Лучшего советского аса Гитлер наградил рыцарским крестом

В биографии этого человека много необычного, на грани невероятного. Он самый результативный советский летчик, на счету которого, по его собственным словам, 134 сбитых самолета противника, 6 воздушных таранов, испытание 297 типов наших и зарубежных самолетов, в том числе первых реактивных истребителей. Однако его гусарские загулы в свободное от полетов время, участие в дуэлях, традиция которых на короткое время возродилась перед войной в офицерской среде, своеволие не дали ему стать официально признанным героем. Теперь, когда ветер истории сдул шелуху дисциплинарных прегрешений с подвига Ивана Федорова, а в обществе стало меньше идеологизации, — пришла пора по справедливости воздать должное этому воздушному асу.

Мы встретились с Иваном Евграфовичем в квартире на Кутузовском проспекте и «до третьих петухов» беседовали о пережитом, о его почти 80-летней любви к небу.

Иван Федоров впервые поднялся в небо в 1929 году 15 лет от роду, собственноручно построив планер. В 1932 году поступил в школу военных пилотов, которую окончил с наивысшими летными характеристиками. В 1937 году добился отправки в Испанию, где за год боев совершил 286 боевых вылетов, лично сбил 11 самолетов противника и 17 в групповых схватках.

В 1938 году Федорова представили к званию Героя Советского Союза. С большой группой офицеров из Испании он приехал в Москву на торжественное вручение наград. На одном из «банкетов» собравшиеся летчики, моряки и танкисты, решили выяснить, какой вид вооруженных сил лучше. Спор дошел до драки, а потом и перестрелки. В результате — два трупа, раненые. Руководство наркомата обороны замяло инцидент, но награды отобрали. Всех раскидали по воинским частям с совершенно неблагоприятными для дальнейшей карьеры характеристиками. Но нет худа без добра: Федорову неожиданно предложили перейти из Вооруженных Сил в наркомат авиационной промышленности, конкретно — в КБ С.А. Лавочкина пилотом-испытателем.

— В конце 40-го — начале 41-го, в соответствии с советско-германским договором 62 немецких летчика более трех месяцев изучали наш истребитель И-16, и на первых полетах четверо из них угробились, — рассказал мне Федоров. — Был ответный визит, так сказать, обмен опытом. Разрешили поехать только четверым: мне, Стефановскому, Супруну и Викторову. Прибыли мы в Берлин 14 июня 1941 года и за четыре дня облетали все их самолеты, что они нам предложили: «мессеры», «юнкерсы», «хейнкели», «дорнье»… 18 июня на прощальном вечере Адольф Гитлер вручил мне одну из самых высоких наград рейха. До начала войны оставалось четыре дня.

С первых дней войны Федоров забросал Лавочкина рапортами с просьбой отправить на фронт. Но Семен Алексеевич не отпускал. В июне 1942 года Федоров просто удрал на передовую. Об этом он рассказал так:

— В то время КБ Лавочкина находилось в Горьком. На самолете, который испытывал, я фактически удрал, долетел до Монино. Горючее к нулям. Под пистолетом, в котором, кстати, и патронов не было, заставил механика заправить самолет и взял курс на Калининский фронт, к Громову, в 3-ю воздушную армию.

Руководство завода объявило меня дезертиром, потребовало вернуть меня с фронта. Громов успокоил: «Если бы ты с фронта удрал, тогда судили бы, а ты же на фронт». Действительно, дело закрыли, но жену, оставшуюся в Горьком, лишили довольствия. Я попросил у Громова двухместный истребитель. Слетал за ней. Воевать стали вместе: она была тоже летчица.

Громов потребовал от меня не афишировать, что Аня — моя законная супруга. Пришлось представить ее так называемой «походно-полевой женой». Из-за этого случилась у меня первая дуэль. Один офицер грязью ее, как говорится, облил. Я его вызвал. Он промазал, а я специально пустил пулю поверху. Кстати, ни в одной из шести дуэлей я не стрелял прицельно в «противника». Главное было показать, что готов до конца отстаивать свою честь. А вообще-то, конечно, молодые были, горячие, смешно теперь вспоминать.

