Гонимый миром странник

Думаю, это самое программное стихотворение раннего Лермонтова. «Русская душа» — душа «гонимого миром странника». Что главное в нем: и в самом Лермонтове, и в его герое, и в самом стихотворении: то, что он — гонимый миром странник? Или то, что он именно с русскою душой? Или у нас традиционно все по-настоящему русские люди, с истинно русскою душой — бывают гонимы всем миром, и внешним, и внутренним?

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

И как совпадает мотив этого раннего стихотворения Лермонтова с мотивом в его последнем предсмертном стихотворении об осмеянном и гонимом тем же миром Пророке.

С тех пор как вечный Судия

Мне дал всеведенье Пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Чем больше он по жизни своей, и по литературе — провозглашал любовь, чем больше стремился к чистой правде, тем злобнее почти все ближние его «бросали бешено каменья». Бросают и сейчас. Отсюда и неизбежное его одиночество.

Согласно толковым словарям странник — это странствующий человек (обычно бездомный или гонимый) или же — человек, идущий пешком на богомолье, богомолец. Странник в мире — как правило, одинокий и бесприютный человек.

Сохранили ли русскую душу гонимые ныне странники? И много ли у нас их сейчас? Много ли было в двадцатом веке гонимых миром странников с русскою душой? Весь двадцатый век — в этом смысле — лермонтовский век, век русского странничества, миллионы русских странников в первой эмиграции после Октября 1917 года. Миллионы — после Великой Отечественной войны — вторая эмиграция. Затем третья волна, тоже довольно многочисленная. Не забудем про миллионы странников с русскою душой уже после перестройки насильственно отторгнутых от своей Родины. Потому вновь становится гениальный поэт Михаил Лермонтов крайне востребованным и сегодня, в пору своего 200-летия.

Конечно, лирика Михаила Лермонтова внешне кажется зависимой и от Байрона, и от Гейне, и от Пушкина, но внутри стихотворения даже в раннем периоде в господствует чисто лермонтовский стиль, лермонтовские мотивы, все определяет лермонтовская пророческая стихия.

Прежде всего: свобода и одиночество, гонимость и бунтарство, русскость и всечеловечность. Как ни у кого другого, у Лермонтова соединяются вместе соборное русское «Мы», погружение в народность, и яркий индивидуализм, личностное «Я», воспевание независимости. Самый державный, самый национальный поэт, самый народный поэт с его «Бородино», «Песнь про … купца Калашникова», «Казачьей колыбельной», и самый отверженный, самый «проклятый».

Что такое свобода для Лермонтова? Это постоянная борьба, с самим собой, с миром внешним и внутренним, недаром он пишет: «Так жизнь скучна, когда боренья нет». Да и его знаменитый «Парус» — это вызов всем силам грешного мира. Он поклоняется и Пушкину, и Байрону, но абсолютно независим от своих кумиров. Он любит, но независим и от своих подружек.

Вроде бы у Байрона Лермонтов заимствует мотив одиночества, изгнанничества («Выхожу один я на дорогу», «Тучи», «На севере диком… «), но умудряется даже романтическое одиночество, даже свое изгнанничество погрузить в русскую национальную стихию. Можно сравнить, к примеру, насколько изменены чувства и эмоции, национализированы сами образы в лермонтовском «На севере диком…» по сравнению с изначальным немецким вариантом Гейне. И ведь не последние русские поэты тоже занимались переводом того же стихотворения. Фет, Тютчев…

А покорила всех именно русская одинокая лермонтовская сосна. Казалось бы, для русификации текста и Тютчев, и Фет меняли немецкую сосну на дуб или кедр, тем самым переводя в мужской род героя произведения, выстраивая любовную линию с южной пальмой, а закрепилась в народном сознании лишь лермонтовская сосна, окутанная в православные снежные ризы. Никакого надуманного педалирования русской темой, органично и естественно он соединяет свою любовь к России с любовью к ее истории, к ее природе, к национальному сознанию.

