Безотходный исход

…Безмятежное, казалось бы, начало этой книги не предвещает ее трагического конца. Здесь, вдалеке от великой русской литературы, «на белых городских улицах обыватели лузгают подсолнухи и покуривают наргиле, из окон квартир и автомобилей доносятся песни Высоцкого и Офры Хазы; город лениво существует — ни Европа, ни Азия, а так, сам по себе». И, тем не менее, даже сам автор не к ночи поминает Булгакова, живописуя, как «южная ночь, эта чёрная красавица прилегла на Святую землю, опустилась тьма с небес на богадельню „До 120!“ и скрыла её от чужих глаз». И как футуристический «дыр, бул, щыл» был для его героя равнозначен «тэке, мене, фаре», а «лукавый Кручёных ухмылялся, поглядывая на Колю-Николая сквозь кисейную завесу, отделяющую тот свет от этого».

Дальше, как говорится, больше, и вот уже в кругу русских писателей из этой книги родилась вдруг очистительная идея: внеочередную культурную встречу устроить в тянь-шаньском ущелье. Честно говоря, иногда даже и не знаешь, в каком столетии это писалось, и какой Фазиль Искандер и Нодар Думбадзе все это благословил. Ведь так же сладко и трудно при этом не уснуть, словно над рассказами советских писателей, и уже «вдалеке, на зелёном склоне белели, словно игрушечные, круглые войлочные юрты», которые ты, честно тараща закрывающиеся глаза, готов прочитать, как «вонючие юрты». То есть, настолько все поначалу чинно, скучно и благородно, что тут бы собачку маленькую подпустить, как говаривал Михаил Кузмин. И тут же автор подпускает, и оказывается, что все эти юрты у него неспроста. Ведь речь о дружеском визите российских писателей на Тянь-Шань, а собачкой говорящей у него значится старый писатель, ловящий форель вместо того чтобы сидеть на собрании — в котором угадывается то ли Битов, то ли Рейн. Нет, все-таки не Рейн, поскольку тут хоть и советский, но писатель, а он — поэт.

И далее следует добротная орнаментальная проза, напоминающая репортажную халтуру едущих на торжественную смычку писателей из романа Ильфа и Петрова. «Сумерки, плотные сумерки пришли на своих синих ногах из-за хребта в Баранью долину, а льды в головах ущелья ещё вспыхивали рубиновым и зелёным». И еще вот это «огляделся, как турист во дворце» — о высыпавших из автобуса на природу писателях — тоже очень профессионально, со знанием дела. Кстати, «вонючие» в сборнике все-таки появляются, но уже не юрты, а Электроугли. Здесь можно, наверное, оттого что «город Электроугли был окружён вонючими болотами, а помойный ручей, волочившийся за окраинными бараками, более всего напоминал канализационный сток».

После тлеющих в глубинах памяти родных углей в последующих историях сборника расцветает вечная поэтика Бабеля и Шолом Алейхема. И неважно, о ком пишет автор, и кто его лирический (трагический и драматический) герой, поскольку «с тем же переменным успехом он мог появиться на свет Божий где-нибудь в Житомире или даже в Буэнос-Айресе — евреи повсюду живут, это общеизвестно». Так и тянется дальше это «безотходное» повествование о безысходном исходе бывших наших соотечественников в родные теплые края, все больше напоминая ироническую прозу Евгения Попова, а иногда даже серьезного до колик Юрия Буйду. Все в писательский котел, все в дело о пропавшей молодости и почти состоявшейся старости.

Темы у Маркиша, конечно, вечные, рядящиеся под общечеловеческие, а на самом деле все та же мелочь в карманах эпохи — упомянутый исход, отъезд, выезд на ПМЖ. «Облупившуюся оболочку жизни надо менять время от времени, чтоб она красиво сверкала новизной», — придумывает автор оправдание своим советским коллегам. «Поезд отправляется, провожающих просим выйти из вагонов, — говорят при этом. — И червь тоски высасывает душу». Истины же домашней заготовки остаются, их ничем не перешибешь, и это сознает любой чужеземец, даже приехавший на высокогорную конференцию израильский писатель родом из Ростова-на-Дону. «- Ему нальёшь, такому человеку, а он выпьет — и всё… — заключил Володя Дровяной. К этому безысходному заключению, пожалуй, нечего было прибавить, да и убавить тут тоже было нечего».

