Сталинский сокол, который воевал без руки

Иван Леонов — единственный в мире летчик (занесен в Книгу рекордов Гиннесса), в годы Великой Отечественной войны летавший на боевом самолете без одной руки. В 1943 году, при выполнении воздушной разведки и фотосъёмки расположения войск противника недалеко от города Орёл самолёт лейтенанта Леонова был сбит, а сам пилот получил тяжелейшее ранение: вражеский снаряд раздробил ему плечевой сустав. Ивану Леонову было 20 лет. Военные медики спасли отважному лётчику жизнь, но левую руку, плечевой сустав и лопатку пришлось ампутировать… Молодой офицер сумел при личной встрече убедить командующего 1-й воздушной армией Михаила Громова в порядке исключения оставить его на летной работе. Пилотируя «небесный тихоход» По-2, Леонов стал выполнять боевые задачи в качестве лётчика 33-й эскадрильи связи 1-й Воздушной армии: он вёл разведку, доставлял приказы, летал во вражеский тыл с грузами для партизан, совершив еще 110 боевых вылетов… Первого февраля 2010 года Ивану Антоновичу исполнилось 87 лет. Живет в Туле. Накануне праздника Победы мы встретились с героем Великой войны.

«СП»: — Иван Антонович, как вы начали летать?

— Первый раз я сел за штурвал самолета, когда мне трех месяцев не хватало до 18 лет. В аэроклубе ОСОАВИАХИМа. в Брянске, я поднял в воздух По-2. Тогда модным был лозунг «Комсомолец — на самолет!» Молодежь это воспринимала по-настоящему хорошо, и охотно шла обучаться летному делу. Курс летной подготовки включал взлет, посадку, потом высший пилотаж, который позволял По-2: вираж мелкий, глубокий, переворот через крыло, мертвая петля и боевой разворот. Боевой разворот — это когда на скорости и с подъемом набираешь высоту, самый модный способ уходить от противника или догнать его в настоящем воздушном бою. Потом приходила разнарядка, и выпускников аэроклубов отправляли по летным училищам. Буквально перед войной открылось новое училище — Армавирское, и наш весь выпуск туда и направили.

Мы прибыли в училище 10 февраля 1941 года. Там готовили пилотов-истребителей. Летали мы на «ишачках» — истребителе И-16. Нам все время говорили, что враг коварен, советовали лучше осваивать специальность, быть патриотами. Мы, курсанты, глубоко в это не вникали: когда она еще будет, эта война… Зимой мы больше теорию грызли, а как наступала весна, начали летать, летать, летать. Преподавали нам боевые офицеры, прошедшие Испанию.

«СП»: — Где вас застало начало войны?

— В Армавирской летной школе, в летнем лагере. Мы стирали гимнастерки, был санитарный день. И тут дневальный орет: война, война! Я даже толком не понял, что такое, просто слово «война» было неприятным.

С этого момента мы начали летать вдвое больше, чем раньше. Нас должны были выпустить в августе, но наскоро выпустили в июле, через месяц после начала войны. Мы просились на фронт, но нас отправили в Монголию. Война на Халхин-Голе закончилась, но там хулиганили японские самолеты-разведчики. Япошки были сильные, «мицубиси» особенно наглый был разведчик. Однажды мы такого разведчика все же сбили — точнее, мой командир, старший лейтенант Иван Шестак, у которого я был ведомым (то есть, прикрывал его). Мы с Шестаком были на высоте 3 тысячи метров, а японец шел под ракурсом три четверти, и нас не видел. Мы набрали высоту, зашли с двух сторон, взяли япошку в клещи, и дали по две очереди. Он сразу загорелся. За этот бой Шестака наградили орденом Красной Звезды, а мне дали медаль «За отвагу».

