Красный кочегар

— Странные мы существа — люди, — Костя задумчиво помешивал столовой ложкой чай в своей персональной полулитровой кружке. — Вот вроде умные — умные, а приглядишься — полные дураки. Ждем чего-то, надеемся, планы строим, хитрим, юлим. Будто собираемся триста лет прожить. Словно не знаем: шестьдесят, если повезет — семьдесят — и в отвал, — взгляд его печальных цыганских глаз вознесся под потолок котельной туда где, скрещиваясь, переплетались газовые и водяные трубы, заменяющие котлам кровеносную и пищеварительную системы. Он подумал о том, что эти старые изношенные котлы, уже лет тридцать обогревавшие несколько домов на Петроградской, скорее всего, переживут нас — молодых и полных надежд и мечтаний людей.

— Это ты о чем? — не догнал я поначалу.

— Об абсурдности эгоизма, а также карьеризма и накопительства.

— А что же осмысленно: молиться целыми днями о спасении души?

— Не обязательно. Можно сделать ставку на будущие поколения.

Костя был коммунистом, хотя и никогда не состоял в партии. В детстве, как и все, был пионером, в юности — комсомольцем. Из комсомола его исключили с формулировкой: «За неоднократные нарушения Устава», посоветовав при этом впредь держать язык за зубами.

— Будешь умничать, попадешь в дурдом, — предупредил его комсорг, забирая у него комсомольский билет.

В дурдом Костя Заикин не попал, скорее всего, по недосмотру врачей. Но и без психиатрического диагноза он быстро покатился по наклонной плоскости: техникум так и не закончил, срочную проходил в стройбате, получив замечательную профессию «бетонщик». Но на стройке тоже не прижился и, в конце концов, оказался оператором газовой котельной, где мы с ним и познакомились.

Заступив на смену, он первым делом закреплял на щите для служебных документов большую фотографию Карла Маркса, а уж затем проверял давление в котлах, резонно полагая, что холод потерпеть какое-то время можно, а мрак политического невежества — никогда. Потом Заикин поудобнее устраивался в старом продавленном кресле и открывал «Капитал». Эту бессмертную книгу Костя читал годами, благо к тому времени, когда он заканчивал четвертый том, содержание первого испарялось из его памяти, и процесс следовало начинать сначала. Зато между вторым и третьим томами Заикина можно было назвать блестящим марксистом, знающим толк в теории прибавочной стоимости.

Узнав, что я по образованию экономист, Костя неистово обрадовался и предложил обсудить противоречия всеобщей формулы капитала, а выяснив, что я ушел из большого марксизма, сразу сник:

— «Опутали революцию обывательщины нити», — пробурчал он себе под нос любимую строку Маяковского.

Тем не менее, мы подружились и, сменяя друг друга в котельной, любили пить черный, как мазут, чай, курить дерущие горло кубинские «Лигерос» и беседовать о перспективах. Не своих, конечно. Какие у кочегара перспективы? О перспективах мировой революции. Часто между нами разгорались яростные споры: я утверждал, что революция давно закончилась, а Костя — что она еще не начиналась.

— Какой коммунизм? — волновался Заикин. — Коммунизм — это наивысшая производительность труда. Коммунистическая революция не могла произойти в стране, где землю пашут деревянной сохой. Это величайшая в истории фальсификация! И Ленин, кстати, признался в этом, написав, что наша революция была, в сущности, крестьянской войной.

— Но индустрию-то создали, коллективизацию провели, — отбивался я от его яростного натиска, — частную собственность извели под корень. Опять же — планирование.

— Американцы создали еще более мощную индустрию, и что с того? А коллективное сельское хозяйство существовало в мире тысячелетиями: община — тот же колхоз, только без тракторов и комбайнов. Да и планирование, само по себе, ничуть не затрагивает основы рыночного производства. Нет, брат, коммунизм — это совсем другое. Это свобода! Это производство, как творческий процесс, в котором нет деления на начальников и подчиненных.

— Какая свобода? — поперхнулся я вяжущим рот заикинским чаем. — Где ты ее видел?

-Вот то-то и оно, — глубокомысленно согласился Костя. — Поэтому я и говорю, что коммунизмом у нас даже не пахнет.

Перестройку Заикин встретил поначалу восторженно:

— Прав Горбачев, нам нужно больше социализма!

Но вскоре Костя затосковал:

— Не туда он нас ведет, совсем не туда.

И отправился на митинг сторонников Нины Андреевой, той самой, что не могла молчать и поступиться коммунистическими принципами.

Придя в следующий раз на смену, я застал «Красного кочегара» в знакомом состоянии. Заикин был необычайно возбужден, перламутрово блестел глазами и мерил наш полуподвал длинными нервными шагами.

— Костя, ты опять за старое?

