Бремя советского человека

В городе Киеве, на крутом берегу Днепра, вознёсшись выше лаврской колокольни, пронзает небо мечом гигантская Родина-мать. Родина-мать мертва; на щите её герб несуществующей страны, т.е. несуществующей Её, Родины-матери. Те, что родились нынче, будут уже украинцами, белорусами или россиянами, скромными обитателями утлых жилищ на обломках; но мы, дети Её, нашей Советской Родины, навсегда остались сиротами.

И Она зовёт нас. Родина-мать зовёт — и клич Её раздаётся из небытия.

Рядом с Родиной-матерью расположено Певческое поле, на котором летом, поближе ко дню независимости, воздвигают забавные цветочные скульптуры в духе фольково-патриотического кича. Увы, жадные устроители дерут деньги за их созерцание, а платить деньги за окормление патриотизмом — дело не самое разумное. Бесплатно накормят по самы уши.

Поэтому я ограничился задумчивым созерцанием мёртвой Родины-матери, сидя за одним из многочисленных пластмассовых столиков. Металлические губы её были плотно сжаты, и глаза, как и полагается, неживы, щит и меч возносились к облакам, недосягаемые никаким тягнибокам. Я вспомнил, что танки, скрестившие пушки у постамента Родины-матери, разрисованы местными скоморохами то ли в горошек, то ли в цветочек, внутренне посетовав, что скоро так будут раскрашивать братские могилы.

Меньше чем год спустя на сгоревшее здание Дома профсоюзов на Майдане тоже наляпали розовых горохообразных пятен, поверху копчёных полуразрушенных стен. Надо сказать, что история, которую я собираюсь рассказать терпеливым читателям «Свободной прессы» произошла летом прошлого года, и чем ближе к лету нынешнего, тем чаще я о ней вспоминаю.

Как же быстро превратилась она из символа величия в символ утраты, думал я, глядя на Родину-мать.

— У вас свободно? — спросил симпатичный дедушка с большим одноразовым стаканом пива в руке, подойдя к моему столику.

— Нет, я не один.

Дедушка извинился и подошёл с тем же вопросом к соседнему столику.

Господин средних лет в чёрном, похожий на godfather’a, согласно кивнул.

— Садытесь пажялуста, — сказал он гостеприимно. — Вдваём, канэшьно, всэгда вэсэлэй.

Взгляд господина из-под чёрных очков тоже явно был устремлён на мёртвую Родину.

Дедушка уловил это.

— Во як, — сказал он. — Було и нема.

Господин в чёрном, отхлебнув кофию, кивнул.

— Сколько буду жить после пенсии, — сообщил ему дедушка, — столько буду думать, як такая страна пала. Це ж була Систэма! Така Систэма була — и пала в один миг.

— И кажьдый сам па сэбе, — заметил godfather.

— А жили вси вместе, — начал дидусь уже с готовностью.

— Всьо па-другому било, да! Всэ вмэстэ, да, ныкто никого не абыжял, ездылы друг к другу в госты. Ныкто граныца паспарт нэ спрашивал, нэ било граныца! Уважялы друг друга, зналы: ест хароший грузын, ест плахой грузын. У кажьдого народа ест хароший чилавэк, ест плахой. Всэ зналы. А сэйчас всэ думают, грузын толко плахой. Мылыция паспарт апят трэбует, зачэм паспарт апят, еслы паспарт граныца?

— Никогда ранише не було такого, — подтвердил дед, — вместе жили, вместе воевали, с одного котла хлебали и усим хватало. Я ни на чью нацию никогда не смотрев и с тем жизнь прошов.

— Падэлылы людэй, Грузия сама по сэбэ, Украина сама по сэбэ, Расия сама па сэбэ! С русскымы вайна — зачэм? Кому нужьна? Кто про людэй думает? Пачиму людэй раздэлылы? — уже горячо говорил грузин.

— Отгородилися парканами и городять свои огороды. Каждый хоче отой свой народ стричь, а по остальным вопросам ему наплевать! — крикнул дед громко.

Тем временем ко мне подошла спутница моя, Прекрасная Молдаванка, с чашечкой кофия в руке. «Вот послушай», — сказал я ей, но, сев далеко от деда с грузином, она не могла хорошо слышать их разговора; тогда я начал вполголоса трансляцию.

