Фашизм воочию

22 июня страна отмечает День памяти и скорби. А как еще можно назвать дату начала в 1941 году самой страшной войны в истории нашего народа? Идут годы, растут новые поколения, никогда не видевшие ужасов тех роковых лет. Но, увы, насилие, зверства людей по отношению к себе подобным, массовое помешательство на античеловечных идеологиях не ушли в прошлое. Они оживают в последнее время в разных точках планеты. Первобытная жестокость «воинов халифата» на Ближнем Востоке, бомбардировки недавно цветущих городов на Украине… И мы видим, как в городе-герое Киеве потомки недобитых нацистов идут факельными шествиями. Люди забыли, какова истинная личина фашизма. Людей привлекает внешняя атрибутика, а от последствий увлечения ею они стараются отмахнуться.

Поэтому столь ценны сегодня воспоминания еще живых свидетелей тех военных лет.

Ко дню начала Великой Отечественной «СП» решила напечатать рассказ человека, видевшего кошмар фашизма, пришедшего на нашу землю.

Встретиться и поговорить с этим человеком посоветовал главный редактор нашего сайта писатель Сергей Шаргунов.

Людмила Михайловна Макурина принимает нас у себя дома, в поселке Зеленоградский близ Москвы. Ей 89. Она бодра, улыбается, угощает чаем, показывает старые фотографии и документы. На стене много картин маслом. Оказывается, это пишет Людмила Михайловна, в 70 неожиданно открылся дар…

— В девичестве моя фамилия была Глинка, мой папа из рода великого композитора, — начинает Людмила Михайловна рассказ. — Моя мама Шануренко из Смоленской области, она была из дворянского рода, у которого было свое имение. Мой дед своим восьми детям дал высшее образование, мой дядя Иван Андреевич Шануренко проработал больше 30 лет в больнице, был Заслуженным врачом РСФСР. Мой папа и его брат Александр в Гражданскую воевал вместе с красными, а два его брата Василий и Евгений были белогвардейцами и погибли. Тетка моя Ольга была врачом, сидела в свое время за одним столом с царем и царицей, и, по семейному преданию, за ней пытался ухаживать Распутин.

В 30-е мы жили в деревне Жуковка Брянской области. На нашей улице жило много учителей (улица так и называлась — Учительская), в 1937−38 годах многих посадили. Собранный мешок с бельем, сапогами, куском мыла и куском сала был у нас наготове.

— В 41-м началась война, — продолжает собеседница. — Папа был старшим лейтенантом, и его призвали на третий день войны. Мне было 14 лет, моей сестре семь. В июле мы с мамой взяли нашу корову Доньку, запрягли телегу с пожитками и пошли на Восток. Но в Орловской области попали в «кольцо». Три дня шел ужасный бой. К нам в окоп, в котором мы прятались, даже забрался солдат-немец, читал молитву, потом вылез из окопа.

После боя мы вылезли из укрытия. Я увидела нашего мертвого комбата, он, видимо, застрелился, рядом с ним лежал пистолет. И увидели наших пленных солдат, которых немцы перегоняли. Как нам рассказали, многих из них немцы облили керосином и сожгли. Рядом с нами валялись трупы.

Что нам было делать? Идти некуда. Взяли мы свою корову и отправились обратно домой в Жуковку, под Брянск. Там уже вовсю хозяйничали немцы.

Мама стала связной у партизан. Она преподавала в школе до войны русский и литературу, но знала и немецкий. Она заочно училась два года, а потому хорошо знала язык. А вместе с ней хорошо выучила немецкий и я. До сих пор помню некоторые стихи германских поэтов.

— Мама из разговоров немцев узнавала какие-то сведения. Ночью к нашему дому подходили партизаны, она переговаривалась с ними.

Как началась зима, немцы стали каждый день забирать детей из деревни, чтобы мы были живой изгородью для железной дороги. Наша колея шире, чем в Германии, и ее пришлось переделывать. По 10 часов в день на морозе мы стояли рядом с немцами. В партизанах были престарелые учителя. Они потом рассказывали, что были обычно от дороги в 30 метрах и хотели подорвать пути и расстрелять немцев, но видели нас. «Мы не могли убить своих учеников», — рассказывали нам потом.