И древняя мудрость мешается здесь, кроме запаха импортной клубники, с простыми житейскими правдами. Невесть откуда взявшимися, и неизвестно куда канувшими, стоило человеку уехать из родных Электроуглей, Кандалакши или Кривого Рога. «А почему?» — задавался исследовательским вопросом Саша, и отвечал с долею грусти: «Да так…» Короче, не сплошной в этой прозе Довлатов подсказал бы нам ответ, а герой грузинского анекдота с его сакраментальным «потому что». Впрочем, писать ни о чем с глубокомысленным видом и вселенской тоской по Родине тоже надо уметь. Для начала, скажем, коротко перечислить, что на Западе более всего поражает засилье иномарок. То есть упомянуть, что «купить здесь можно было всё, что душе угодно: одежду и вставные зубы, парики для религиозных женщин и прозрачные трусики с розой, настоящие золотые цепи и фальшивые картины Марка Шагала, кайенский перец и арабский кофе в зёрнах, христианскую икону с бисером и музыкальный рог-шофар для игры в синагоге, в праздничный день».

И причину этого самого исхода автор сборника тоже по-своему хорошо и правильно объясняет. Жаль только, что советское диссидентство, которое, говорят, так страдало, оказывается здесь ни при чем. Ведь «ветер горбачёвской свободы хоть и дул над Москвой, но дул мимо: не было паруса, который бы его уловил», при этом все равно «жизнь обрастала ракушками и тянула на дно». Например, «решение ехать в Израиль на ПМЖ пришло к Лёне Шор-Табачнику на исходе 80-х, вскоре после окончания института. Надо сказать честно, что сионистская идея не играла тут никакой роли: Лёня не рвался воевать с арабами и не планировал собирать в лесу апельсины с финиками. Дело было в том, что в России, охваченной пламенем перемен, Яхту можно было расчудесно нарисовать разве что на бумажке, а потом приклеить эту бумажку себе на лоб. В краю же далёком, на берегу Средиземного моря, всяко могло случиться — вплоть до чуда».

И мудрость предков при этом зашкаливает. Это когда осознаешь, что «в конце концов, раз в жизни бывает только смерть, а всё остальное множественно», а также то, насколько «неважно, откуда едет человек, а важно, куда он приезжает». Странно только, что если дома лирический, так сказать, герой почти всех рассказов этого сборника «свое еврейство нёс с большой лёгкостью, как кепку на голове», то по приезде «если и не съехал с катушек бесповоротно, то, всё же, заметно двинулся головой». То яхту на новом месте строит, то старое имя меняет, то огород на своей будущей могиле окучивает.

Последнее, кстати, из чудесного рассказа «Помещик Ривкин» с его складной «оконцовкой», как говорят донецкие студенты-филологи. Мандельштам сказал бы «студенты-шалопуты», но автор любит Платонова и помнит, что кобылу его героя звали Пролетарская Сила. У него самого сердце «исполняет полезную работу», словно у косноязычно классика, и вообще Давид Маркиш уважает всяческий пролетариат — умственный и боевой, у него даже повесть «Стать Лютовым» есть про Исаака Бабеля в Конармии. У его героев и того проще, стоит им только выпить и поссориться с женой. И сразу же в прошлом у какого-нибудь Рувима Гутника «нет ничего, что напомнило бы ему о Полине, а обнаружилась там, в светящейся голубой глубине, девушка Клава Фефёлкина, с тяжёлой шаткой грудью, крупная и крутого замеса, с простоватым округлым и добрым лицом».

А вообще-то все рассказы в этом сборнике — на тему, что случается, если человека с корнями выдернуть из родного быта и отдать на съедение личным страстям. Он или сопьется, но уже на берегу Красного моря, или набедокурит по-черному на новой работе медбратом или посудомойкой. Потому что истории эти не о правоверных эмигрантах, а об обыкновенных людях, которым всегда и везде — даже в судный день, как в рассказе «Конец света» — хотелось и думалось, по тому же Бабелю, одного и об одном. И даже больше, то есть, не только «об выпить рюмку водки и об дать кому-нибудь по морде», а еще и сплюнуть после этого, закурить и бросить для порядка жену с ребенком и заодно себя самого — в отместку, как водится, за бесцельно прожитые годы. На Родине, в прозе, и вообще.

Давид Маркиш. Луковый мёд. — М.: Эксмо, 2016. — 288 с.