конечно, не закончится.

И хотя сейчас я, энтузиаст Болотной, давно уже думаю, что надо было оставаться на площади Революции, все равно я понимаю, что ничего принципиально важного там бы не произошло. Мы митинговали за, дословно, честные выборы, и даже если бы, как мечтали тогда романтики, мы добились пересчета голосов, к чему бы он привел? К тому, что «любая другая партия», одна из трех, получила бы на три-четыре мандата больше, чем по официальным чуровским цифрам, то есть помимо одной Мизулиной и одного Дегтярева (многие ведь, голосуя против «Единой России», голосовали тогда за ЛДПР и за «Справедливую Россию») депутатами стал бы еще один Дегтярев и еще одна Мизулина. Отличная мотивация для выхода на площадь, правда же?

Но все, конечно, мечтают о большем. У Болотной были лидеры, и ее успех, если бы он случился, стал бы, конечно, в первую очередь и их успехом — успехом Бориса Немцова, успехом Владимира Рыжкова. Или Геннадия Гудкова с Ильей Пономаревым — тоже ведь были важные лидеры Болотной. В морозном феврале 2012 года, когда на Болотной пел Шевчук — сколько там было народу, тысяч сто? И формальными выразителями желаний тех ста тысяч были именно что Немцов с Рыжковым и Гудковым, и успех Болотной, о котором тогда многие мечтали, был бы прежде всего их успехом. Отличная мечта, правда же?

Оппозиционеры, оппозиционеры — это слово становилось все более весомым, все более понятным и все более странным. Оппозиционер — тот, кто поддерживает Pussy Riot, кто ходит на «прогулку писателей» и на «оккупай Абай», кто участвует в выборах координационного совета, и главное — кто не возражает против тщательно вырисовываемого пропагандой образа представителя «креативного класса», искренне презирающего остальной народ и строящего свою самоидентификацию по всем заведомо проигрышным с точки зрения чаяний большинства признакам.

То ли прощальным поклоном, то ли уже совсем посмертным ренессансом болотного оппозиционерства были прошлогодние выборы мэра Москвы, точнее — участие в них Алексея Навального. В те дни я сформулировал главный для себя аргумент в пользу голосования за оппозиционного кандидата, который звучал примерно так, что представьте самого одиозного критика Навального, ну не знаю, телеведущего Соловьева, и проголосуйте назло ему — чтобы наутро после предварительного подсчета голосов его лицо разочарованно вытянулось. Это, говорил я, стоит того, чтобы проголосовать за Навального.

Такой аргумент мне и сейчас кажется вполне убедительным, но, кажется, только он, второго нет. Все остальное — какой-то совсем отстой. Антикоррупционная риторика — если считать требование прекратить воровство самостоятельной ценностью, то получается, что речь идет просто об улучшении существующей системы, то есть сохранить все как есть, но чтобы министры и губернаторы не воровали — неочевидная какая-то мечта. Если касаться персоналий, то лицами предвыборной кампании Навального были всякие праздничные люди наподобие знаменитого Максима Каца и менее знаменитого, но столь же праздничного околофутбольного ветерана Николая Ляскина — я совсем не жалуюсь на свою фантазию, но и она не способна вообразить Россию моей мечты, лицами которой стали бы Кац и Ляскин, или тогдашняя навальновская пресс-секретарь Ведута. Мечтать о мире, в котором вместо нынешних рож Кац и Ведута, я не готов. Но о чем тогда мечтать?

Полагаю, именно об этот совсем не рациональный вопрос в прошлом и позапрошлом году разбил свой лоб не один из тех, кто когда-то был готов назвать себя оппозиционером. Мечты нет, а без нее любые перемены оказываются не более чем перестановкой слагаемых. Лица, лидеры, лозунги — все это не имеет никакого значения, если за ними не стоит мечта, и без мечты никакая перемена власти не значит ничего вообще. Какой должна быть Россия, какими ценностями объединен ее народ, какое у него представление о прошлом и какое представление о будущем, что мы готовы считать допустимым, а на что не пойдем ни в коем случае, каким мы видим окружающий мир, какими мы видим в нем себя — без ответов на эти вопросы любой следующий режим обернется, как уже не раз бывало, олигархическими играми с бессмысленной многонационально-реваншистской риторикой. С Навальным, с Ходорковским, с кем угодно — без базовой общенациональной мечты из любого нового лидера получится очередной Путин.

Пока такой мечты нет, слово «оппозиционер» останется постыдным ярлыком. Пока такой мечты нет, я сам не хочу называться оппозиционером. Пока такой мечты нет, ничто не угрожает несменяемости действующей власти. Пока мы не знаем, чего мы хотим, у нас нет морального права ждать перемен — да перемен и не будет, пока мы не готовы сказать хотя бы себе, какая Россия нам нужна.

Фото: Валерий Шарифулин/ ТАСС