Русская метаморфоза

У Быкова в романе «Икс» был такой очень точный эпизод, когда пролетарский писатель приносит в советский толстый журнал роман из дореволюционной жизни. Редакторша, большевичка в кожанке и с папиросой, дочитывает до сцены какого-то кутежа на островах с участием Блока, спотыкается на этой сцене, говорит, что на самом деле все было не так. Писатель упирается, редакторша спорит, потом не выдерживает и говорит, что спорить с ней бесполезно, потому что это именно ее Блок возил на острова, и это она, а не пролетарский писатель, знает, как там все было на самом деле.

И тут Быков ничего не выдумал, мы все знаем как минимум одну такую комиссаршу — Ларису Рейснер, которую буквально Блок как раз и возил на острова, и Гумилев тоже куда-то ее возил, а потом она вдруг раз — и стала комиссаршей из «Оптимистической трагедии». И нельзя сказать, что это какой-то уникальный случай. Был топ-менеджер «Сименса», а потом советский нарком Красин, был сооснователь Чеки Петерс, встретивший февраль 1917 года в Лондоне в статусе зятя местного миллионера, да много их было, буржуазных героев, превратившихся вдруг в предводителей пролетариата, и их запутанные биографии с невероятными и необъяснимыми метаморфозами когда-нибудь еще станут клондайком для авторов самых остросюжетных сериалов, романов и комиксов, нашим новейшим эпосом, нашим всем.

Я вспомнил о тех большевиках с таинственными биографиями, полными метаморфоз, когда прочитал пресс-релиз об итогах общественного обсуждения оперы «Тангейзер» в Министерстве культуры. Обсуждение как обсуждение, слушали-постановили, ничего особенного, говорят все примерно одно и то же, но одна реплика меня удивила, вот: «То, что было сделано в Новосибирском оперном театре, — это кощунство. Я, как человек верующий, крещеный, православный, как еврей, воспринимаю это как оскорбление. Это демонстрация внутреннего нечестия в стиле и духе союза воинствующих безбожников. Не скрою, я разговаривал сегодня с Мездричем, и он мне сказал, что спектакль этот не отдаст и пойдет до конца. Считаю, что он обязан подать в отставку, а спектакль нужно снять с репертуара».

Это говорит Владимир Кехман, генеральный директор Михайловского театра и знаменитый человек вообще; знаменитый до такой степени, что даже я, далекий от оперного мира, знаю его биографию и реагирую на его имя, когда встречаю его в минкультовских стенограммах.

Новость о приходе Кехмана в Михайловский театр восемь лет назад — это не была новость из мира академической музыки, это был забавный эпизод светской хроники. Экстравагантный бизнесмен решил стать деятелем искусства и устроился в театр директором — это могло стать комедией положений, но дальнейшая судьба театра, который как раз с тех пор и остается на слуху после многих лет упадка, свидетельствует, что Кехман в этом театре оказался на своем месте. Но все равно это Кехман, легендарный петербургский бизнесмен, крупнейший поставщик тропических фруктов в Россию с самого начала девяностых годов, важнейшая фигура на фруктовом рынке, банановый король, владелец плантаций в Латинской Америке, собственного флота и черт знает чего еще.

Чтобы никого не обидеть, говорить нужно намеками; мы с вами, в общем, представляем себе Петербург девяностых — тот, невзоровский, позднее воспетый в знаменитом сериале с актером Певцовым и песней «Город, которого нет». Русский Чикаго, русский Готэм-сити, город Данилы Багрова и многих менее обаятельных гангстеров, докрашивавших красным черно-белые пейзажи с гравюр Добужинского.

Представим себе главного фруктового воротилу того города в те годы. Чтобы просто разгрузить пароход с бананами в порту того Петербурга, надо договориться об этом не только с портовыми властями и таможенниками, но еще с доброй (хотя на самом деле злой) половиной героев русского Готэма, сказать им что-то, или что-то сделать, чтобы все они поняли, что твои бананы заслуживают того, чтобы быть разгруженными в этом порту и проданными на рынках города.

Вот просто представьте — белая ночь, порт, нуаровый пейзаж, одинаковые лица докеров и тамбовских спортсменов, и швартуется пароход с бананами, и припаркован на причале «шестисотый» или «бумер», и хозяин — человек, может быть, в кашемировом пальто, или просто в кожаной куртке, и, может быть даже, под курткой топорщится пистолет, потому что куда же в таком городе без пистолета. А рядом, наверное, стоит еще охранник, похожий фактурой на будущего депутата Валуева, и, может быть, это сам Валуев и есть.

Фруктовый воротила стоит на причале, смотрит на свой пароход — о чем он думает? Да вообще о чем угодно, но только не о том, что пройдет двадцать лет, и сидя за круглым столом Министерства культуры, он будет говорить, что он, православный крещеный еврей, оскорблен кощунственной постановкой в новосибирском театре. Это просто фантастика, поставь рядом этих двоих людей — того воротилу в порту и нынешнего оскорбленного православного в Минкульте. Да они не посмотрят друг на друга!

Тут бы мне сказать, что метаморфоза моего современника делает более понятной мне метаморфозу Ларисы Рейснер, или Леонида Красина, или еще какого-нибудь «товарища Артема», но нет, я по-прежнему не понимаю, как это работает. Какой-то секретный масонский штаб, в котором то ли по нехватке кадров, то ли забавы ради кто-то решает, что вот такого-то человека следует перебросить с фруктового фронта на духовный? Тут ведь не могут работать обычные человеческие законы, тут должна быть какая-то тайна, загадка, заговор.

И я думаю об этом заговоре, мне интересно о нем думать, я думаю, думаю, а потом вспоминаю другой порт — калининградский, весна двухтысячного года, и мы с тремя моими товарищами волочим по причалу огромную мороженую тушу какой-то коровы. Туша тяжелая, холодная и мерзкая, но мы должны ее дотащить, чтобы через полгода наш судовой повар ее разморозил, перемолол на фарш и сделал бы нам котлет. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что через пятнадцать лет я буду сидеть где-то далеко от России и писать колонку о директоре петербургского оперного театра, я бы, конечно, тоже не поверил.

И я вспоминаю ту тушу, и больше не думаю ни о каком заговоре.

Снимок в открытие статьи: Олег Кашин/ Фото: Александр Вайнштейн/ Коммерсантъ