Какие ноги у него

Среди благодарностей, которыми автор этого романа поминает своих промоторов, вдохновителей и прочих ангелов-хранителей, незабываемо мнение «одного продвинутого друга». В частности, тем, что он «не думал, что кто-то из Литинститута может писать так интересно».

А как, интересно, пишут тамошние люди? В принципе, кроме более-менее регулярных стихов из родственных авторских душ того же Сергея Арутюнова и Андрея Чемоданова ничего такого прозаического особо не вспоминается. Кроме, конечно, романа «Адаптация» Валерия Былинского, в котором рассказывается о том, как легко и просто въехать в поколение духless, если вовремя не провести ревизию личных ценностей, забив на востребованную динамику, острый донельзя сюжет и более чем краткие описания предыдущих серий из личной жизни героя.

Так вот, о динамике. Даже если в Литинституте учат такой драматургии текста, чтобы в одном предложении машина героя проехала по Тверской, миновала Красную площадь и въехала в Кремль, и за это время нам рассказали полбиографии страны, все равно на выходе имеем совсем другое. Вот, например, сразу же видно в романе «Незадолго до ностальгии» Владимира Очеретного, что это как в кино «Мистер и миссис Смит» — только нанизывай эпизоды на брачную ссору.

Но в том-то и дело, что в Литинституте так нельзя, там динамика не действий, а мысли, эти самые события внимательно обтекающей. То есть, смысл тот же самый — вначале бракоразводный процесс, а после его долгое разглядывание через призму былой жизни, а не каких-то глупых голливудских въездов в Кремль без царя в голове. Здесь все обстоятельно, без бога из машины. «У вас есть право во избежание будущих конфликтов с законом уже сейчас пройти вспомогательную дементализацию, что обеспечит вам смягчение обстоятельств в случае нарушений по данному вердикту, — закончив чтение приговора, сообщила ему судья, тридцатилетняя шатенка в чёрной мантии, чьё толстенное обручальное кольцо ужасно раздражало Киша на протяжении всего процесса».

Дальше, понятно, даже необязательно в литинститутской прозе все завертелось, как у Аверченко. «- Разопью четвертинку-у-у за свою половинку-у-у!» — сиплым голосом пропел Киш, вознося стакан. — Твое здоровье, Варвара!..". И тут, наверное, стоит отметить, что это вообще-то свойство не только литинститутской, но и всей «столичной» словесности — откуда бы авторы в эту самую столицу ни понаехали — расковыривать в себе душевные раны. При этом пить, конечно, страшно и ругаться литературным матом. Мол, полистилистика — это, перефразируя Нину Искренко, когда всем не терпится динамики, а герою все еще хочется спать с миссис Смит. Очень любила она — Искренко, а не миссис Смит — таких персонажей живописать. «Мужчина пьян и не обязан / Быть дружелюбным и парящим, / Он на полу, у телефона / Сжимает трубку и хрипит. / Она читает по-английски, / Она мороженное лижет, / Она его почти не слышит… / Какие ноги у нее!»

Эти персонажи, кстати, потом перекочевали в прозу другой московской поэтессы, Манович ее фамилия, и у нее герой тоже пьет и ругается, как художник, а все вокруг подзуживают. «После вернисажа, когда они пили в служебной коньяк, он, раскрасневшийся и пьяный, шепнул Глебу: — Я хоть и старик, но никогда донжуанству вашему не завидовал. На кой мне свиристели эти… А тут в первый раз затосковал. Такая женщина! — Какая? — Глеб поднял пьяный, затуманенный взгляд. Андрей Сергеевич c улыбкой наклонился к нему, шепнул что-то на ухо. Глеб нехорошо усмехнулся. Потом мотнул головой и налил себе еще».

«…Так, как же всё начиналось, Киш?..» — спрашивают в романе «Незадолго до ностальгии». Ох, киш марен тухес карие очи, как утверждают в народе, зная наперед, чем всё кончится. Но не был бы наш автор родом из литинститутской прозы, если бы позарился на легкий успех «драматургической» фабулы. И поэтому у него — сюжет. А еще — жизнь, которая, как у Хармса в истории с удушившимся человеком, победила смерть. То есть, литературу. Ведь «живой» литературы у нас не так уж и много, в основном, именные могильники да коллективные мемориалы, где смирно стоять и на премии подаваться. А здесь — игра, смена регистров ежечасная, и вообще мало кто помнит, кто такой Гумилев, не то что «Альтист Данилов».

«Варвара прибыла сюда из-за Кафки.

— А кто это? — он заинтересованно сощурился.

Слово не вызывало у него даже отдалённых ассоциаций, но тренированная интуиция подсказала, что речь идёт о человеке, а не о предмете или, скажем, празднике. И он не ошибся".

И разве, скажите, это важно в обычной, повторимся, «живой» жизни? Даже в литинститутской, добавим, это не особо важно, потому что там все по-другому. Помнится, здоровенный детина, разгуливающий в начале 90-х по двору упомянутого учебного заведения с маленькой поэтессой под мышкой, беспристрастно отвечал на ее наивный вопрос о том, кто такая Лолита: «Это такая, которая любит большой член».

«- Вот это я и хотела бы выяснить, — Варвара непринуждённо вскинула загорелые плечи, — узнаем мы из романа Владимира Очеретного. — Тут их коленки снова соприкоснулись. Киш стал думать, значит ли это что-то особенное или ничего не значит, и упустил время для уместной реплики».

А какие тут могут быть реплики? Нет, понятно, что будущие мистер и миссис Смит еще долго будут гулять по Праге, где несть числа растворимому в воспоминаниях Кафке, но все-таки — разве это главное в любом романе с классикой? Вот вспомнить, какие, все-таки, ноги у нее — это почище влетающего в Кремль такси. Потому что она-то как раз знает — какие у него. Особенно после расставания. «Вчера он посадил меня на электричку и пошел домой, — уточняет вышеупомянутая поэтесса с манящим именем. — Я ехала и думала о том, как он идет, наступая ботинками на гравий дороги. Эти ботинки мы купили полгода назад, они были маловаты, а теперь разносились. Я думала о пальцах его ног, как они лежат там, в ботинке. Два ровно, третий чуть изогнувшись направо, потому что он длиннее остальных».

Длиннее остальных, понимаете? Ты права, Лера. Ну, и Владимир, конечно, тоже по-своему прав, ведь во владении «мужским» миром ему не откажешь.

---

Владимир Очеретный. Незадолго до ностальгии. — М.: Букскриптор, 2016. — 305 с.