Демократия без тормозов

В текущем календаре события октября 1993 года следуют непосредственно за августом 1991 года, тем самым спрессовывая для современника два длинных года практически в один месяц или, вернее, в один неразличимый ком.

И в этом есть если не исторический смысл, то определенно усмешка истории. Ведь и на самом деле август 1991-го года и события октября 1993-го, как выяснилось, были этапами одной буржуазно-демократической революции, возможно, начатой гораздо раньше или же никогда не кончавшейся аж с февраля 1917 года.

Эти события скованы неразрывной цепью причин и следствий, хотя многие до сих пор пытаются эту цепь разорвать. Либо противопоставляя «бескровный август» «кровавому октябрю», либо вообще списывая весь этот период на «лихие девяностые», «болезнь Ельцин», тем самым отказываясь признать его базовую роль в наступлении нынешнего также очень непростого политического этапа.

Тем не менее, двадцатилетия октябрьских событий, которое мы отмечали в прошлом году, а так же события на Украине этого года предоставили нам новую пищу для размышлений. Они касаются, прежде всего, эволюции нашего отношения к «демократической революции» вообще, с легкой руки официальной пропаганды получившей одиозный маркер «майдана». Признаться и я — как зритель, как наблюдатель и в определенной степени участник исторического процесса — эволюционировал тоже. Правда, в другую сторону. От сторонника строгого юридического права и представительной демократии, каковым был на протяжении всех девяностых годов и в начале нулевых, к сомневающимся. В частности, к сомневающимся в том, что, «расстреляв первый демократический парламент», Ельцин действительно совершил преступление против демократии, в чем его обвиняют разнообразные по спектру критики режима.

Конечно, это не означает, что я тоже вдруг с лавки упал и стал приветствовать гайдаровско-пиночетовские методы, перейдя на сторону исполнительной власти в извечном споре либеральной и авторитарной тенденций России. Но означает, что и я наконец убедился, — и это нам подсветила трагедия Новороссии, — куда могла и должна была привести противоположная линия политического развития.

Впрочем, прежде всего, я должен объяснить, почему вначале 90-ых и достаточно долго время потом я был сторонником «проигравших», а не победивших в конфликте 93 года.

Объяснение очень простое. В Советах и, в частности, в Моссовете находился основной корпус моих друзей. Более того, с Моссоветом я был связан профессионально — работая на издательский дом «Коммерсантъ», а позже в газете «Сегодня», и черпая информацию из поистине неиссякаемой депутатской среды. От благополучия советской власти зависела моя зарплата, что бы это ни значило. В 1993 году (незадолго до событий) Моссовет выдвинул меня народным представителем в судебную систему России, послав народным заседателем и как бы комиссаром от демократии в Верховный суд РФ, где я с успехом и различными приключениями проработал до 2000 года. Пока реформа такое комиссарство не прихлопнуло. Таким образом, поражение Советов как института (указ Б. Ельцина № 1617 «О реформе представительных органов власти и местного самоуправления в Российской Федерации» от 9 октября), произошедшее в качестве развязки противостояния Верховного Совета и Президента стало и моим личным поражением.

Оно стало моей личной тяжелой моральной травмой, сопряженной к тому же и с немалыми материальными проблемами. Исчез целый мир различных отношений, а снова встроиться в политическую среду, да и в журналистскую — со своей темой, год от года к году становилось все труднее.

Не удивительно, что все это время я оставался последовательным критиком политической линии, которую многие левые оппоненты режима дали неверное название «либерализм», а пересмотрел или, вернее, уточнил свою позицию совсем недавно, причем толчком послужило выступление Сергея Красавченко на одной из юбилейных конференций, посвященных «октябрю"*.

В 1993 Сергей Красавченко занимал посты председателя Комитета по экономическим реформам и заместителя руководителя Администрации президента и, естественно, был на стороне исполнительной власти. Он и сегодня весьма видный представитель элиты и ни в коем случае не диссидент относительно государственного охранительства, воплощенного в подчеркнутой лояльности правящей верхушке. Отчего не со всем тем, что он говорит о 93-ом годе, можно согласиться.