Это его излюбленная тема — «гонимого миром странника., но только с русскою душой» — можно сказать, основная его тема. Двойное закольцовывание, чисто стилистически закольцовывается первая строка с четвертой, вторая — с третьей. Этакая кольцевая, охватывающая рифмовка. И точно также идет смысловое закольцовывание гонимого странника с русскою душой.

Ох уж эта русская душа. До сих пор наши русофобствующие либералы морщатся от лермонтовской первобытной природной русскости.

Но я люблю — за что, не знаю сам —

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее, подобные морям…

Эта любовь не от разума. От чистого сердца. Все дорого поэту: «и дымок спаленной жнивы», и избы, покрытые соломой. Важность темы русской души подчеркивает в великолепной работе о Лермонтове мыслитель и мистик Даниил Андреев, очень близкий самому поэту по восприятию мира. Даниил Андреев в книге «Роза мира» разговор о Лермонтове начинает словами: «Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей культуры». Он пишет далее: «Если бы не разразилась пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось бы зрителем такого жизненного пути, который привел бы Лермонтова-старца к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно». Лермонтов, по мнению Андреева, открыл нам путь покаяния и очищения от грехов мира сего через приобщение к той красоте, которая, по словам Ф. Достоевского, спасет мир.

В 1832 году в возрасте 18 лет Лермонтов пишет:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Не единожды отмечалось, что в этих стихах наиболее важные смысловые слова рифмуются. «Другой» перекликается с «душой», а слово «душа» сопровождается эпитетом «русская». Лермонтов — «иной избранник» только потому, что рожден в России. «Русская душа» — это душа «гонимого миром странника». Рифма «странник — избранник» подчеркивает важность для поэта именно такого смысла.

«Лермонтовский пессимизм есть пессимизм силы, гордости; пессимизм божественного величия духа», — писал о поэзии М. Ю. Лермонтова С. А. Андреевский. Поэтому, о каком бы изгнанничестве, о каком бы одиночестве он ни писал, это гордое изгнанничество божественного вестника. К тому же, изгнанничество странника с русскою душою.

А надо ли нам иметь эту «русскую душу»? Многие нынче сомневаются. Небезызвестный идеолог ельцинского времени Вячеслав Костиков прямо заявил: «Хватит спекуляций о „русской душе“… Хорошо ли иметь особую русскую душу? Или лучше жить, опираясь на общепринятые европейские устои? Иными словами, разумно и рационально… Над поисками „русской души“ и „особого пути“, наверное, можно было бы посмеяться. Тем более что реалии нового русского капитализма менее всего способствуют развитию утопического мышления. Жёсткие рамки рынка и капиталистического производства требуют от людей не соловьиной души, а хорошей профессиональной подготовки, деловых навыков, умения вертеться и приспосабливаться… Попытки скрестить модернизацию страны с припудренными представлениями XIX века об особенностях русской души приведут лишь к новым казусам и разочарования… Поиск особого пути, который по масштабу, красоте и духовности был бы соразмерен русской душе, часто заводил нас в тупики гражданского развития. Берега утопий усеяны русскими костями. Но утопия продолжает будоражить наши души. Спорами о русской душе переполнены не только журналы патриотического направления, но и Интернет».

Нелюбовь Костикова к Лермонтову и его «русской душе» сродни ненависти Чубайса к Достоевскому, неприязни либералов к Есенину. Сколько столетий уже все эти Чубайсы и Костиковы стремятся уничтожить особенности русской души, и все понапрасну. Приходит новый русский гений, и вновь сквозь весь европеизм и американизм прорывается неизбывная русская душа.

Прочитаем целиком это, может быть, далеко не лучшее стихотворение Михаила Лермонтова, но одно из важнейших для его понимания, для его судьбы:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Я раньше начал, кончу ране,

Мой ум немного совершит;

В душе моей, как в океане,

Надежд разбитых груз лежит.

