Харьков на проводе

Очередной биографический роман бывшего харьковчанина, живущего нынче в Германии — о параллельном существовании автора-героя в двух мирах, двух образах жизни, как говорили на уроках политинформации в советской школе. Жить на два дома Александр Мильштейн начинает уже с первых строк своей «Параллельной акции», заменяя героев на персонажей и наоборот. Но сладкий дым Отчизны не перебить никакими художественными миазмами, которыми окутаны легко узнаваемые легендарные личности малой родины автора.

Так, Коробов, преподававший на факультете общественных профессий, где герой романа осваивал профессию «пропагандиста музыки» — это, конечно же, бородатый мэтр Коротков, который в каких только вузах Харькова не читал свои лекции по музыке. У него был с собой набор специальных пластиночек, которые он торжественно предъявлял аудитории. Чак Берри, Чабби Чекер, Литл Ричард. Вы можете представить себе Чабби Чекера, звучащего в актовом зале института инженеров коммунального строительства, куда Короткова пришли послушать от силы человек восемь? Ведь тогда это было время «новой волны», всюду крутили «UB-40» и «Полис», и поэтому твист с шейком были, мягко говоря, не актуальны.

И потом, у технарей ведь, кроме сопромата с теормехом, были новые диски, журналы и даже книжка про Леннона на венгерском языке. Словом, тогда заказывали другую музыку. «В 1982-м у советских студентов, в принципе, уже были такие возможности», — не без основания утверждает автор «Параллельной акции». Да, с именем Короткова выпускали гораздо позже даже пиво, и сам он вел на одной из первых фм-радиостанций передачу о роке, которую, опять-таки, мало кто воспринимал всерьез: ну, бормочет там что-то дедушка — вот так примерно отзывались о нем сотрудники радиостанции, половина из которых играла в модных в то время городских группах вроде «Ку-ку». Ну, а как еще можно отзываться о ведущем, у которого все музыканты были «замечательные», и даже какой-нибудь малоизвестный исполнитель на тростниковой флейте по имени Кутси Эргунер. Не удивительно, что у Мильштейна этот самый Коробов-Коротков «комментировавший каждый реферат так, что половина аудитории каталась по полу от смеха», изображен как милый чудак.

Следом упоминается дискотека в «одном из самых неприятных районов» города, в ДК «Свет шахтера» на Москалевке, приятель Гершензон, привезший из Крыма целый ящик индийского мыла «Махарани», и другой приятель, Валера, который «не раз звал пойти с ним на стоянку летающих тарелок, которая тогда была где-то в районе Байдарских ворот». По большому счету, «Параллельная акция» Мильштейна — это такая модная нынче штучка о личном советском прошлом, коим пробавляются многие в вынужденной эмиграции, причем в стиле «Учителя цинизма» Владимира Губайловского. Прошлый век давно кончился, и отчего бы не вспомнить, что в нем было советского, и как с ним боролись в различных малороссийских глубинках. И если уж речь о глубинке, то как тут не упомянуть чудесный роман «Кент Бабилон» Генриха Шмеркина, тоже эмигранта, тоже из Харькова, и тоже о музыке, но другой. По сути, предтечи той, которая описана у Мильштейна. Не параллельная, конечно, но не менее последовательная историко-музыкальная акция в тогдашней неритмичной стране.

На самом же деле, все это случается от зарубежного, так сказать, безделья. Именно из-за него наши милые эмигранты сатанеют и начинают писать романы с героями, которые были персонажами в их прежней жизни, где о гуманитариях говорили, что «глупость — это не отсутствие ума, а другой ум», как вспоминает автор. Это вроде терапии, понимаете? Хотя, читателю как раз не всегда понятно, ведь в итоге он получает историческую правду двойной перегонки — ту, в которой он живет (в той самой малороссийской глубинке), и другую, которую для него описывают. То есть, возможно, это помогает автору не взвыть вдали от Родины, вспоминая цены на кефир в институтской столовке — но причем тут современный читатель, который не читал ни «Витю Малеева в школе и дома», ни даже «Приключения Гака и Буртика в стране бездельников»?

Хотя, конечно, это довольно забавный («параллельный») винегрет имен и событий — от Девида Бирна из «Talking Heads» до Бойса, Гройса и философа Слотердайка. Дневниковые записи, рядящиеся под роман, нынче весьма актуальны, ну, а в случае Мильштейна — еще и довольно бойки и назидательны. У него даже есть один «пелевинский» слоган про харьковский фотоаппарат — «ФЭД точнее Фета». «Через несколько дней писатель Краснящих занёс мне бумажную газету, и всё стало ясно», — иногда выбрасывается автор на родной харьковский берег, чтобы тут же окунуться в пучину очередного эмигрантского трипа (или все-таки трёпа?) И далее вновь следует этакий формалистский монтаж, дневник и лаборатория с постоянными оговорками вроде «это уж точно стоило бы вычеркнуть, тем более что меня занесло уже совсем не в ту степь».

