Кто не получил Нобеля

Шведская академия, присуждающая из года в год Нобелевские премии, опубликовала списки номинантов вплоть до 1963 года, и таким образом мы узнали, кто «почти» получил эту престижную премию по литературе.

Русскими претендентами, так и не получившими премию, были Мережковский, Горький, Бальмонт, генерал Краснов, Шмелев, Алданов, Бердяев, Леонов, Борис Зайцев, Роман Якобсон, Владимир Набоков и Евгений Евтушенко. Особой строкой выделим Игоря Гузенко — мало кто помнит этого перебежчика, да и его литературные труды неизвестны, но и он был номинантом (в 1955 году). Победили и стали лауреатами Бунин, Пастернак, Шолохов, Солженицын, Бродский.

В общем-то, больших проблем со списком номинантов нет. Набоков хорошо обошелся и без Нобеля. Максим Горький вошел в категорию признанных великих писателей ХХ века, так и не получивших Нобелевскую премию, а среди них Эзра Паунд, Джеймс Джойс, Марсель Пруст, Лев Толстой, Андрей Белый, Алексей Толстой. Почти все прочие претенденты не превосходили по таланту и достижениям отличных русских советских писателей, которых никто и не номинировал: Катаева, Булгакова, Платонова, Зощенко и многих других.

Жаль одного русского номинанта — Леонида Леонова, подзабытого маститого советского писателя, к которому только сейчас начинает возвращаться читатель (в частности, благодаря Захару Прилепину и Дмитрию Быкову). Жаль мне не только его, но и себя. Получил бы он Нобеля — я бы его знал с детства. Я вырос в литературной диссидентствующей еврейской семье, и Леонова никогда не читал. Но недавно на каком-то книжном развале попалась мне за гроши книжка «Избранное» Леонова. Я прочел ее и она задела меня за ретивое.

В особенности потрясла меня повесть «Взятие Великошумска» — по-моему, лучшая русская книга о второй мировой; как основательно ее забыли! Это рассказ о судьбе героического танка Т-34 № 203. Да, конечно, и о танкистах, от водителя до командира бригады, но и о самом танке. «Мой народ создаст боевые машины утроенной мощности, но страшней и прекрасней двести третьей у него не будет никогда». Леонов единственный написал о танке, как о живом существе.

Вот как появляются танки в его повести: «Танки следовали всей длиной состава, прежде чем коснуться земли, откуда им предстоял любой, на выбор, путь — либо вперед, на запад, либо назад, в мартен. Большинство состояло из новичков, мало обкатанных и еще не вкусивших звонкого, щемящего вдохновенья боя. Они ничего не умели, и люди помогали им, делясь остатками живого тепла, а взамен беря частицу их неуязвимого спокойствия».

Читатель не сразу понимает, что это танки — новички, что это танки — еще не вкусили вдохновения боя, что это танки — ничего не умели. Если поэты прошлого так персонифицировали стихии, море, горы, народ — Леонид Леонов одухотворяет танк, боевую машину. Двести третья — ветеран, она сражалась под Россошью, говорят танкисты, значит, она что хочешь сдюжит. Ее чинят, хотя, казалось бы, проще послать на переплавку.

«Кашель слышался в моторе, вонючий черноватый дым валил из сапуна, стучали выношенные подшипники коленчатого вала. После каждой ездки жирная горячая испарина покрывала стенки выхлопной трубы. Сдавало танковое сердце, расшатанное приключениями жаркой бранной жизни. В ту пору ничего грозного не оставалось в двести третьей, кроме надписи мелом на башне — смерть фашизму. Биография танка была написана на его броневой шкуре. Вмятина на башне была получена под Орлом, а сквозная, от болванки, рана в обе боковые плоскости — тотчас за Валуйками. Эти пробоины, зашитые электрокузнецом из ремонтного батальона, выглядели как ордена и медали на груди ветерана».