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? Кто

Толпе мои расскажет думы?

Я — или бог — или никто!

Вдумайтесь, отчего он, еще полный сил и энергии, предрекает себе: «Я раньше начал, кончу ране, Мой ум немного совершит…»? Это уже не романтическая игра со смертью, а какое-то мрачное мистическое предвидение. Он в поисках своей же разгадки кидался во все стороны, на войну, на дерзкие вылазки со своей сотней смельчаков, прорывался вне всяких правил и приличий в высший свет, не так уж ему и нужный. Зачем? Зачем? И потом, он же сравнивает себя и свою жизнь с Байроном, «раньше начал…» — да, так и есть. Но откуда ему было знать, что он и кончит ранее Байрона, тоже погибшего относительно молодым, всего-то на 37 году жизни? И какие надежды уже в молодости разбила его жизнь? Какие-то пророческие слова…

Прав был Лев Толстой, когда писал: «…Лермонтов и я — не литераторы». Это писал он о себе, как о пророке, умудренный жизнью старец, а Михаил Лермонтов двадцатишестилетний — какой же он мудрец и пророк? Не от жизни же? От иного мистического неба. Знал всё о себе изначально, потому и мрачный был. Только не знал мелочной конкретики, когда погибнет, от кого, от чьей пули? В величие небесного замысла такие мелочи не входят. Это уж пусть будет на совести мелких людишек. Кавказцев ли, царедворцев, или же таких никчемных людишек, как тот же Мартынов.

Гонимый миром странник не мог опуститься до страстей толпы. Лермонтов и небесам и всему миру задает вопрос, от которого отходят все лермонтоведы и историки, кто же он такой?

Я — или Бог — или никто!

Как это понимать? Примитивно, мол, кто толпе расскажет думы поэта: или сам поэт, или Бог расскажет его думы, или же никто и никогда их не узнает? Среди литературоведов господствует мнение: «Лейтмотив стихотворения — тоска и отрешенность от мира. Внутренний мир героя полон дум и страданий. Рассказать о них миру может или сам герой, или бог. Остальным понять все это не дано…»

А если мы решимся взглянуть на эти строчки по-другому? Если поэт смело говорит всему миру: Я — или Бог — или никто! Не то, что он ставит себя на место Бога, но указывает на свое небесное божественное происхождение.

Несомненно, поэт любит свою Родину, верных друзей, истинную свободу. Он обречен на вечное странствование уже в поисках своего высшего идеала. Вспомним, как сравнивает себя поэт с тучками небесными:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,

С милого севера в сторону южную.

Кстати, обратим внимание и на такую неслучайную фразу для Лермонтова: «с милого севера в сторону южную…». Как бы ни был поэт романтически увлечен Кавказом, но — для него роднее «милый север». Случайных слов у поэта не бывает.

И все-таки, кто он такой, «гонимый миром странник»? За что гоним? Кем гоним? Куда гоним? Думаю, гоним он был именно потому, что был избранником небес, пророком.

Не случайно же в конце своей жизни наш первый нобелевский лауреат Иван Бунин понял, что ошибался, считая Пушкина первым русским поэтом. Перечитывая Лермонтова, Бунин убедился в первенстве именно Лермонтова. Прекрасно сказано: «Лермонтов унес с собой тайну русского сердца, оставив нам лишь намек на разгадку». Вот и будем вечно разгадывать тайну русской души и русского сердца.

Странничество вообще присуще русской литературе. «Очарованный странник» Николая Лескова, странствующий Пушкин, странствующий Грибоедов. Куда русской душе без странствий и по времени, и по миру? Пусть и гонят его частенько, но окончательно изгнать никак не могут.

Это как все те же лермонтовские «Тучи»:

Вечно холодные, вечно свободные,

Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Печально предсказал Михаил Лермонтов и свою скоротечную судьбу, будто догадывался о своем жестокосердном убийце.