В Монголии мы пробыли год. Потом наша эскадрилья перелетела в Читу, потом в Подмосковье, где буквально за месяц нас переучили на самый совершенный по тем временам самолет ЛаГГ-3. Вооружение его состояло из двух крупнокалиберных пулеметов, плюс к тому, мы могли брать на борт две бомбы. Аэродром наш был грунтовый, временный. Жили мы в Москве — каждый вечер нас возили ночевать в гостиницу.

«СП»: — Что представляла из себя Москва в то время?

— Я хорошо помню Москву 1942 года. Поражало обилие аэростатов заграждения, расставленных в шахматном порядке. Они защищали Москву от воздушных налетов — самолет противника, попав в такое заграждение, неизбежно цеплялся крылом за трос, на котором крепился аэростат. Дежурили зенитки на крышах, все окна были заклеены крест на крест. Паники в городе не было, ходили трамваи. Вообще, в 1942-м Москву бомбили мало, наши летчики уже взяли небо под контроль.

ЛаГГ-3 был хорош тем, что он, единственный из истребителей, мог подниматься на 6−7 тысяч метров. На большой высоте мы могли сбивать бомбардировщики — этим наша эскадрилья и занималась. Вот тогда я и сбил первого немца на «Юнкерсе-88».

"СП": — Как это произошло?

— Дело было так: мы перелетали на аэродром, и у меня что-то зазвенело в моторе. Механик определил, что сломался нагнетатель воздуха. Нагнетатель поменяли, и я попросил разрешения на пробный полет. Разрешение мне, разумеется, дали. Было лето, солнце только-только взошло. Я взлетел, легко набрал 5 тысяч метров, уже одел кислородную маску и вдруг… С земли передали, что под ракурсом две четверти от меня летит «Юнкерс». И приказали его атаковать.

Это легче сказать, чем сделать: впереди и сзади у «Юнкерса» по крупнокалиберному пулемету, попробуй подберись. Я не видел противника, но сумел разглядеть его инверсионный след. Вот ты где, Ганс! Я набрал еще высоты, и бросил ЛаГГ вниз. Потом, разогнавшись, поднырнул «Юнкерсу» под пузо и нажал гашетки. «Юнкерс» не загорелся, а свалился на правое крыло. Я уже хотел провести повторную атаку, как увидел, что немец все же задымился, и от него отделился сначала один парашютист, потом второй. И это — на глазах всей Москвы.

Командир моей эскадрильи Матиахов, герой Испании, который преподавал у нас в армивирском училище, расцеловал меня на земле, и полез что-то откручивать с кожанки. Это был орден Красного Знамени.

«СП»: — Куда вы попали после Москвы?

— В 1943 году наша эскадрилья под Москвой стала не нужна. И нас перебросили под Курск. К тому времени в Арзамасе мы переучились летать на истребителе Ла-5. Мы прибыли под Курск 5 мая, накануне Курской битвы. Стояла обманчивая тишина. Мы жили в здании школы. Утром едешь на аэродром — сморишь, сарай стоит, которого еще вчера не было. Остановишься, заглянешь — а внутри танк.

Техники вдоль фронта концентрировалось все больше. Я летал над линией войск. На моем Ла-5 был установлен американский фотоаппарат для съемки площади сверху. Оптика на нем была настолько сильной, что на снимке можно было увидеть не только вражеский дот, но и коробок спичек. Каждый полет я привозил секретные сведения. Вот в это время меня и сбили, и я потерял руку.

«СП»: — Расскажите о том бое…

— В тот последний полет мы вылетели в паре с командиром Шестаком. При воздушной съемке важно держать стабильную высоту 3 тысячи метров, иначе фотографии будут не в фокусе, размазанные. И вот Шестак, горячий по натуре парень, увидел внизу два «Фокке-Вульф-190» и говорит: «Ну что, атакуем?» А я что, струсил? Говорю, давай! И мы пошли в атаку. Я сбил один «фокер», а Шестак промазал. Но и мой, хотя и загорелся, продолжал лупить из пулемета по Шестаку. И я прикрыл его своим корпусом, спасал жизнь командира.

