Привычное дело

Было такое определение: «деревенская проза» — как будто в России есть какая-то проза, помимо деревенской. Чтобы уравновесить «деревенщиков», выдумали «городскую» прозу — хотя таковой в России сроду не было по той элементарной причине, что никогда не было городского уклада. То есть можно было томиться душой в каменном колодце, можно было ужаснуться и поразиться размаху петровского строительства, можно было карикатурить свет и продажность чиновников, — а вот за любовью ехали в деревню.

«Черная роза в бокале аи» — это не городская жизнь, это декадентская открытка. Но когда для души надо написать — то «река раскинулась, течет, грустит лениво и моет берега». Не было никакого специального «городского» уклада у Трифонова или Ахмадулиной, была растерянность обиженных служащих. Городские писатели в России имеются: это Достоевский и Гоголь, но их идеал — крестьянский. А уж про других и говорить нечего: Толстой, Чехов, Лесков, Пушкин, Тургенев, Есенин, Шукшин — это деревенская литература в самом чистом виде. Россия вообще была страной деревенской, то есть крестьянской; это качество из нее старательно выкорчевывали — Столыпин, Троцкий, Гайдар — выкорчевывали ради некоей высшей идеи: прогресса. Хотя зачем и куда торопиться, внятно объяснить не могли. Но, в том сезоне носили этот фасон, и им хотелось, чтобы было как в лучших домах. Когда уничтожили деревню полностью, то выяснилось, что деревня есть жизненно важный орган в теле страны — и без деревни Россия не живет. Городской культуры, которой жива Европа, в России почти не было — не было сотен независимых городов, не было ни замков, ни университетов, ни миннезингеров, ни городских площадей, ни бродячих театров, ни университетских школяров.

Это отнюдь не значит, что не было культуры. Это значит, что культура иная. Было другое, свое, совершенно особенное — то, что Лермонтов даже и определить толком не смог, пытаясь описать свою странную любовь к отчизне. Народа стеснялись русские романтики: отечественные мужики не слагали упоительных германских баллад. Мужиков стеснялись живописцы, придавая им лирично-пейзанский вид. И родственного чувства к мужику стеснялись почти все, кроме Толстого, — и хотели взамен своей, мужицкой, обрести прогрессивную городскую культуру, но толком не знали, какой именно городской культуры им надобно. А в результате никакая не прижилась: ни петровская, ни сталинская, ни брежневская. Появился синтетический продукт городской культуры и сегодня, но любить в нем нечего — полиэтиленовая культура не создала героя, не слепила образа, не имеет лица. А «крест и тень ветвей» потеряли. И даже не понимаем толком, что именно потеряли.

У Белова есть отчаянная страница: Иван Африканович сидит на могиле жены, которой при жизни внимания оказывал мало, и мужика «пластает горе» — без жены, как выяснилось, жизни нет. Эта сцена в точности воспроизводит (интересно, думал ли об этом Белов) стих Исаковского, в котором солдат возвращается с фронта на могилу жены Прасковьи. Неважно, что солдат пришел с войны, а Иван Африканович — пьянствовал; уж как у кого вышло. Важно то, что главное было рядом, но жизнь прошла, и не случилось встретиться. И зачем жил — непонятно. Непонятно: за что воевал — если дома погост. Непонятно: за что пил — если, протрезвев, пришел на могилу. Непонятно, зачем строили лишнее — если при этом убили главное.

Так именно произошло с нашей страной.

Другая повесть у Белова называется «Все впереди»; мало есть на свете столь точных пророчеств. Повесть эту считали вульгарным пасквилем на прогресс. В книжке описывается, как патриархальную любовь променяли на ничтожную городскую дрянь. Тогда (это написано лет тридцать пять назад) казалось, что характеры ходульны, а конфликт неубедителен. В книге описаны фарцовщики и прощелыги, которые Родину променяют на пеструю дрянь — это выглядело как агитка. Однако все произошло именно так, как описал Белов — и с тысячекратным увеличением. Действительно, все, что любили, потеряли — взамен получили много пестрой дряни.

Впрочем, терять — для России дело привычное.

Фото: Сергей Самохин/ РИА Новости