Я раньше начал, кончу ране,

Мой ум немного совершит…

На поэтов всегда находятся у нас в России хладнокровные убийцы, спокойно убивают всех: Пушкина до Гумилева. От Лермонтова до Рубцова.

Я прочел у Дмитрия Галковского интересные предположения: «Сложная форма поэмы заимствована у Байрона. Эта форма необычайно подходила Пушкину. Байроновское сатирическое отстранение помогало Пушкину овладеть чужой темой, адаптироваться к ней, органично включить в своё «я» чужеродное начало. ОТСЮДА уже несерьёзность русской литературы, её «недобротность». И ведь всё наследие Пушкина, все сюжеты его заимствованы. Таким образом, персонажность, опереточность уже была заложена в русской литературе. Ошибка Гоголя и в том, что он воспринял всё слишком серьёзно, превратил русскую литературу в нечто исключительно серьёзное. Был упущен «игровой момент». Гоголь не столько научил, сколько разучил русских смеяться. «И так бывает» превратилось в «бывает только так». Пушкинское «русский может обернуться и Байроном» превратилось в «русский — это Байрон». Но почему же, откуда? Каковы причины? Одинокий страдалец-то отчего? Не из-за того же, что в Англии XIХ века развитие личностного начала дошло до степени анархического индивидуализма. И тут пошли в ход «поколения», «судьбы России». Лермонтов воспринял Пушкина через призму только-только зарождающейся «гоголевской школы»:

Нет, я не Байрон, я другой,

Ещё неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Какой же Пушкин был «гонимый миром странник»? — Это форма. У Лермонтова — содержание. Почему «гонение», из-за чего? Уже даётся «базис»:

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом,

И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом.

Действительно, англичанин того времени, наследник богатейшей западноевропейской культуры и истории, истории, в которой «Октябрьская революция» была, почитай, лет 200 назад (Кромвель), такой наследник мог считать себя богатым ошибками и поздним умом старших поколений. Но русские-то чем богаты тогда были? Чужими ошибками и чужим умом? Но этим, как известно, не разбогатеешь… Но СТИЛЬ НАДО ОПРАВДАТЬ. Поэтому уже «люблю отчизну я, но странною любовью»… «под говор пьяных мужичков». Вот и весь мир плох. Произошло заигрывание. Счётчик уже включён, и рано или поздно конец лермонтовской «Думы» сбудется:

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

Это очень важный момент. Принципиальный. Что же было упущено в Пушкине? — Несерьёзность, игра".

Очень верное наблюдение. При всей своей молодости и яркости страстей, пылкости и взрывном характере, Лермонтов никогда в своей короткой жизни не играл легко и несерьезно, во все вкладывался полностью. И впрямь, он не был просто литератором.

Почему он «гонимый миром»? И чем же, в конце концов, отличается русская душа Лермонтова от души Байрона? Это видно из того же андреевского анализа стихотворения «Ангел». Для Даниила Андреева «Ангел, несший его [Лермонтова] душу на землю и певший ту песнь, которой потом „заменить не могли ей скучные песни земли“, есть не литературный прием… а факт». Истинный ангел с истинного неба.

Если так всерьез прочитывать все произведения Лермонтова, то и легко найдешь все ответы на все лермонтовские вопросы. Именно «миром печали и слез» гоним «неведомый избранник».

И звук его песни в душе молодой

Остался — без слов, но живой.

Лермонтов пишет все о той же русской душе:

…И долго на свете томилась она

Желанием чудным полна…

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли…

Неповторимость «русской души» в том и состоит, что она никогда не успокоится на земных скучных песнях, постоянно устремлена к высшим мирам.

