Оборона из барона

Начинается эта история довольно-таки классически. «Году в 1924-м или 1925-м мой старший брат Владимир и я, — вспоминает автор, — пришли в Троицкую Лавру, уселись там близ Духовской церкви на огромную могильную плиту с отколотым небольшим концом и закурили». В те годы, как известно, человеку с неотягченной совестью было приятно выйти из дому, помедлить минуту у ворот, вынуть из кармана коробочку спичек, на которой изображен самолет с кукишем вместо пропеллера и надписью «Ответ Керзону», полюбоваться на свежую пачку папирос и закурить, спугнув кадильным дымом пчелу с золотыми позументами на брюшке".

Но в книжке с таким горьким названием не может быть безмятежности, ведь речь в ней о дворянах. «Давно вас не трогали, — то и дело напоминает в ней следователь, — вот вы и обнаглели, на двенадцатом году революции какое великосветское общество собирается, фокстротики отплясываете, антисоветские анекдотики рассказываете».

Анекдотов в «Записках уцелевшего» немного, а мелочи дворянского быта — все эти портреты с мужчинами в париках и женщинами в открытыми декольте и даже «крестильные ажурные шелковые чулочки с дырочками на пятках для миропомазания, обшитыми в виде двух солнц» — не отвлекают от советской действительности. Нет, не все из этого старинного княжеского рода, многочисленные представители которого верой и правдой служили России в течение шести веков, были вычеркнуты из истории. Хоть и оставалось их в 1930-х годах, которыми обрывается книжка, чуть больше дюжины. Среди них, кстати, как отмечает автор, числится Сергей Михалков — «талантливый поэт и долголетний весьма искусный «лукавый царедворец».

С властью в «Записках уцелевшего» вообще все просто, род Голицына ей постоянно мозолил глаза. Укроется, бывало, Сталин на даче, а напротив — церквушка, в которой служит прадедушка автора, надоевшая тирану за три дня созерцания. Снесли церковь, зато, как водится, стало видно луну. Точнее, утомленное солнце, вскоре с дачи съехавшее.

В обширной генеалогии рода Голицыных-Трубецких-Лопухиных легко запутаться, одних двоюродных братьев у отца автора было пятьдесят четыре, но искать выход из ситуации вокруг наследия и того горше. В книге то и дело переспрашивают, кому все это принадлежит, и куда девалось нажитое непосильным дворянским трудом. Мебель, портреты, книги, встречающиеся нынче у московских коллекционеров.

Другой дед вообще был «аристократом до кончиков ногтей, за которыми всегда тщательно ухаживал», а платок, если упустил, ему в гостях подавал лакей. И если уж писал мемуары, то не мелом на черных, как у Паниковского, манжетах, а на ленточках тончайшей «слоновьей» бумаге, серебряным карандашиком чиркал и под те же манжеты прятал. И вообще, Малый театр, Островский, Щепкин, «Яблочкину называл просто Сашенькой», Морозова уговорил Третьяковскую галерею в Москве оставить, триста томов по пятьсот страниц каждый исписал мемуарами, писал, как говорится, до вечера, а читать нечего.

Где все это теперь? Улицы Москвы в бытность городским головой дедушка замостил, трамвай вместо конок пустил, а это, если помним, даже в то царское время — не ишака купить, чуть было метро в 1902 году не построил, а в истории города об этом ничего. Только в таких вот внучатых мемуарах двойной перегонки, да у бабушки в тетрадке. Та тоже чудила по молодости — то ботинки сестер в окно вагона выбросит, то картин у молодого Левитана накупит, то Коровин ее нарисует. Где те портреты? Белогвардейцы, вы их видали? Ни лавров нет, ни вишен, и «обезьяна нагадила на ковер, — позвонили в колокольчик, явился лакей и убрал». И снова «что-то цыгане не едут». Иногда даже в лучшие времена своих не досчитывались, как почти в булгаковской истории с киевским дядей Трубецким. Который флиртовал с женой племянника в купе, а тут муж вошел, «вытащил револьвер и — раз-раз — двумя выстрелами убил родного дядю наповал».

А вы говорите, революция, большевики. Тут даже если «в детстве у Петра всегда текло из носа», на роль Григория Мелехова в «Тихом Доне» его все равно взяли. А столовались как? «Мы принадлежали к классу господ», — скромно напоминает автор, и понеслось. «На столе в тарелочках лежали редиска в сметане, ломтики огурцов, стояли прозрачные кувшины с чудесным ледяным бучалковским квасом и другие прозрачные кувшины с отверстием на дне — мухоловки, в которые тоже наливался квас, и мухи, попадая внутрь через отверстие, бродили по его стенкам туда и сюда. О супах ничего не помню».

В дальнейшем в «Записках уцелевшего» все больше о советском быте — няни, соседи по даче, Раневская в коридоре: «Кто этот породистый мальчик?» И обязательные замечания о том, что «при Ленине ни один памятник старины разрушен не был», К Максиму Горькому даже визит случился, правда, не дальше передней. «Издали я услышал раздраженный голос самого классика советской литературы с характерным ударением на „о“, что-то вроде: — Опять пропали мои ботинки!»

Иногда обо всем этом конспективно, иногда с красочными отступлениями. «А у дома оборона / От зари и до зари / Состояла из барона / Дяди Пети и… еще кого-то. Вот все, что я могу рассказать об Октябрьской революции», — сообщает автор. Или, например, о том же дяде, еще живом. Или о другом, но тоже едва теплом. «Однажды брат Владимир поднес ему чарочку водки. Степан Егорович оживился и целый час красочно рассказывал о тех великолепных блюдах, которые умел готовить, и как его учили в «Эрмитаже».

Таким образом, жить в России, как видим, нужно долго, с оттяжкой, и после первой обязательно не закусывать. Тогда и мемуары складные выйдут, и живых родственников насчитать получится вдвое больше, и продолжения эпопеи о гр. Голицыне — уже не графе, но гражданине — в скором будущем, возможно, дождемся.

Сергей Голицын. «Записки уцелевшего: роман в жанре семейной хроники». — М.: Никея, 2016. — 656 с.: ил.