Заикин умоляюще сложил на груди руки:

— Одну дозу, старик. Честное слово — одну. Нету сил все это выносить, пойми.

Я знал Костину слабость. Несколько лет он кололся всякой гадостью, которую ему удавалось купить, или изготовить самому из подручных медицинских материалов. Эта гнилая привычка стоила ему любимой женщины, погибшей от передоза какой-то химии. После этого потрясения Костя вроде бы слез с иглы. И вот опять.

— Что у тебя случилось?

— Я был на митинге.

— И что?

— Это конец.

— Конец чего?

— Коммунизма как идеи. Понимаешь, это сталинизм — все, что там говорилось. А все эти люди, собравшиеся там с плакатами Ленина и Сталина, это архаика. Они мыслят категориями пятидесятилетней давности: навести порядок, разгромить ревизионистов, вернуться к централизованному планированию и единоначалию. А коммунизм — это свободное самоуправление трудовых коллективов. Единоначалие для него смерть. Они добьют идею.

— Кто, они?

— Все. И сторонники перестройки, и ее противники. Все перпендикулярны коммунизму.

Вскоре Костю перевели на другой участок, и наши дискуссии о мировой революции прекратились ввиду удаленности оппонентов. Не знаю, справился ли он со своей зависимостью, но когда через полгода мы случайно встретились на митинге демократов, Заикин был абсолютно трезв.

— Я понял, ты враг! — бросил он, не здороваясь.

— Ты очумел? — растерялся я.

— Это ты очумел: хвалишь буржуазную демократию и разделение властей. Пролетариату чужды твои либеральные ценности. Мы их сметем, вместе с тобой, — и резко развернулся, чтобы уйти.

— Запомни: рука у меня не дрогнет, — и погрозил мне на прощание костистым кулаком.

— Дрогнет, — подумал я ему вслед. — У кого — у кого, а у тебя точно дрогнет.

Потом мы долго не виделись — до октября 1993 года, когда я повстречал Заикина на баррикаде у Белого дома. Он сухо поздоровался, не проявляя ни малейшего желания предаваться ностальгическим воспоминаниям, а в его недоверчивом взгляде сквозило сомнение в моей революционной состоятельности.

— Как дела, где трудишься?

— Все там же, — односложно ответил он.

— А я вот тут в Белом доме.

— Слыхал, — пренебрежительно кивнул Заикин и, демонстрируя, что беседа закончена, открыл лежащую под рукой книгу.

«Капитал. Том I» прочел я на обложке. Выходит, Костя продолжал кружить вокруг вечной книги, как мотылек у лампочки, надеясь найти там проход в иные миры, где круглые сутки светит солнце. Говорят, мотылек тоже принимает лампочку за Солнце.

В кровавой октябрьской заварухе Заикин уцелел, отделавшись парой сломанных ребер. По отношению ко мне он немного смягчился и даже позвонил как-то через несколько месяцев, когда я уже вышел из «Лефортово».

— Пора создавать новую, свободную от догматизма компартию, — хрипел он в трубку. — Ты должен отдать этой партии свое имя.

— Прости, Костя, но это без меня, — окатил я его холодным душем.

Нет, окончательно мы не поссорились: иногда созванивались, а бывая в Питере, я даже пару раз навещал Заикина в его котельной. Там мало что изменилось, разве что вместо «Лигерос» Костя курил «Яву». А черный, как мазут, чай и зачитанный «Капитал» оставались теми же. Заикин горячо рассказывал, как он входил в разные компартии, фракции и группы, пытался наставить их на путь истинный, разочаровывался и уходил.

— Никто не знает «Капитала», — горестно восклицал он, беспомощно разводя руками, — Хуже того: никто не хочет знать!

Я вежливо соглашался с Заикиным, допивал чай, доедал свой кусочек любимого Костей вафельного торта, и с облегчением прощался:

— Увидимся, даст бог.

Но виделись мы все реже, а потом он перестал звонить, а я, вместе со старой записной книжкой, потерял номер его телефона.

Проявился Костя летом 2014-го:

— Я собираюсь в Донецк, поехали вместе, — знакомым баритоном зарычал телефон.

— Ты же уже в годах, — удивился я.

— Дело не в возрасте, а в том, что это последний шанс.

— На что?

— На революцию.

— Ох, Костя, Костя! Боюсь, что ты опять разочаруешься.

— Нужно хотя бы попытаться.

— Нет, старик, там идет гражданская война. В ней не может быть победителей.

В телефоне раздались гудки.

Больше мы с Заикиным не встречались. Жив ли он? Цел? Не знаю. Костя поменял номер телефона, а общих знакомых у нас не осталось.

Жаль, если с ним что-то случилось, очень жаль. Таких сейчас уже не делают. Или еще не делают, не знаю. Настоящий марксист. Последний из могикан. Красный мечтатель.