Внешне он и на самом деле близок Байрону, но вчитаешься в двух этих гордых гениев и понимаешь их различие. Романтические, свободолюбивые герои Байрона, как правило, космополитичны, в самом хорошем смысле этого слова, борются со злом повсюду в мире. Да и сам Байрон сражался в Греции, где и погиб. Его всегда, с юности, тянуло вдаль, за моря. В 21 год уплыл сначала в Испанию, потом в Албанию, где подружился с турецким властителем Али-пашой. Затем проследовал в город своей судьбы, на родину красоты, которой всю жизнь поклонялся, — в Афины. Молодой Байрон влюбился в гречанку, прославил ее в стихах, называя не иначе как Афинской девой. Так древние греки именовали богиню Афину Палладу, ставшую символом все той же свободы. Он вернется в Англию через два года с автобиографической поэмой «Паломничество Чайльд Гарольда», которая принесет поэту всемирную и вечную славу. И сам Байрон, и его герои — первые космополиты мира, свободные от всех национальных и нравственных оков. Трагична богоборческая драма «Манфред». Трагичен и сам поэт. Байрон разочаровался во всем: в Боге, в любви, в политике, в жизни как таковой. Бросает он и Грецию, ради нового увлечения — Италией, в которую он влюбляется как в новую женщину, все также благородно всячески поддерживает карбонариев в их борьбе за независимость Италии от Австрии. Я уж не говорю о его любовных обильных похождениях. Константин Кедров справедливо пишет: «А в личной жизни образуется магический четырехугольник: Перси Биш Шелли, его жена Мэри Шелли, Байрон и его фактическая жена Тереза. От этого «брака» родился впоследствии роман Мэри Шелли «Франкенштейн». Неожиданная гибель поэта Шелли в морских волнах разбивает демоническую идиллию. Байрон очнулся от дурмана и наконец-то закончил поэтическую феерию «Дон Жуан». Разумеется, герой испытал все то, что испытывал Байрон, — любовь в гареме, пресыщение, любовную идиллию на острове. Но литература вскоре надоедает Байрону, и он вслед за своим Дон Жуаном устремляется в самую горячую точку Европы, в любимую Грецию. Обратно в молодость. Греки встречают великого лорда как полководца. Байрон на свои деньги снаряжает греческий флот, снабжает повстанцев и даже командует отрядом, но внезапная лихорадка обрывает его жизнь в 1824 году. Традиционный предел жизни поэтов — на рубеже 37 лет.

«Вольности поэтом» назовет его Пушкин. Но к Байрону это вряд ли применимо. Он никогда не был в рабстве и в вольности не нуждался…"

И впрямь, ни Пушкину, ни Лермонтову в николаевской России не представима та вольность, какой обладал богатейший английский аристократ лорд Байрон.

Незадолго до смерти Байрон писал:

Мой дух! Ты помнишь ли, чья кровь

Завещана тебе в удел?

Воспрянь же, как Эллада, вновь

Для славных дел!

Пусть над тобой утратит власть

Гнев и улыбка красоты.

Умей унять любую страсть, —

Не мальчик ты!

Ты прожил молодость свою.

Что медлить? Вот он, славы край.

Своё дыхание в бою

Ему отдай.

Свободной волею влеком

К тому, что выше всех наград,

Взгляни кругом, найди свой холм

И спи, солдат!

22 января 1824. Перевод З. Морозкиной

Прекрасная поэзия. Прекрасная судьба. Но — иная. Совсем иной «гонимый миром странник», со своим отечеством, со своею русскою душой. И в этом главное отличие лирического героя Лермонтова от героя Байрона.

Во-первых, он был странником, был гонимым властями и элитой, был ссыльным, но никогда не был изгнанником со своего Отечества, как Герцен, или Печерин. Скорее, он мечтал о дальних путешествиях: в Персию, в Китай, на Восток, который его всегда манил, и был равнодушен к западным странам. Разве что мечтал о родной Шотландии.

