Позади — паруса…

Прошлую статью об Анатолии Алексине я начал рассказом об учителе труда, который собирался вести детей летом в многодневный поход. Первый же читательский комментарий был следующим: «А он случайно не педофил?»

Всё правильно: молоточек опускается, нога вздрагивает. «Время такое».

Пару лет назад говорили мы с товарищем о писателе Владиславе Крапивине. Шпаги, каравеллы и всё такое. Я посетовал: дескать, вот великий писатель был, пока не увяз в фантастике… А мой товарищ и говорит: «Сегодня вообще всё, что он писал, воспринимается как фантастика. В наше время ни одна из этих историй не могла бы произойти».

— Почему? — удивился я.

— Ну как же. Вот, например, «Оруженосец Кашка». Шестилетний ребенок гуляет один в лесу. Встречает там какого-то незнакомого взрослого…

Да, действительно. Можно не продолжать.

Но вот ведь что интересно — всё это происходило с нами на самом деле!

Помню, во втором классе я заблудился по дороге из школы домой. Занятия были во вторую смену, жили мы на окраине. Я пропустил свою троллейбусную остановку, оказался в незнакомом месте и пошел не в ту сторону. Стемнело уже, и туман густой был. Дома вокруг скоро закончились. Я брел по обочине дороги, чавкая в грязи, и всхлипывал.

Впереди стоял грузовик, в кабине сидели двое мужчин, курили.

— Скажите, пожалуйста, куда ведет эта дорога?

— На Пятый километр…

Я поблагодарил и тупо побрел дальше. Через полминуты меня догнали, расспросили, посадили в кабину, развернулись и отвезли домой. Вся история. Иногда я вспоминаю ее, читая в новостях очередное страшное «вышла из музыкальной школы приблизительно в 17 часов, с тех пор никто не видел».

Действительно, что ли, время другое было?

Но разве не было тогда чикатилл, «мосгазов», других серийных убийц, насильников? Разве не тонули мальчишки, бороздя на самодельных плотах залитые водой котлованы, не залезали в не обесточенные строителями бетономешалки, не срывались с труб котельных?

И нравы были никак не травояднее нынешних: в нашем классе, пока мы ещё в девятом учились, две девочки успели успешно родить, а двое мальчиков сидели за разные дела в колонии, и еще одного сдали в специнтернат за тягу к бродяжничеству.

И тот учитель-трудовик, кстати, в нашем подъезде жил, на четвертом этаже. Никаким педофилом он не был. Он был инструктором по туризму. Шумный такой дядька, балагур. А потом враз потух: ходил бледный, глаза опущены, лицо прятал от всех, едва здоровался. Сорвался у него парень с веревки.

То-то хорошо, что теперь детей в походы не водят?..

Не знаю, доступна ли сравнительная статистика преступлений против детей тогда и сегодня, но ведь даже если существует, мы ее не знаем, мы без всякой статистики уверены: сегодня опаснее. Почему?

Я сам ребенка без присмотра не оставляю и никого не призываю поступать иначе, но мне кажется, это происходит потому, что мы невротизированы нынешней «информационной политикой». Раньше о несчастных случаях сообщали друг другу страшным шепотом, сегодня о них трубят таблоиды, вот и вся разница.

Хотя нет, не вся. Раньше несчастные случаи замалчивали (хотя это отнюдь не значит, что не разбирались с причинами), а вот о том, что где-то что-то происходит хорошо, правильно, — именно «трубили». О том же пресловутом детском туризме я могу сходу назвать несколько прекрасных книжек (и назову, вдруг кому интересно будет):

Сергей Голицын, «Сорок изыскателей»; Юрий Томин, «А, Б, В, Г, Д и другие»; Борис Орешкин, «Дневник Толи Скворцова, путешественника и рыболова»; Виктор Лавринайтис, «Падь золотая»; Николай Щербаков, «Мы плывём под парусами»…

Это из того, что за спиной на полке стоит, всё же маловато получилось, — а подскажите еще?

А я пару «смежных» добавлю: Николай Внуков, «Один» (о мальчике на необитаемом острове) и Валентина Мухина-Петринская, «Плато доктора Черкасова» (о мальчике в геологической экспедиции).

Отвлекся. А поговорить хотелось в самом деле о Владиславе Крапивине. Это же писателище огромных размеров, глыба. Но при этом почему-то не считается мраморным детским классиком вроде Носова или вот хотя бы Александра Волкова. Хотя — вы давно в последний раз Волкова читали? Я недавно (вслух, разумеется). Волшебник-то, который со «Страны Оз» переперт, вполне ничего, а дальше… Честно говоря, на любителя.