Михаил Громов поначалу назначил Федорова своим заместителем по летной подготовке, поскольку хорошо его знал как мастера воздушного боя и пилотирования.

В августе 1942 года в воздушной армии по личному указанию Сталина была создана специальная штрафная авиагруппа. Верховный очень дорожил летчиками и не хотел, чтобы их расстреливали даже за самые тяжкие преступления. Федоров добровольно вызвался возглавить группу из 64 штрафников.

— 5 августа 1942 года немцы перебросили в наш район группу асов из 59 летчиков, которые разрисовывали фюзеляжи своих самолетов игральными картами (кроме шестерок), — рассказал Федоров. — Мы называли их картежниками. У их командира полковника фон Берга на стабилизаторе красовался трехглавый дракон.

Чем же эти асы занимались? Если на каком-то участке фронта наши дерутся хорошо, то они прилетают и бьют их. Потом перелетают на другой участок — там наших колошматят. Вот нам и поручили пресечь это безобразие. И мы с помощью 5-го гвардейского полка истребителей за два дня всех немецких асов этой группы ухлопали. В один из боев мне удалось сбить самого «дракона» и «червового туза». После боя мне принесли шашку, кортик, маузер и курительную трубку в виде головы Мефистофеля с автографами Гитлера. Это были личные вещи фон Берга.

Менее чем за два месяца штрафники «обескрылили» более 350 самолетов противника. Четверых штрафников представили к званию Героя Советского Союза, остальных — к орденам и медалям. Штрафная группа была вскоре расформирована, летчиков реабилитировали и отправили к прежнему месту службы, а Федорова назначили командиром воздушной дивизии.

Он всегда был не только летающим, но и сбивающим комдивом. Причем дрался, как говорится, на грани невозможного. Однажды далеко за линией фронта вдвоем с ведомым гвардии младшим лейтенантом Савельевым прикрывал 24 наших штурмовика. Вдруг в атаку вышли 20 фашистских истребителей. Федоров завалил девять! Ведомый двух. Остальные разлетелись…

А тараны! В истории авиации никто не совершил столько воздушных таранов, сколько Федоров.

Почему же, имея такую результативность, Федоров не стал во время войны Героем Советского Союза? Оказывается, к этому званию его представляли. И не раз. Но, видимо, где-то в верхах не забыли о его первом неудавшемся награждении за Испанию. К тому же Федоров умудрился перессориться с армейскими смершевцами, которые после этого находили возможность притормаживать представления.

После Победы Федоров вернулся в КБ Лавочкина, испытывал реактивные самолеты. Первым в мире преодолел звуковой барьер на самолете Ла-176. А вообще на его счету 29 мировых авиационных рекордов. Именно за эти достижения Сталин присвоил ему 5 марта 1948 года звание Героя Советского Союза.

— Как правило, у меня на испытании одновременно было 8−10 самолетов, порою один на другой не похож, — рассказывает ветеран. — В воздухе я находился больше, чем на земле. Иногда летал до 20 часов в сутки.

А однажды произошло то, что впоследствии круто изменило жизнь. Шли испытания стреловидной машины Ла-15. На высоких скоростях самолет так затрясло, что мне показалось, будто черепная коробка отвалилась и летит рядом со мной. Машина не слушалась рулей. Сбросил газ. Самолет клюнул, лег на крыло и, снижаясь, стал увеличивать скорость. Мне деваться некуда: надо покидать машину. Но она не была оборудована катапультой. Сбросив фонарь, ногами оттолкнувшись от пола кабины, резко повернул лицо назад (чтобы не выдавило сопротивлением встречного воздуха глаза и не разорвало рот) и оказался на крыле у фюзеляжа. Меня намертво прижало к крылу. Вновь собрался с силами и локтями, коленями стал отжиматься от самолета. Меня потянуло назад и сильным рывком швырнуло в сторону хвоста, чуть не размозжив о стабилизатор. Самолет исчез с моих глаз. А я, сделав небольшую затяжку, раскрыл парашют. И тут заметил, что с меня сорвало комбинезон вместе со Звездой Героя. Наверное, на фюзеляже осталась и моя кожа от локтей и коленок, когда отрывал себя от самолета. На высоте около 5.000 метров оказалось так холодно, что я успел обморозить живот, руки, ноги, лицо.