— 7 января 1942 года мою маму убили. Она шла по улице, а навстречу шли двое полицаев. И прямо при нас с сестренкой нашу маму застрелили в висок.

В полицаях были венгры, другие народы, на рукаве повязка с черепом и двумя костями. Полицаи шныряли по деревне и, значит, прознали, что мама была связной у партизан. Нас к себе забрала врач тетя Оля. Она в тот день только вернулась, ездила делать операцию женщине, которая подорвалась на мине.

Тетю тоже чуть не расстреляли. Немцы вымещали злобу за действия партизан на мирном населении. За каждого своего убитого солдата они расстреливали людей в деревне. И один раз на месте расстрела тетя обнаружила выжившего раненного. Она перевязала его, оказала помощь. Но об этом узнали, и ее притащили на допрос. «Я давала клятву Гиппократа, и буду всем оказывать помощь», — сказала тетя. А переводчик, австриец, перевел немецкому офицеру, что она просит прощение. Это ее и спасло. Хорошо не узнали, что тетя Оля прятала и кормила не успевших сбежать евреев.

— Наступило лето 42-го, мы несколько месяцев сидели без соли. Тетя велела съездить на повозке к знакомым в Орджоникидзеград, они обещали дать соль, — начинает Людмила Михайловна рассказ о еще одной страшной странице биографии. — В этом городе немцы устроили облаву на молодежь, поймали и меня. Меня угнали на работу в Германию.

Вначале у всех пойманных детей взяли кровь для нужд фронта. Брали много, все падали в обморок. Три раза выкачивали так кровь, а кормили очень скудно.

Прибыла я на биржу труда. Немцы знали, что у нас многие школьники изучали немецкий язык, а потому старались девочек не на завод отправить, а в семью. И ко мне подошла бабушка: «Пойдем, будешь помогать мой дочери ухаживать за детьми». Так я попала в деревню Гесмерсгрюн. Я была обязана носить синюю повязку с белой надписью «OST».

У дочки этой бабушки было четверо детей — Отто, Ханси, девочка Ханнелоре и грудной Петерли. Малыш лежал синенький, умирал. Тетя была врач, и я многому научилась от нее. Я сразу поняла, что это диспепсия, то есть нарушение пищеварения. Я его выходила, он выздоровел.

У матери этих детей муж воевал на восточном фронте, а сама она была нервнобольная. Возражать ей нельзя было ни в коем случае. Чуть что не так — она начинала орать, бить. Но она однажды от злости чуть не выкрутила руку и своей Ханнелоре.

Один раз я не угодила хозяйке серьезно. Я сажала ей грядки, а хозяйка стала звать: «Людмила, иди скорее ко мне!» Я решила досажать и замешкалась. Смотрю — передо мной двое полицейских уже стоят. И хозяйка топает ногами в истерике, кричит: «Заберите ее! В лагерь ее!»

Я-то вначале обрадовалась. Так меня эта хозяйка измучила. Надеялась встретить в лагере — наших, родных, русских. А один из полицейских говорит мне: «Ты оттуда не вернешься, больше месяца не проживешь, проси у хозяйки прощения». И я стала упрашивать: «Фрау Кински, простите меня, я больше так не буду делать».

Потом пришло долгожданное освобождение:

— Когда советские войска заняли Германию, хозяйка мне сама швырнула деревянные колодки, в которых я ходила: «Иди на дорогу, там ваши танки едут». Я вышла на дорогу, там едут наши машины, со звездами, красными флагами, солдаты на гармошке играют. Я руки подняла — меня тут же подняли на броню.

— И я проработала семь месяцев переводчицей в газете «Красная Звезда». Была нарасхват. «Дайте вашу переводчицу на 15 минут». Как-то ездили в Берлин. Там я узнала, что папа мой прошел всю войну и остался жив. Вскоре я вернулась домой. В Германию нас везли в «товарниках», а возвращалась я с нашей редакцией в роскошном купе.

Вскоре я вышла замуж, родились две дочки…