В частности, Сергей Красавченко вообще отрицает расстрел Белого дома как факт, заменяя зловещее слово «расстрел» на миккимаусный эвфемизм «обстрел». Но одно из его замечаний, как исторического очевидца, вдруг заставило меня сильно задуматься.

«Почему-то никто, ни историки, ни журналисты, — эмоционально обратился он к залу (цитирую по стенограмме. — С.М.), — несколько раз говорили, может быть, здесь что-то скрывается, кому-то не хочется, но 4-го числа Москва, телевидение показывает вооруженную агрессию зарубежного государства на улицах Москвы. Грузовики с вооруженными людьми мчатся по Садовому кольцу, по какой-то улице с флагами Приднестровья. Извините, как на это надо было реагировать?»

И мне вдруг пришло в голову, что не решись Ельцин тогда на столь решительное разрубание политического узла, мы получили бы Новороссию — со всеми издержками патриотизма в виде мигрирующих боевиков-романтиков и свободного волеизъявления народа в виде расстрельных комитетов — на 20 лет раньше. И кончилось бы это точно ничем хорошим!

Конечно, сегодня, когда многие из нас считают себе убежденными имперцами, и этим гордятся, а Приднестровье, некую часть Грузии, часть Украины и бог знает что еще — неотъемлемой частью России или, во всяком случае, вассальной ее частью, кое-кто скажет: «Ого, так ведь это же очень хорошо!».

Но мы должны учитывать, что власть в 93-ем году ни в коем случае не согласилась бы на «Новороссию внутри себя». И что такая «Новороссия в России» грозила бы окончательно дезорганизовать экономику, как, собственно, ее основательно дезорганизовала украинская Новороссия двадцать лет спустя.

Двадцать лет защищая проигравших от победивших, мы как-то не учитывали, какие глубинные процессы шли в это время у проигравших и к чему могла привести так называемая представительная демократия без тормозов. Но сегодня мы таким опытом обогатились. Да, и посредством гробов на Донбассе, а так же наблюдая, как общество практически САМО, а не по принуждению, заседая в парламенте, отказывалось от демократических свобод.

Сначала с шутками и прибаутками приняв для пения гимн, очень похожий на сталинский, а потом занявшись вещами посерьезнее: обосновывая политический сыск, закрывая СМИ, изгоняя свободу слова и ограничивая гражданам право на выезд.

Однако и Борис Ельцин, расстреливая в 1993 году Верховный Совет, безусловно, исходил не из логики демократизатора, прозревшего печальную историческую трансформацию, а, скорее, из логики захваченной власти. Он исходил из звериной интуиции русского царя, не терпящего мятежа — что декабристского, что гкчепистского. Чем предопределил десятилетнюю агонию демократических институтов, и отчего ситуация стала выглядеть еще более трагической и еще более безысходной. Именно эта безысходность заставляет нас снова и снова пересматривать свое отношение к «кровавому октябрю».

И мне теперь ясно одно. Нам, разведенным этими событиями по разным идеологическим окопам и до сих не примирившимся с результатами победы и поражения, следует думать не о поиске очередных виноватых в том прошлом, которое изменить уже никак невозможно. Сколько наконец обдумать, какое же политическое будущее нам желательно. К чему мы стремимся? Ибо оно и только оно вынесет окончательный вердикт.

---

*Речь идет о конференции «Политико-конституционный кризис осени 1993 г. Источники, интерпретации и перспективы изучения», проведенной совместно Российской академией народного хозяйства и государственной службы, Институтом российской истории РАН и Центром франко-российских исследований в Москве 17−18 октября 2013 года.

Снимок в открытие статьи: баррикады на Смоленской площади 2 октября 1993 года / Фото Владимир Федоренко / РИА Новости