Позже там, где упал самолет, ребята нашли мою Звезду с тряпками комбинезона. Даже Звезда не выдержала — погнулась подвеска и лопнула. У меня же от перегрузок стала идти через уши и нос кровь. Давление упало до значений 60×50. Врачи долго выхаживали меня, но вскоре списали с летной работы.

Правильно говорится: беда не приходит одна. В это же время умерла моя Анна Артемовна. Еще во время войны жена получила тяжелейшее ранение. Тридцать лет провалялась в госпиталях, но так и не встала на ноги. Похоронил я ее, а на надгробии поставил надпись и для себя, думал, что долго не протяну. Но стал лечиться простым летным средством — пить коньяк перед завтраком, обедом и ужином. Давление нормализовалось. Однако слух о моих проблемах со здоровьем пошел гулять по свету. Его усугубило то, что кто-то, видимо, увидел на кладбище могилу с моей фамилией. И вот однажды прихожу я проведать покойную жену, вижу: в оградке за столиком сидят фронтовые друзья — маршал Ворожейкин и генерал Белецкий, поднимают стаканы и произносят поминальный тост в мою память. Выхожу к хлопцам — у них глаза на лоб: ты откуда? С того света, отвечаю, в самоволку убежал за коньяком, да задержался здесь и возвращаться не намерен, поскольку там столь уважаемая летчиками жидкость отсутствует. Уехали мы тогда на дачу к Ворожейкину и три дня там гудели. С тех пор жизнь ко мне и вернулась.

Поступил Иван Евграфович на работу в МИД. Вскоре и там сделал блестящую карьеру, дослужившись до заведующего отделом межправительственной переписки.

Сегодня фронтовику за 95 лет, но он бодр, энергичен, жизнерадостен. Может быть, секрет в том, что улыбка не сходит с его лица. Женился второй раз на хорошей женщине. Имеет две страсти: пишет стихи и ремонтирует «безнадежные» часы необычных конструкций. В квартире от них такой звон стоит, словно в церковной звоннице. Под эту музыку мы продолжили беседу. Я спросил Федорова, за что конкретно он поучил первую Звезду Героя, которую потом отобрали.

— В Испании я летал в паре с бакинским летчиком Иваном Косенковым на разведку. Задача — найти аэродромы, с которых днем и ночью нас бомбят, а мы не можем их уничтожить, — ответил Иван Евграфович. — Вдруг навстречу «Хейнкель-111». Увидел нас, развернулся, и — к себе. Косенков взял да атаковал его, хотя в разведке запрещалось это делать. «Хейнкель» ответную очередь дал, и самолет Косенкова загорелся. Я остался один. Что делать? И пристроился справа, метрах в 4 от этого бомбардировщика, вижу даже лица летчиков. Показываю, мол, сдаюсь, чтобы они в меня не стреляли и привели на свой аэродром.

Они привели. Смотрю — аэродром, окруженный скалами, и самолеты, как на парад, выстроены. Больше ничего мне и не надо. Захожу и по трем стоящим самолетам — очередь, все три зажег. И «мой» самолет шасси выпустил — идет на посадку. Я подошел к нему вплотную и тоже — очередь. У него крыло отвалилось левое. По мне видно, тоже кто-то стрелял — мотор заглох. Прыгаю с парашютом и приземляюсь в овраг. Укрываясь за камнями, подкрадываюсь к ближайшему самолету на аэродроме. Его фашист охраняет. Автомат на шее висит. Облокотился на хвостовое оперение и смотрит в стону от меня. Я бросился к нему и — в висок рукояткой «ТТ». Схватил его автомат и — в самолет. Взлетел и пошел на бреющем, чтобы меня немецкие истребители не сбили. Когда подлетал к нашему аэродрому, с него взлетел И-15, потом И-16, а я через виноград — и сел. Ко мне все бегут: и летчики, и мотористы — с винтовками, с пистолетами. Подскочили: «Тю, черт. Это ты?» «Да, летал к немцам поменять самолет».