— Ныкто про людэй думат нэ хочэт, думат нэ знает, всэ пасхадылы с ума. Ныкогда нэ разрэшялось, щьтоб мужик мужика…

— Я отого дела не понимаю. Отого мы просто подумать не могли, шо так можно. Ото ж я всё життя буду думать, як отое произошло, шо такая Систэма и рухнула в момент.

— Бэда! Бэда кругом! Кагда такое било, щьтоби син папу нэ слюшял. Я знал: прав папа, нэ прав, папу надо слюшять, он старший. Старшего надо уважять! Кто старшего не уважяит, тот глюпий растёт, плахой! Старшего всигда уважялы, а сэйчяс сдэлай какое замичяние — и куда тибя пашлют. Такых людэй раздыляй, нэ раздыляй — такой чилавэк сам атдылён, ат всиво атдылён.

— Ото ж я и кажу, шо кольки не осталося, а всю жизнь буду думать, як отое случилося. Не знает народ, як жить? Народ потерянный…

— Какой прекрасный разговор! — сказал я тоже Прекрасной, как уже было указано, Молдаванке. — И как это символично: грузин, белорус, украинец и молдаван, на закате дня, у мёртвого идола, поминают убитую страну свою, первое и последнее государство сверхидеи, подобного которому не было и не будет уже. Пепел Ленина стучит в этих одиноких сердцах.

— Ну да — осколки, — отвечала она, — странные разновозрастные люди, что-то в своих жизнях зацепившие, случайно или неслучайно, сидят и ворчат. Вот этих учат совсем другому, — она указала на резвящихся за столиком через дорогу полных, цветущих школьниц, — герои у них совсем другие, а вся советская история представлена как непрерывный кошмар. И воспринимать они её будут совсем не так, как мы.

— Кто знает, кто знает, — покачал я головой. — У них не будет подлинного знания о Совдепе; зато у них будет легенда. Над этим постараются нынешние его хулители. Очень уж они неприятны и бездарны; к тому же над ними по сей день тяготеет грех предательства, оборотничества, груз прежнего коммунистического холуяжа. Это чувствуется, и потому они неубедительны. В искренней и горячей молодой душе они неизбежно вызовут отвращение и протест. Они местечковы, и одна строчка Горького или Маяковского стоит сотни их истерик.

Вдоволь откошмаренные узколобыми учителями жизни, новые поколения придут сюда, под эту гигантскую мёртвую бабу, и ощутят очистительный когнитивный диссонанс. Уставшие петь народные песни, плесть соломку и принудительно любить плохих поэтов только за то, что те пишут на правильной мове, они придут сюда, как нынешние итальянцы приходят на развалины Колизея; ты же и говорила, что Советский Союз — наш Древний Рим. (Да, уважаемые товарищи, она утверждала это ещё до Эдуарда Лимонова.) Бессмысленно оценивать его с позиций сегодняшнего дня, находящегося в другом историческом, ментальном, антропологическом пространстве. Понятно одно: историческое недоразумение не породило бы культуру и наследие такой мощи.

Я вытащил телефон и зачитал из её блога:

«…Безукоризненный и блистательный римский стиль живёт и побеждает. Римский стиль советской закалки, принадлежащий уже Истории с большой буквы… Советский Союз был, возвышенный и низменный, блистательный и убогий, человеколюбивый и жестокий, плебейский и аристократичный. Он был, во всех своих противоречиях, наш великий и уже Древний Рим, и глупо отрицать этот неоспоримый факт».

— Истинно, истинно! — воскликнул я. — Именно и только новые поколения придут к подвигам и ужасам эпохи, её великим свершениям и лишениям, гениям и злодеям… Смешно делить общую историю между копошащимися в советской могиле народностями, государство-идея принадлежит всем. Даже ментально самые далёкие латыши должны помнить, что именно они охраняли товарища Ленина. Нет, эту историю не разделить!

Пусть никто не опасается: она не повторится. Когда меня, отдающего должное эпохе, обвиняют в том, что я хотел бы «вернуть совок», рука моя тянется к пистолету. Идиоты, совок не вернуть. Для того, чтобы он вернулся, нужен совсем другой человеческий материал, совсем другие типажи. Нужны невообразимые Ленин, Сталин, Троцкий и Дзержинский, нужны Горький и Маяковский, Павка Корчагин и Санька Матросов, нужны и абсолютные изуверы вроде Жукова с Ежовым, и абсолютные мученики вроде Варлама Шаламова. Нужны диковинный Хрущёв, мудрый цезарь Брежнев, несгибаемые Громыко и Суслов — тоже ведь музейные уже персоналии, нужны, в конце концов, враги проекта Буковский с Суворовым-Резуном и многое, многое другое. Даже какой-нибудь Высоцкий совсем невозможный уже типаж. Нет таких людей! И никто не клонирует эпоху. В Беларуси попытались возродить её по типу карго-культа, вышло в духе зомби-фильма категории «Б».