Гоним он был, прежде всего, властями, презренными новорусскими богачами, очень схожими с нашими нынешними «новыми русскими». Гоним «сильными мира сего». Гоним невежественной элитой. Но был ли он гоним его боевыми товарищами? Теми же казаками? Разве смог бы далекий от души своего народа поэт написать знаменитую «Казачью колыбельную песню»? Сколько в песне любви, нежности, заботы, тревоги, которые близки и понятны всем матерям:

Стану я тоской томиться.

Безутешно ждать;

Стану целый день молиться,

По ночам гадать;

Стану думать, что скучаешь

Ты в чужом краю …

В песне соединены Бог, мать, дом родной, отчизна — высшие ценности народного бытия. Таких песен, кстати, у Байрона нет.

Прочел в литературных исследованиях, что «Для русского романтизма свойственны многие европейские черты, но некоторые из них имеют свои особенности. Так же, как и в Европе, романтизм ставит в центр произведения героя, чьи разногласия с обществом достигли такого накала, что он порывает с ним отношения и ищет место для себя в опасностях и подвигах далеких странствий, в борьбе за справедливость, в необычных подвигах, в необычной любви, как это делали герои Байрона, Шиллера, Вальтера Скотта, Гюго и других. Но М. Лермонтов совершенно верно заметил:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Русский романтизм отличает особая глубина страсти, «надежд разбитый груз», как говорил Лермонтов, поскольку русская культура и русское искусство гораздо теснее, чем в Европе, связаны с политической жизнью общества, с горячим гражданским чувством его художников, рождающим удивительный сплав любви к родине и ее народу и неприятия реалий жизни. Отсюда резкая ирония, горечь и безысходность в судьбах романтических героев литературы и отблеск трагичности в портретной живописи этого художественного направления".

В этом нет ни пренебрежения иными культурами, ни излишнего возвышения своего. Это данность от Бога. Необходимо ценить другие национальные культуры, но негоже забывать и про свою.

И потому с юных лет Михаил Лермонтов считал себя прежде всего национальным русским поэтом. Все творчество поэта — это его размышления о смысле существования и человека, и нации, и своей судьбы, и судьбы своей Родины.

Одним из центральных мотивов лирики М. Ю. Лермонтова является мотив одиночества. Уже в ранних стихотворениях размышления автора отмечены редкой для его возраста зрелостью (от 14 до 20 лет!). Исходным является ощущение тоскливого одиночества: «Брожу один как отчужденный!» Столь мрачное настроение объясняют факты биографии поэта. Лермонтов еще маленьким ребенком лишился матери — она умерла, когда будущему поэту едва ли исполнилось два года. Отношения с отцом не сложились.

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по конец,

В слезах угасла мать моя;

От них остался только я,

Ненужный член в пиру людском,

Младая ветвь на пне сухом…

Мировосприятие Лермонтова отличается сложностью и неоднозначностью. С одной стороны, поэт говорит о том, что окружающий мир фальшив насквозь, что «душа пылкая» надломлена и нет рядом человека, на которого можно было бы опереться. А с другой стороны, лермонтовский лирический герой и не жаждет душевного родства с каким-либо человеком:

Я к одиночеству привык,

Я б не умел ужиться с другом.

Романтический герой поэзии Лермонтова одинок, как «парус в тумане моря голубом», как «пленный рыцарь в своей темнице», однако дух его могуч, непреклонен и горд. По убеждению автора, идеал свободы недостижим, даже в том случае, если заплатить за него жизнью, как Мцыри, или вечным проклятием, как Демон. Ощущение мировой скорби проистекает именно отсюда. И это не переживание из-за каких-либо жизненных неудач — это неизбывная печаль из-за того, что мир порочен и места «пылкой личности» в нем нет. Безысходное разочарование царит в душе лирического героя Лермонтова. Жизнь — «пустая и глупая шутка», потому что «некому руку подать // В минуту душевной невзгоды…»