Штурмовать этот аэродром поручили эскадрилье Ивана Лакеева. А я показывал дорогу. Прилетели — сожгли все, что только можно. И улетели. Вот за это и представили к Герою.

— Чем вы особенно гордитесь из того, что сделали за войну?

— Горжусь тем, что ни разу меня не сбивали. Ни одного подчиненного не потерял. С кем полечу — всех приведу домой. И никого не расстрелял. Мне же разрешалось расстреливать штрафников, когда я ими командовал. И было иной раз за что. Они меня однажды, например, бросили, оставив одного против 31 бомбардировщика и 18 истребителей. Я им по радио передал: чем позорно жить, лучше погибнуть в деле. В кучу втесался — пять бомбардировщиков сбил, а шестого тараном взял. И на своем аэродроме сел.

— А что представляли собой штрафники?

— Трое были осуждены за то, что повара в котле сварили, обвинив его в воровстве продуктов. Один на вечеринке с друзьями выбросил с балкона девушку за то, что пошла танцевать не ним, а с другим. Такой вот народ.

— Вы сами-то, говорят, были неугомонным хулиганом. Расскажите подробней, за что лишились первой звезды Героя Советского Союза?

— Просто я любитель острых ощущений и искатель приключений. У меня, знаете ли, было шесть настоящих дуэлей с летчиками. Мало кто знает, об этом ведь не пишут, что в некоторых видах вооруженных сил (авиация, флот) перед войной были распространены дуэли на пистолетах. Всякий раз, когда доходило до выяснения отношений в поединке, я выбирал второй выстрел. В меня стреляли, а я — нет. Как выстрелят, пистолет на землю бросаю, вплотную подхожу: «Держи «краба». Соперник протягивает руку, я жму, говорю: «Дарю жизнь». Руки на плечи, и всю капеллу, кто смотреть пришел, — в первый же ресторан — обмывка. Обмыли — друзьями стали.

Дуэли продолжались вплоть до жестокого побоища в Москве, устроенного вновь испеченными орденоносцами, которых собрали для вручения наград. Нас поселили в школе спецслужб около стадиона «Динамо». 24 февраля 1938 года нам — 162 офицерам — вручили ордена. После кремлевского торжественного застолья, мы продолжили в школе спецслужб. У всех пистолеты при себе и кортики. Когда изрядно выпили, один армеец встает и Борису Михайлову, Герою Советского Союза за Испанию, в живот стволом уперся. Смотрю — качается, уже налакаться успел. Говорю: «Дубина ты стоеросовая, спрячь этот кусок металлолома. На ком хочешь отличиться? Это же штучный материал — Герой Советского Союза». А он взял да выстрелил Борису в живот. Пуля по касательной прошла. Я рубашку закатал, пуля торчит из живота. Схватил — она горячая. Взял платок и быстро вырвал. Держу в руке и говорю: «Боря, твоя смерть у меня в руках». Пока говорил, этот «стрелок» мне в руку выстрелил. Началось. Такая бойня пошла — батальон НКВД усмирял. Ворошилов вынужден был докладывать Сталину. Тот приказал: к уголовной ответственности никого не привлекать, но награды отобрать, всех разжаловать и отправить в самые дальние гарнизоны.

— Давайте вернемся к вашей довоенной поездке в Германию.

— 62 немецких летчика-испытателя приехали изучать в Щелково наши самолеты. 3,5 месяца возились с И-16. Страшнейшая машина для новичка. У нее глаз положен больше на летчика, чем на врага. Ошибся — хана.