Я не обязан был его прикрывать, не обязан идти в атаку: мог бы прикрыться, что я везу ценный снимок. Шестака бы сбили, и я мог бы сказать, что он сам виноват. Но все это не честно, у летчиков так не бывает.

Мы вели бой довольно долго. Я зацепил очередью и второго «фокера», но тут им на подмогу пришла новая пара, стало уже четверка немецких самолетов против двух наших. Нас взяли в клещи, и наши «конвоиры» покачали крыльями. Это означало, что они предлагают нам следовать за ними — на орловский аэродром «Стальной конь».

«СП»: — А вы что же?

— Не подумайте, что я такой патриот, но у нас, у сталинских соколов, со сдачей в плен было строго: летчики не сдавались. И я тоже решил не сдаваться. Сделал бочку, дал очередь, промазал, выровнял самолет. И сразу замлела рука. Смотрю: сочится кровь, и я весь в крови. Только и успел сказать себе — все, отлетался. А дальше пошло такое…

Начал самолет гореть. Я уже весь обгорел, пламя меня обожгло. Я уже закрываюсь от пламени рукой… Знаете, в чем заключается героизм? Остаться живым в ситуации, когда горишь, самолет неуправляемый, и сам без руки. Суметь выжить и выпрыгнуть с парашютом — это и есть героизм. Мне удалось выбраться, отстегнув ремни, сдвинув фонарь кабины, и резко подав самолет вниз: меня выбросило вверх, как из катапульты — скорость-то 600 километров в час! Правда, ударился головой о стойку антенны позади кабины, и повредил шею.

И вот я на парашюте, а по мне стали стрелять немцы. Один обнаглел, и решил мне стропы обрезать. Этот способ наши летчики тоже практиковали. Когда стропы натянуты, достаточно пролететь близко и чиркнуть по стропам консолью крыла. Вжик — и они обрываются, как ниточки. Вот и этот немец хотел меня подрезать, но не рассчитал, пролетел метрах в полутора — я его морду до сих пор помню…

Лечу я, значит, и думаю: куда падаю, к нашим или к немцам? Смотрю, вроде наши серые шинели бегут ко мне, а внизу пруд от старой мельницы. Я прямо в эту трясину и плюхнулся. С одной стороны хорошо, поскольку болото смягчило удар. С другой — плохо, потому что с огнестрельной раной, да прямо в грязь. Из-за грязи быстро началась газовая гангрена, и руку мне ампутировали сначала по локоть, а потом по лопатку. Слева у меня там, где плечо, пустота. Но живу же!

А немецкий летчик, которого я сбил, тоже в это болото приземлился. В нескольких метрах от меня, только в кино такое бывает. И начался бой между нашими и немцами: каждый спасал своего летчика. Наши даже ударили «катюшей» два раза.

«СП»: — Что было потом?

— Очнулся под грушей, на сухом месте: пить захотелось. Потом опять потерял сознание. Очнулся в другой раз: телега скрипит, я еду и со мной два раненых. Я хотел с ними заговорить, а они молчат. Тогда возница мне говорит: да что ты с ними разговариваешь, они трупы! Потом он их сбросил кому-то, а меня повез в санбат, и я уже проснулся там без руки.

Потом был госпиталь в Ельце, потом в Москве. Мне переливали кровь, поили вином. Я стал уже кушать, ну и пошел на поправку. В госпитале рассказывали, что один летчик вернулся к летной работе без фаланги, другой — без пальцев. И я подумал: а почему бы и мне не попробовать?

«СП»: — Как вам удалось получить разрешение на полеты?

— Вернуться к полетам мог разрешить только командующий армией. Летать с одной рукой нетрудно, а вот получить разрешение летать с одной рукой — это фантастика из тысячи и одной ночи. Но мне это удалось: я добился приема у командующего 1-й воздушной армией генерал-полковника Михаила Громова, который в свое время совершил перелет через Северный полюс в Америку. Громов слыл рисковым человеком. И он разрешил, в виде эксперимента, допустить меня к полетам на По-2.