Наверное, именно поэтому «степную» харьковскую прозу — точнее, ее посылы (а еще точнее, понты) — всегда нужно делить надвое. И когда герою романа предлагают в Нью-Йорке должность коммерческого агента у «одного из лучших фотографов мира», то это, как правило, означает совсем не то, чему все сразу начинают завидовать. Потому что, на самом деле, «один из лучших фотографов мира» оказывается всего лишь местным семидесятилетним фотографом Борей Михайловым, который поднялся в Европе на снимках харьковских бомжей. «Эти самые „бомжи“ теперь самые желанные гости лучших в мире галерей и музеев», — подтверждает автор романа. В самой Европе, как известно, любят бомжей, там у них комплекс вины с политкорректностью настолько уже зашкаливает, что они готовы присудить звание «одного из лучших фотографов мира» кому угодно. И попробуйте потом сказать, что он не «один из лучших» — выйдет, как в романе у Мильштейна: «Фотограф расстилал их на полу, снимки были довольно большими… М. комментировал на английском голосом спортивного комментатора… и я помню, как после его слов „…здесь это работает как приём — безобразное старое мужское тело…“, взвилась американка, хозяйка квартиры: „Как безобразное? Как это старое? Что ты несёшь? Прекрасное! Мужское! Тело!“»

Кстати, дневниковая проза Мильштейна интересна именно упоминанием знакомых имен, и он не зря сомневается, сможет ли его текст «накачать мускулы без анаболиков». То есть, обойтись без этого самого name-dropping'а. А так выходит, что «Параллельная акция» — это своеобразный черновик чувств и разминка перед чем-то большим. «Ты как бы читаешь свою книгу, которую тебе лень писать, — вот на что это примерно похоже», — отмечает автор. И «концептуализм» упомянутого фотографа у него (и на самом деле) неоригинален, будучи почерпнут, как у большинства советских эмигрантов — от Вагрича до Брусиловского — из журнала «Польша» и каталога «Фотография в Америке» 70-х годов. И даже «благодарю от всего сердца» на фото «одного из лучших» с выпирающим карманом аккурат в районе сердца — это всего лишь реализация метафоры в стиле раннего Сорокина. Этакий соцарт с опозданием на пару-тройку десятков лет.

Но роман не об этом, он об искусстве создавать свое, личное, а не заимствовать социальное у ненавистного тебе государства. Наверное, поэтому герой Мильштейна не разбирается в живописи, да и в искусстве вообще. Хотя само искусство фотографии занятным образом совпадает с ритмом романа. «Если быстро отойти от того места, где тебя застал щелчок такого фотоаппарата, на три метра, на снимке ты получишься в двух экземплярах и в двух местах одновременно…», — узнаем мы из «Параллельной акции». На самом деле, если быстро отойти при панорамной съемке, то в результате у тебя окажется лишняя пара ног, туловище твоей собаки будет вытянуто, как гусеница, а лимузин на светофоре, наоборот, будет всего лишь узкой тачкой о двух колесах. В принципе, подобными снимками полнится интернет, но некоторые из «лучших фотографов мира» снимают для людей, которые в интернеты не заглядывают, словно старожилы с Брайтон Бич, не знающие английского языка, ибо он им не нужен, поскольку они в Америку не ходят.

Ну, а пассажи о Пушкине в Крыму и вовсе кажутся у Мильштейна невыносимым китчем. Зачем они автору? А читателю? Что это за неизбывный учпедгиз в местах боевой славы, все эти военные панорамы, ласточкины гнезда и прочие бухты доброй советской надежды? Уж казалось бы, «Заповедник» Довлатова — последнее пристанище духа, утомленного школьной риторикой. Почему, стоит только русскому и не очень человеку попасть в какой-нибудь Учкудук, он сразу интересуется, где здесь убили Лермонтова? Правда, в Фиоленте он уже ищет дворец, где прятали Горбачева, а не дачу Куприна, путая грешное с Форосом, но это хотя бы просто российский турист, а здесь же русский писатель, коим считает себя Мильштейн! Или когда ты рядом с «человеком искусства», нельзя не чувствовать себя прикоснувшимся к высокому даже в явном захолустье? «Когда мы бродили с ним по Салтовке, по тому микрорайону, где я прожил лет этак тридцать, видел ли я всё это по-другому?» — мучается автор, гуляющий с упомянутым фотографом по спальному району родного города.

Ну, а как вы хотели, это же Харьков, здесь все играет на понижение — патетики, гонора, градуса славы и популярности. Здесь даже «Ангельский концерт» написали Андрей и Светлана Климовы, а не Кристиан Крахт, как у Мильштейна. «Я почему-то вспомнил, — добавляет автор об одном из упомянутых спальных районов, — как одна девочка на Салтовке рассказала мне, как её после того, как она сильно обкурилась, на улице снял милиционер».