Немцы только начали летать, и четверо убились. Остальные собрались и заявили Бибику (начальник Госкомитета НИИ ВС, лучший ас к тому времени, генерал-полковник): «Пусть ваши летчики летают. Этот самолет рассчитан только на русского летчика».

После этого Бибик вызывает Супруна и меня. Говорит: «Покажите этим „гробарям“, — как надо летать».

Взлетаем. Чего хочешь делай — хулиганом не назовут. И мы с ним от земли до потолка — воздушный бой. Вошли в азарт. Уже с пяти тысяч дошли до бреющего. И я над картофельным полем его обгоняю и на высоте 2 — 3 метра тройную «бочку» делаю. Взбушевал воздух. Супруна качнуло — он на картошку сел, на «животе» метров 170 прополз и стал.

Когда я сел, — немцы меня окружили: «А где Супрун?» «На картошке сидит… Жив-здоров. Мне кулаком грозился».

И все — туда. А он — идет навстречу. Первыми его атаковали немцы: «Как?» Он хоть бы что, никаких замечаний. Они сказали: «Вот теперь мы верим, что в России есть чудо-богатыри».

После того, как немцы уехали из СССР, Гитлер вместо 62 пригласил с ответным визитом только четверых: Супруна, Стефановского, Викторова и меня.

Встречал нас конструктор Мессершмитт — худощавый, выше меня ростом, в поношенном, видавшем виды плаще. Нас четверых посадили в «мерседесы», сопровождал нас, наверное, эсэсовец, который делал вид, что по-русски не понимает. И повезли на аэродром Десау — 18 километров от Берлина. Аэродром огромный, весь в бетоне. У нас таких еще не было.

Я говорю: «Советские летчики все самолеты знают: японские, немецкие, английские, французские. На каком начнем?» Много самолетов вокруг. И стоит один маленький.

«Что за самолет, по-вашему?» — спрашивают меня. «Хейнкель-613» — отвечаю, и выдал все его характеристики. «Может, вы на нем и слетаете?» «За честь сочту. И с радостью выполню любое ваше задание».

Я попросил их дозаправить самолет и составить акт, что он исправный. Шеф-пилот «Мессершмитта», Герфман, принес мне свой парашют.

Взлетел. Шасси еще не убрались, а я уже между столбами с проводами высокого напряжения проскочил — и замедленную «бочку». Их летчики на этом «Хейнкеле-613» ни одной фигуры высшего пилотажа не сделали. А я их накрутил с десяток за три с половиной минуты и сел.

Доложили в верха. Когда Геринг узнал, что на этом самолете, который был уже списан, такие «кренделя» выписывают, приехал лично на аэродром. А на ужин прибыл сам Гитлер.

Он лично вручил нам кресты с дубовыми листьями. А Геринг — по четыре золотых монеты достоинством 10. 000 марок каждая. На эти деньги кучу «мерседесов» можно было купить. У меня до сих пор одна хранится. Кроме того, я получил золотой портсигар.

— А вам приходится сейчас выезжать на аэродромы, вас приглашают куда-нибудь?

— Меня в Испанию приглашали. Нам, кто получил там Героя, Хуан-Карлос подарил трехэтажные виллы.

— И где эта вилла?

— В Андалузии, около Гибралтарского пролива — самое лучшее курортное место в Испании. 50 соток с прудом.

— Так почему же вы не там?

— А я отдал ее тому механику, который мне самолеты готовил, Педро Муньесу, он живой.

— Испанец?

— Да. Так там все журналисты щеки надули. Я говорю: «Может, я кого-нибудь обидел?» «Нет, но у нас в Испании такие подарки не делают».

Когда разговор зашел о восстановлении справедливости в отношении его фронтового подвига, Иван Евграфович махнул рукой:

— За себя постоять всегда умел и сумею, но хлопотать и писать в высшие инстанции, чтобы вернули неврученные награды, никогда не стану. Да и не нужны они мне уже — другими материями душа живет.