Меня направили в 33-ю специальную эскадрилью связи 1-й воздушной армии, которой командовал капитан Романов, герой финской войны. Там мне сразу выделили самолет. Переделать его под управление одной рукой взялись механики, но это оказалось не так-то просто. На самолете левой рукой регулируется газ. Я первым делом попробовал сделать педаль газа по типу автомобильной. Но на самолете и без того ноги на педалях, и координировать ногами еще и работу с газом сложно. Была мысль сделать рукоять газа, как на мотоцикле. Механики сделали такое устройство: сухарик передвигался по винтовой канавке, и натягивал тросик газа. Сделать это одними напильниками было очень трудно, но все-таки механики преодолели это препятствие. Получалось вроде неплохо, но потом ручку заело один раз второй… Как-то пошел я, расстроенный, в полевые мастерские. Иду и двигаю плечом. И тут меня осенило: чего я изобретаю велосипед, когда все легко? Всего и нужно сделать алюминиевое седло, которое я буду двигать плечом, на шарнире. И так регулировать газ. Идея оказалась правильной — с этим седлом я и полетел. Сейчас оригинал его находится в музее Брянска, а копия — в музее войск ПВО.

«СП»: — И вы стали снова летать?

— Я летал, начиная со Смоленска, и заканчивая Кенигсбергом. В крепости Кенигсберга наши подразделения окружили немцы, и солдаты остались без продовольствия. Мы летали туда каждую ночь, сбрасывали провизию. А закончилась для меня работа летчика в Минском котле. Наши войска окружили две немецких дивизии северо-западнее Минска. В окружении оказалась и бригада наших партизан. Мы летали к ним — забирали раненых, оставался коридор километровой ширины, свободный от немцев. И вот как-то раз я решил пролететь над заросшим оврагом. Долетел до середины — и брань, брань: звук, будто по гитаре щелкают. Смотрю, а центроплан уже пробит в трех местах. И нога прострелена насквозь. Я зажал рану рукой, а чем управлять? Положил тогда ногу на ногу, зажал рану, и сел недалеко, немного помяв самолет при посадке. Смотрю — наш танк неподалеку стоит. Подбежали ко мне танкисты, и отвезли в санбат прямо на танке.

Громова к тому времени сделали главкомом ПВО СССР, а на его место поставили нового командира — генерала Хрюкина. Когда я поправился после ранения, меня вызвали к нему. Я сразу понял, что дело пахнет керосином. Хрюктин вышел мне навстречу, долго жал руку. А потом говорит: «Громов есть Громов, он ногой к Сталину дверь открывал, а я такой власти не имею. Давай поговорим по-честному: война кончается, давай переходи на новую работу. Я к себе тебя возьму. Работа не пыльная — получать секретную почту». Так я и дослужил до конца войны, а потом демобилизовался.

Р.S. Награда нашла героя

В 1995 году Борис Ельцин подписал указ о награждении Леонова званием Героя России. Прошло совсем немного времени, и на праздновании 50-летия Победы в Центральном доме Советской армии к новоиспеченному Герою подошел бывший однополчанин, командир дивизии: «Леонов, ты чего звезду России приколол? Я ж сам подписывал ходатайство о присвоении тебе звания Героя Советского Союза».

В архиве документы нашлись моментально. А в них черным по белому: «Награда не вручена в связи со смертью Леонова Ивана Антоновича в госпитале 2683». А получилось вот что: никто из персонала полевого госпиталя не знал, что друзья самовольно переправили Леонова в летный госпиталь. И когда медсестра зашла в палату и увидела пустую койку, то решила, что молодого летчика увезли в морг…

Теперь на одном кителе Ивана Антоновича красуется звезда Героя Советского Союза, а на другом — звезда Героя России.