Чем более лирический герой разочаровывается в земной жизни, тем более настойчивее обращается он к жизни вечной, к Богу:

Счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

Размышляя об одиночестве его души в этом мире, герой философствует о жизни и смерти. Он отмечает, что покой исходит на человека из природы, в которой все гармонично и противоречий нет. Человек не одинок, если чувствует единение с природой. Не найдя понимания в обществе людей, романтический герой лермонтовской поэзии сливается с природой. Так, например, Мцыри совершил побег из монастыря во время грозы, и бурная стихия не страшит его, а, напротив, вызывает чувство родства:

… О, я как брат

Обняться с бурей был бы рад!

Глазами тучи я следил,

Рукою молнию ловил…

Мцыри не находит друзей среди людей, а вот свои взаимоотношения с грозой называет «дружбой краткой, но живой».

Более того, в интимной лирике Лермонтова встречаются два совершенно противоположных мотива. Первый — это герой, страстно желающий увидеть и испытать жизненные потрясения и переживания. Странствовать по миру он пускается гонимый собственными страстями, «всесожигающим костром» души, «голодным взором»:

Не обвиняй меня, всесильный,

И не карай меня, молю,

За то, что мрак земли могильный

С ее страстями я люблю.

(«Молитва»)

Второй — это герой, остывший к человеческим страстям, разочаровавшийся, но все-таки продолжающий стремиться к самому дорогому в жизни — свободе:

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Может быть, в этих строчках — разгадка неповторимости «русской души», постоянно устремленной к высшим мирам, тяготящейся оковами земного существования.

Чем ты несчастлив? —

Скажут мне люди.

Тем я несчастлив,

Добрые люди, что звезды и небо —

Звезды и небо! — а я человек!

В отрывке из стихотворения Лермонтова «Небо и звезды» сквозит скорбь небесной души, заключенной в человеческом теле, осознание ничтожности человека перед Вселенной.

Становится понятным постоянное обращение к теме тоски, одиночества, неудовлетворенности окружающим миром. Кому же в «минуту душевной невзгоды» может довериться «гонимый странник»? Что или кто может утешить его страждущую душу? Только природа родной земли, слияние с ее красотой и покоем дарят поэту минуты возвышенного отдыха.

Когда волнуется желтеющая нива,

И свежий лес шумит при звуке ветерка…

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, —

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу бога…

Вот так обретает поэт свое счастье. Один на один с природой, без людей, в стороне от «мира печали и слез»! Строки эти пронизаны любовью к родной стране. Любовь к Родине томила Лермонтова всю жизнь. Он многое знал о ее настоящем и даже о ее будущем. Настоящее тяготило его мелочностью, нравственным и социальным несовершенством.

С Кавказом связаны первые детские впечатления, когда бабушка Е.А.Арсеньева привезла внука лечиться на воды, где пятигорский воздух и здешние воды укрепили здоровье мальчика. Приезд на Кавказ совпал и с первой недетской влюбленностью: «Там видел я пару божественных глаз», — припоминает поэт это событие в своей жизни. Еще мальчиком Лермонтов присутствовал на горском празднике, бродил на развалинах аула у подножия Бештау, зарисовку которого можно увидеть в поэме «Аул Бастунджи». Все впечатления будущий поэт переживает на лоне величественной природы Кавказа, Кавказских гор. Тема Кавказа для Лермонтова станет впоследствии глубоко личной. В поэме «Измаил-бей» звучит настоящий гимн горам:

Приветствую тебя, Кавказ седой!

Твоим горам я путник не чужой:

Они меня в младенчестве носили

И к небесам пустыни приучили.

И долго мне мечталось с этих пор

Все небо юга да утесы гор.

Прекрасен ты, суровый край свободы,

И вы, престолы вечные природы,

Когда, как дым синея, облака

Под вечер к вам летят издалека,

Над вами вьются, шепчутся как тени.

