Обойденные вниманием

«А они там есть?» — именно таким был первый вопрос многих моих знакомых, когда я рассказывала про наше с подругой решение заняться помощью одиноким русским старикам в Чечне.

Вне республики об этих людях не помнят или, что хуже, не знают вовсе.

Чечня постоянно в заголовках СМИ и на языке у фэйсбук-общественности, но никогда — в связи с живущими там одинокими русскими стариками (одиноких стариков-чеченцев не бывает — культура другая).

Впрочем, в самой Чечне на них тоже давно не обращают внимания. Это пренебрежение закреплено даже в республиканских праздниках: третье воскресенье сентября — день чеченской женщины. А что другие женщины, их нет?

Оставшихся в Чечне русских, украинцев, армян, татар, евреев — в общем, нечеченцев, невайнахов — почему-то называют русскоговорящими или русскоязычными. Если нужно найти какое-то сложное «терпимое» слово, больше подошло бы — «русскокультурные», оно лучше отражает суть. Или просто «русские», в широком смысле слова. Но называть вещи своими именами у нас если и принято, то не всегда. Любое упоминание слова «русский» в позитивном контексте — реальный риск быть обвиненным в национализме.

Они родились в республике или приехали туда в ранней молодости.

Пережили дудаевский режим (те, кто пережил и не уехал).

Пережили все чеченские войны.

Мыкались по лагерям беженцев вместе с чеченцами. Бок о бок с ними сидели по подвалам. Как и чеченцы, становились свидетелями и жертвами криминала и насилия, теряли родных взорванными, зарезанными, пропавшими без вести… В общем, пострадали не меньше других.

Группа эта — русские старики в Чечне — уникальная. Парадокс: в своей стране, где представители одной с ними национальности большинство, они — меньшинство.

Кто они сегодня? Коренной малочисленный народ? По числу явно не дотягивают. Сколько их там — тысячи? Сотни? Давно пора сосчитать — а то скоро считать будет некого.

В одном из интервью журналистка, прослушав мой долгий монолог о проблеме, сделала резкий вывод: «Получается, вымирают в Чечне русские?» Получается, вымирают.

Оставшимся в живых самое время создавать диаспору. Но… «русская диаспора»? Фраза слух режет. Так и живут — разобщенно, по одному, максимум сбиваются в пары. В количестве больше двух собираются разве что в храме.

Помимо опыта пережитых в недалеком прошлом военных действий, есть ещё одно принципиальное отличие этих одиноких старичков от одиноких старичков в других регионах — глубочайшее культурное несходство с прочими местными жителями. Другая религия, другой язык, другие традиции — всё другое, неродное. Именно поэтому когда появилась идея помогать им, мы дали проекту имя «Свои чужие», по названию моего репортажа.

Проблемы старичков в Чечне — это не что-то оперативное, сиюминутное, горячее. Брошенные старики — вообще вялотекущая хроническая российская болезнь. А старики в Чечне — болезнь, кажется, неизлечимая. Клеточка за клеточкой, человек за человеком — они умирают незаметно (правда, обычно замечает это священник местного храма, отец Григорий, когда перед ним встает необходимость хоронить умерших стариков, а гробов нет, и получить их можно только со Ставрополья за немаленькие деньги).

Как тех неизлечимых больных в слогане хосписа, этих одиноких русских в Чечне, по сути, нельзя спасти, но им можно помочь. Спасением было бы восстановление психического здоровья, но для этого нужны годы и годы психотерапии. Спасением было бы неодиночество — но, если и удается разыскать их родственников, те обычно не готовы взять к себе старого, больного, хоть и родного человека.

А помочь им сегодня — можно. Принести продуктов, сделать ремонт, написать заявление на пособие. Поговорить по душам, выслушать их, в конце концов. Для них это очень важно. И этим мы планируем заниматься.

Несколько лет назад в Грозный приезжала Валентина Матвиенко, зашла в единственный в городе православный храм — старички до сих пор это помнят, говорят: «Зашла к нам (!). А кто-то вообще не заходит, будто нас и нет здесь». Небольшие дополнительные выплаты от Алу Алханова (был президентом республики в 2004—2007 годах) тоже не забыли.

Они очень одиноки, в апатии или депрессии. Но не теряют надежды, даже если родные не звонят и не пишут годами. Не терять надежду годами, должно быть, очень тяжело.

На новый год мы отправляли старичкам поздравительные открытки.

Где-то в середине января мне позвонили с незнакомого номера.

— Я соседка Веры, вы ей открытку присылали.

Говорила знакомая Веры Александровны, с которой мы встречались и беседовали в Грозном. Сама она фоном сопела и всхлипывала.

— Вера подумала, что вы её внучка. Боялась позвонить. Плачет всё утро, — сказала соседка.

— Извините, я не внучка.

Мне почему-то стало неудобно — и за эту открытку, и за оставленный в ней номер мобильного, и за то, что я не внучка.

Мы, конечно, не станем внучками этим старикам, которым хотим помочь, но попробуем этих внучек найти. А пока — поговорим с ними, принесем продукты, поможем сделать ремонт, обратиться в госорганы и в суд, устроим благотворительные обеды — только и специально для них.

Деньги на реализацию проекта найти оказалось сложно. Подавали заявку на президентский грант — не получили. В прошлом сентябре стали собирать на краудфандинговой платформе (с миру по нитке) и продолжаем до сих пор. Обращаемся за помощью и к читателям «Свободной прессы». Ранее с подобным призывом выступал Сергей Шаргунов.

Почитать истории людей.

Помочь.

Фото: Владимир Смирнов/ ТАСС