Смерть северного волхва

Если кому из любителей поэзии надоедала теснота филологической поэзии, надоедали бесконечные словесные игры и хотелось выйти на простор, столь привычный для русской души и русской поэзии, надо было обращаться к поэзии Валентина Устинова. В ней находилась и молитвенность исповедующегося человека, и весёлое озорство игры, и наслаждение от земной мастеровитой работы, и откровенность земной любви. Червонное небо! Тугая вода В ночь на Иван Купала Струями рек, родников пруда, Млечным Путём в проливных звездах Тебя и меня обвивала. И ты — озорная, родная опять, Прикрыв наготу росою — Сквозь колдовство и пригляд опят, Меж крыльев папоротников и голубят Выходишь к реке босою.

20 ноября 2015 года Валентина Устинова не стало. Не стало моего северного земляка, с кем мы вместе объездили всю Карелию, Поморье, Новгородчину. А стихи-то его так и остались живыми, совсем не мудровато-старческими, а будто только-только вышедшими на простор русской поэзии.

И будто вновь мы с ним в родном Петрозаводске, где Валентин заведовал отделом поэзии в журнале «Север» под присмотром нашего общего старшего наставника Дмитрия Яковлевича Гусарова… И распиваем хмельное винцо на старинном кладбище, читаем стихи и мечтаем о будущем. Впрочем, Валентин всегда был северным мечтателем, не лишенным энергии общего русского дела. Может быть, в жизни своей он и подчинялся жестким московским принципам, но в поэзии, в стихах своих до самого своего конца был такой же, как и раньше, вольный новгородец, ушкуйник, древний волхв.

Поэзия Валентина Устинова — поэзия зрелого лета. Когда начинают тяжелеть зёрна в колосе, когда плоды набирают сладость, когда земля ощущает предродовые схватки нового урожая. Таких поэтов всегда было мало в русской литературе. Больше поэтов осени, поэтов весны. Это не в упрёк ни им, ни Устинову. Любое время прекрасно.

Уточнение поэтической направленности помогает мне легче понять, каким был мой друг, какими были его стихи.

Я таким молодым никогда ещё не был.

Поднимусь на заре и в любимом краю

из горячего жара рассветного неба,

как из красного щёлка, рубаху скрою.

Ощущение зрелого лета ближе русским народным песням. Там и корни поэзии Валентина Устинова, художника эпического по своему мироощущению — даже в его лирических «выходах» всегда пробивались ростки эпического начала. Оттуда — «тугая ярость забродившей страсти, готовой лить, расходовать и тратить свой дикий хмель без меры и управы». Оттуда идёт и постоянная готовность к радости, жизненный оптимизм, смешение «высокого» с «низким», поклонение Любви. Герои его могли быть трагичны, но никогда не пессимистичны, они не боялись жизни, в самый трудный час оставалось для них безусловным: «Любо, парень. Любо на земле!» Вот и на поминках его тоже надо петь песни о любви к жизни. Смерть — не для него. Валентин Устинов начинался с северных дорог, с самых что ни на есть трудовых будней двужильных людей «кремнёвой породы», живущих в этих пустынных просторах. Верность Северу, верность своей биографии, переплетённой с биографией древнего русского края, не несёт в поэзии Устинова областнических мотивов. Скорее наоборот: через Север поэт приходит к понятию Родины в целом, через свою жизнь — к понятию жизни вообще. Устинов берёт всё в разгаре. Путину — в разгаре, любовь — в разгаре.

Даже дед из устиновской баллады «Сокрушение», украшающий резьбой и позолотой домовину для себя, на всякий случай, демонстрирует не угасание, а расцвет чувств, мудрости, более того — молодость души. В шутку ли, всерьёз ли, мечтает он, как поедет с молодой Любашей на остров, «грохнет» там «дом на солнечном угоре» и забудет про свои года: Дед сидел — плечищи шире двери. Глаз смеялся в жаркобровой мгле. «Хрен с тобой: не веришь — и не надо. День-то нынче — золотая радость. Любо, парень. Любо на земле!..» Какая тут осень, какое угасание? Нет. Это всё тот же жаркий летний день, когда «в чреве почти шевелились травы. И сёмга к нерестилищам рвалась».

Вот и соорудил домовину себе Валентин Устинов, и упокоился в ней, но всем своим друзьям и подружкам он оставил как наказ: «Любо на земле».

Лето в поэзии Устинова — всегда было не лето отдыха, не курортное лето, а жаркое лето работы пахаря, рыбака, охотника. Мужицкое святое нетерпенье венозной кровью взбухнет на руках, когда коса влетит с косым шипеньем в букашечье, в шмелиное гуденье, в пырей, в осот — во влажное кипенье зелёного парного молока.

Для Устинова работа была — радость жизни. Отсюда — умение переломить собственную судьбу, переломить слабость. Если поэзия Устинова — гимн силе, то прежде всего силе духа, торжеству победы человека. Безмолвие северных просторов взрывается под напором жизнедеятельных, страстных, полных радости и огня героев. Азарт человека. Какое упоение жизнью, действием заполняет стихи. Понимаешь, что «для этого стоит на Канине где-то обветренной глоткою пить километры. Для этого стоит с зарёй пробудиться и вымыть ладони солёной водицей… И лёд рассекать на хрустящие глыбы. И брать своё счастье руками, как рыбу». Он любил жанр баллад, короткие поэмы, его поэзия сюжетна. Но это скорее не сюжет его жизни, а сюжет родной земли, сюжет ХХ века. И меня всегда радовало его жизнелюбие, как его давний герой, дед с плечищами шире двери, он никогда не принмал сокрушения. Он и из домовины своей будет воспевать жизнь.

Шёл дождь — как ослик, семеня.

Густели в сумраке вершины.

Ночные завихри лещины

Переполняла щебетня.

Но птиц тесня, из-за плетня

Неслось хмельно-полусерьезно:

— Любите, женщины, меня сегодня

— завтра будет поздно!..

Вот и настало то завтра, когда любить поэта уже стало поздно, но, думаю, и любви земной, женской — ему хватило сполна!

Вечный покой тебе, мой друг, и вечная жизнь твоей земной поэзии!