Эпоха неповторима. Вышедший из неё невысокий человек Путин, кстати, это интуитивно чувствует, отгораживаясь на парадах Победы картонкой от Мавзолея. Эти, принимающие парад, не могут даже находиться на фоне эпохи, стоять с ней вровень, настолько они иные.

Не они, но народ отдаст ей должное, ибо, как ни крути, явилась она исторической вершиной его живого творчества. Да, миру были явлены беспрецедентные подлецы, стукачи и негодяи, но не они останутся в памяти, и не они определят её сущность. Ибо даже в самой драматической фазе советской истории, в свирепой и безжалостной диктатуре высвобождались и действовали колоссальные народные силы, сущности и энергии, и это главное, в этом — соль, суть, корень и гвоздь.

Так вещал я, становясь похожим на попа, и даже два проходящих мимо бомжа поспорили. «Это не батюшка: не видишь, он не в облачении», — разумно заметил один из них.

— Складно говоришь, — усмехнулась дочь Бессарабии. — И всё же мало кому будет понятен твой пафос.

— Отдавать должное — не значит поклоняться. Я как раз стараюсь быть свободен от эмоций; я оцениваю масштаб наследия. Наследия обильнейшего: до сих пор на нём как-то тянут, сами созидая ничтожно, катастрофически мало. Страшно подумать, что будет, когда дойдут до естественного износа заводы, созданные государственным гением Леонида Ильича; а ведь это произойдёт очень скоро. Учитывая фактически завершённую ликвидацию величайшего советского достижения — всеобщего просвещения, качественного и доступного образования — затрещит и загрохочет так, что Чернобыль может показаться всего лишь инцидентом. А вокруг воронок будут бегать попы с кадилами…

Отдавать должное — не значит быть фанатом. Иное дело, что не следует нам, родившимся именно в этой стране, навязывать другую родину. Презрен тот, кто меняет знамёна; и если уж мы появились на свет под красным знаменем, то будем почитать как знамя Родины своей именно его. Другой Родины нет у нас и не было, кроме вот именно этой мёртвой Родины; мы, чёрт возьми, именно ей без конца присягали, начиная со вступления в октябрята. Я всего этого страшно не любил; теперь же воспринимаю как данность, как бесспорный факт.

Интересно, что наиболее горячие постсоветские поборники Союза от философа Зиновьева до панка Летова вышли как раз из антисоветского лагеря. Они и были подлинными нонконформистами. В дни разгулявшейся, ставшей официальной и выгодной, антисоветчины, им хватило сил, мозгов и эстетической адекватности засвидетельствовать исторический масштаб явления.

Помнится, в Минске переименовали улицу Горького. В улицу Богдановича, тоже Максима, ты знаешь, это отличный белорусский поэт, чистая правда, как правда и то, что с титаном Горьким он тем не менее не соизмерим. Несколько недель спустя переименования в троллейбусе какой-то паренёк спрашивал у пожилой женщины, не знает ли она, скоро ли остановка «Улица Богдановича». — «Я не знаю такой улицы, — отвечала она, — а улица Горького будет через две остановки». Мушкетёрское благородство и широта взглядов были в этом ответе, честь, которая воистину зовётся верность…

— Так же и нам другой родины уже не знать, — закончила бессарабянка, и мы пошли прочь от кладбища танков, цветов и канувших в Лету доблестей. Мы не знали, что меньше чем через год вместе с памятниками Вождю Мирового Пролетариата падут последние советские идеологические конструкции в украинской державе — от дружбы народов до дня победы. И тогда держава падёт вместе с ними.

Старик дохлебывал своё пиво. Рядом грузин открывал какую-то бутылку, кажется, коньяк.

Пусть они поднимут первый тост за нашу общую, великую и могучую Родину.

Не чокаясь.

Неужели через год они встретятся и выпьют не чокаясь за Украину?

Фото ИТАР-ТАСС/ Артем Геодакян.