Как над главой огромных привидений

Колеблемые перья, — и луна

Под синим сводом царствует одна.

Поэт не устает восхищаться не только величественной панорамой Кавказа, но и его воинственными сынами, горцами, чей «бог — свобода»:

Как я любил, Кавказ мой величавый.

Твоих сынов воинственные нравы.

Твоих небес прозрачную лазурь

И чудный вой мгновенных, громких бурь,

Когда пещеры и холмы крутые

Как стражи откликаются ночные;

И вдруг проглянет солнце, и поток

Озолотится, и степной цветок.

Душистую головку поднимая.

Блистает, как цветы небес и рая …

Кавказ воскресил в памяти поэта родной, ангельский облик матери:

В младенческих летах я мать потерял.

Но мнилось, что в розовый вечера час

Та степь повторяла мне памятный глас.

За это люблю я вершины тех скал,

Люблю я Кавказ.

Лермонтова интересовал Кавказ не только как источник художественного вдохновения. Он был для него ярким примером героической борьбы. Героические бунтари Хаджи — абрек, Мцыри, Печорин, лирические герои многих стихов — не страшась, борются за добро и счастье.

Длительная война на Кавказе представилась Лермонтову самым бессмысленным кровопролитием. Горцы сражались с регулярными войсками — неравный поединок. Гибель ни в чем неповинных людей, колониальный захват национальных меньшинств выражен в грустном размышлении после кровавой битвы у реки Валерик:

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: жалкий человек.

Чего он хочет? Небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?

С любовью и уважением он говорит о кавказских народах в произведениях «Черкесы», «Кавказский пленник», «Аул Бастунджи», «Измаил-Бей», «Мцыри», «Беглец», «Демон», «Герой нашего времени».

Находясь на Кавказе и Кубани Лермонтов познакомился с обычаями местного населения, с песнями и легендами адыгов, слышал рассказы о «черкесском барсе» — отчаянном джигите Казбиче. Увиденное и пережитое он воплотил в стихах и прозе.

Стихотворение «Парус» (1832 г. — всего 12 строк) — замечательно по глубине и силе выражение одиночества. Одинокий парус в безбрежном море — можно ли найти

образ, в котором настроение одиночества выражалось бы полнее и ярче?

А вот стихотворение «Листок» — на этот раз символ одиночества — оторвавшийся «от ветки родимой» дубовый листок, который молит у чинары приюта, но та презрительно отвергает пришельца.

Таким образом, чувство одиночества усиливается здесь чувством бесприютности, горьким сознанием своей ненужности. Поистине судьба самого поэта.

Дубовый листок оторвался от ветки родимой

И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;

Засох и увял он от холода, зноя и горя;

И вот наконец докатился до Черного моря.

…

«На что мне тебя? — отвечает младая чинара, —

Ты пылен и желт, — и сынам моим свежим не пара,

Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?

Мой слух утомили давно уж и райские птицы.

Иди себе дальше; о странник! Тебя я не знаю!

Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;

По небу я ветви раскинула здесь на просторе,

И корни мои умывает холодное море".

Тема гонения и вечного странствования, кроме гражданской лирики, возникает и в других стихотворениях поэта, касающихся судьбы и индивидуальности, душевной свободы человека. Здесь автор пытается проникнуть во внутренний мир личности, задается вопросами самосовершенствования и самоанализа.

тема «гонимого миром странника» звучит основным лейтмотивом в творчестве Лермонтова. Лирический герой его произведений, который, безусловно, близок и самому автору, гоним из родного отечества за душевный непокой, открытое порицание несправедливости «сильных мира сего» и яростное противостояние невежеству общества. Но «вечным странником» поэт становится не только потому, что «гоним миром», а еще и потому, что в неизведанные дали его устремляет беспокойное, пытливое сердце.

Иллюстрация в открытие статьи: литография художника Александра Пруцких «М.Ю.Лермонтов»