И автор не зря называет все это «гонзо-панорамой» — путешествие по волнам своей постсоветской памяти от Берлина до Харькова с Крымом и обратно. Кроме того, это плохо завуалированная расшифровка названия его романа. «Я и так почти уверен, что Крым, Мюнхен и Нью-Йорк находятся на одной параллели… А значит, всё не случайно… На то ведь она и параллельная акция», — проговаривается он.

И еще Мильштейн постоянно мифологизирует (даже демонизирует) героев-персонажей, попутно создавая легенды о разнокалиберных явлениях своей прежней культурной жизни. Например, таких, как почивший в бозе днепропетровский журнал «Наш» (этакий малороссийский аналог «Птюча») и ныне здравствующий харьковский журнал «Союз писателей». Издания, в общем-то, довольно маргинальные, но возводимые автором романа в ранг основополагающих даже не из-за контекста «русского мира» в Украине, а потому, что он в них публиковался. По сути, обычная неподцензурная пресса, но, благодаря подобной мифологизации, эти издания будут играть особую роль в новейшей истории культуры, если она когда-нибудь напишется, а не станет всего лишь лакомой поживой для очередного мультикультурного издания с рубрикой «Мертвые журналы».

Кстати, Александра Мильштейна почему-то принято называть «русским ответом Мураками», хотя сам он в «Параллельной акции» от этого в очередной раз отнекивается. Действительно, сравнение не из лучших. Во-первых (и сам автор романа это отмечает), Мураками слишком организованный писатель, причем не только в отношении творческого процесса, но и в контексте своих предтеч с четко выраженной национальной самоидентификацией (Кэндзабуро Оэ, Кобо Абэ). И потом, проза Мильштейна скорее напоминает тексты более близких ему по дискурсу авторов. Например, Левкина и Иличевского. От Левкина у него постоянная мистификация пространства и глубокая метафизика на мелких (и местных) местах, от Иличевского — страсть к заселению текста великими тенями прошлого (как Хлебников в «Персе») и обязательное мистическое прикосновение к их жизни и судьбе. А поскольку назвать имя — затронуть тему, то и рождаются факультативные главы в «Параллельной акции», напоминающие старые тексты автора из журнальной периодики, вроде тех, которые Илья Стогов называет романами о русской истории. Пунктирные, словно течение харьковской речки Немышлянки, которую вспоминает автор «Параллельной акции», и которая течет попеременно, то в уме, то наяву. Сам он называет свою прозу «очерковой» и даже «очковтирательной», но это, конечно же, игра слов, букв и теней на воде упомянутой речушки.

Ведь это несложно — поддержать всемирный миф о Харькове как провинциальном захолустье, куда навсегда уезжают тургеневские герои. Ведь по определению из него так просто вырваться в люди — сначала в Москву, а после в Хайфу — а попробуйте вырваться куда-либо из Берлина или Нью-Йорка! Это ведь даже не смешно, из столицы мира уезжают только на Марс, то есть расти оттуда уже некуда. Тогда как из Одессы, Харькова и даже Киева всегда есть куда бежать, как Вениамину Ондатрову из мульфильма «Белка и Стрелка».

Поэтому не удивительно, что далее в романе Мильштейна — о работе в Германии, перед монитором, словно в старые добрые советские времена, когда, собственно, никаких мониторов не было, но сидеть целый день прикованным к какому-нибудь важному говномеру все равно приходилось. Именно здесь, кстати, проходит водораздел идентификации, возвращающий автора в «параллельное» прошлое. «Мне не очень-то по душе пришлось это определение: все эти „осcи“, „весcи“… Это овчарки есть восточноевропейские», — возмущается он, выказывая как раз исконно советскую ментальность. Хотя, более стоило бы возмущаться другой породой, а именно — южнорусской овчаркой, поскольку автор родом именно из этого тоталитарного волапюка.

Стыдно, конечно, но «потом можно будет это вычеркнуть» — эта фраза недаром встречается в «Параллельной акции». Действительно, все можно будет после исправить, как бы ни говорили нам, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. С другой стороны, пускай даже не войдешь дважды, но это ведь означает, что дважды и ног не испачкаешь в одном и том же болоте дружбы народов! И когда, наконец, близнецы из одного города встретятся, то окажется, что параллельные линии порой все-таки пересекаются. Не говоря уж об акциях, санкциях и прочих вивисекциях национального духа в шесть часов вечера после войны.

Александр Мильштейн. Параллельная акция. — М.: ОГИ, 2014. — 328 с.

Иллюстрация: Обложка книги «Параллельная акция»