Но танкисты настояли, и двести третья возвращается в бой, чтобы совершить героический рывок, в одиночку сломить наступление немцев. Было бы время, народ «сохранил бы это дырявое железо как образчик вещества, из которого творится истинная слава. Он поставил бы эту тридцатьчетверку на высоком уральском мраморе, черную и страшную, как она стала выглядеть через двое суток, с развороченным лобовиком, с листами брони, порванной на бортах, и раскинутыми, как крылья, точно и мертвая она собиралась лететь в одиночку на полчища врага».

Для меня эти строки были подобны откровению. Я никогда не понимал, зачем на постаментах России и сопредельных государств стоят старые тридцатьчетверки. Я посмеивался над ними, старомодными и совсем-не-страшными, как швейные машинки «Зингер». Нигде в мире не делают памятники из старых машин. Меня (иногда) восхищали люди — но не машины.

Пока я не прочел повесть Леонова. Только тогда, на шестьдесят каком-то году жизни я понял, что русские люди одушевили эти машины; что эти машины заслужили стать на постаменты от Волоколамска до Берлина и заплатили за это высшей ценой. Был смысл и в том, что ополченцы Новороссии окликнули эти танки, и те сошли с постаментов и снова пошли в бой. Вот такой резерв главного командования был у русских.

Ощущение, что сделанные людьми вещи оживут и помогут, по-моему, в других культурах не встречается. Современник Леонова, поэт Дмитрий Кедрин оживил каменную скифскую бабу, и пустил ее в бой: «Скиф ладонью грубой в синем Приднестровье бабе мазал губы вражескою кровью. Из куска гранита высечены грубо, дрогнули несыто идоловы губы». Но баба как-то понятнее танка.

И под пару танкам, люди у Леонова. Танковый корпус в повести Леонова имел свой реальный прототип, и был прототип у его героя, генерал-лейтенанта Литовченко — а именно генерал-лейтенант (впоследствии маршал бронетанковых войск, дважды герой Советского Союза) Павел Семенович Рыбалко, как и герой — великий танкист, стратег и тактик.

Вместо того чтобы долдонить об украх и сале, надо было бы чаще вспоминать таких героев, как Рыбалко. Ведь бандеровцы и сторонники Гитлера не были даже заметным меньшинством на Украине — как не были власовцы в Великороссии. Украинцы отважно сражались в рядах Красной Армии и Флота — не место здесь вспоминать их несчетных героев, настоящих героев вроде матроса Кошки или маршала Рыбалко, которым и впрямь слава. России нужна не только территория Украины или Новороссии, но вся Украина вместе с ее народом, который нужно освободить от петлюровцев — недаром улицу Рыбалко во Львове переименовала новая власть в улицу Петлюры, хотя именно Рыбалко спас Львов от разрушений. Леонов был не просто патриотом — он был отчаянным русским националистом, автором «Нашего Современника», но он не замазывает, а любуется украинством своих героев, впрочем, ничуть не противопоставляя украинца — алтайцу или воронежцу.

Повесть «Взятие Великошумска» была опубликована целиком в газете «Правда», переведена на английский как Chariot of Wrath («Колесница гнева»), и, наверное, способствовала номинации Леонова. Холодная война пришла слишком быстро, и Нобелевскую премию он не получил. Впрочем, каждый из нас — нобелевский комитет для самого себя, так что прочтите и оцените — ничего лучше вы все равно не найдете.

Как и другие русские националисты, в годы перестройки Леонов радовался крушению Советского Союза, не понимая, куда это ведет. Читать произведения этого периода мало приятно — уж очень глупыми сегодня звучат тогдашние сентенции о «роскошной жизни членов ЦК». Лучше русскому народу от развала СССР не стало — как мы увидели в Новороссии. Но эта военная повесть свободна от антисоветчинки, написана с чистым сердцем и мастерским пером одного из лучших русских писателей самой высшей пробы.

Фото: EPA/ ТАСС