А Крапивин — художник, мастерище. Если писательское мастерство Алексина, помимо выверенной композиции, сводится к выразительному экономному синтаксису и умению работать с подтекстами (происходит не только то, о чем говорится напрямую, но и то, о чем читатель, если не дурак, догадывается), то Крапивин словами рисует и живопишет.

Правда, мы любили его не за это. Ну кому нужны в тринадцать лет «описанья природы». Умение чувствовать красоту слова напрямую связано с жизненным опытом. Чем больше ты видел, замечал и чувствовал в жизни, тем больше потом заметишь в литературе. Ведь в литературе (вообще — в искусстве) красиво не столько удачное сочетание слов само по себе, сколько попадание этими словами в «натуру». Сам божий мир красив.

«Из самолета Славка вышел на ватных ногах и с каплями на лбу. Пахло нагретым бетоном от рулежной дорожки, остывающим металлом от самолета и незнакомыми травами откуда-то издалека — от вечернего горизонта». («Трое с Площади карронад».)

Чего особенного в этих словах? Ничего. Но кто сам выходил из самолета в чужую ночь (пусть это всего лишь туристический чартер в Турцию или Египет), тот вспомнит и вздрогнет.

Они с матерью прилетели в приморский город. Раньше Славка жил далеко от моря, он его даже ни разу не видел. А теперь они будут жить здесь. В первую же ночь Славка умоляюще шепчет: «Ну ма-ма…» И они выходят из дома, спускаются к набережной.

«На улице, так же, как на аэродроме, пахло незнакомыми травами, а еще почему-то — свежим теплым хлебом. Кто-то весело, не по-ночному, трещал в траве: то ли сверчки, то ли цикады.

«Какой ты хороший, Город», — одними губами сказал Славка".

Такое же «избыточное» для задач детской литературы внимание к внешнему миру мы видим, например, у Юрия Коваля, но Крапивин пишет просто, естественно, а Коваль — изысканно. Поэтому Коваль общепризнанный «мастер слова», а Крапивин — нет.

Вот, кстати, для сравнения: «про клювы».

Начало повести Крапивина «Оруженосец Кашка»:

«Серафиме приснился сон. Он сидел на сухом стволе сосны и селился носом в какую-то букашку. Потом он быстро откинулся назад, стукнул клювом по коре и снисходительно посмотрел на Серафиму чёрным блестящим зрачком. Серафима удивилась и открыла глаза.

Дятла, конечно, не было. Был некрашеный потолок с круглыми пятнами сучков, лампочка в самодельном абажуре и пёстрый табель-календарь, пришпиленный над кроватью к стене из тёсаных брёвен.

А ещё была стрела.

Она торчала над календарём, и белое хвостовое перо её хищно дрожало".

(В пионерском лагере новое поветрие — все стреляют из луков.)

А вот начало «Приключений Васи Куролесова» Юрия Коваля:

«Что мне нравится в черных лебедях, так это их красный нос. Впрочем, к нашему рассказу это не имеет никакого отношения. Хотя в тот вечер я сидел на лавочке у Чистых прудов и смотрел как раз на чёрных лебедей».

(Дальше он знакомится с будущим героем повести.)

«- Что мне нравится в чёрных лебедях, — сказал я дружелюбно, — так это их красный нос.

Владелец часов засмеялся.

— А мне, — сказал он, — чёрные лебеди вообще не нравятся. Лебедь должен быть белым".

В первом случае — живописание натуры, во втором — умственная риторика.

Я отдаю должное мастеру художественной ковки Юрию Иосифовичу Ковалю, но сердце моё — в крапиве.

Это вообще моя любимая повесть.

Семилетка Аркашка Голубев, Кашка, в младшем отряде. Ему ещё рано стрелять из лука. Вот его и прикрепили «оруженосцем» к мальчику из старшего отряда, Володе. Между серьёзным четырнадцатилетним подростком (в него девочки влюбляются уже) и семилетним клопом возникает типичная крапивинская коллизия: «старший и младший».

Девочки, конечно, волнительней. С малышом возиться — не то. Но в решающий момент Володя выбирает Аркашку. Девочки как-нибудь потом. Это тема настоящей взрослой ответственности, будущего отцовства — истинного прозаического «мужчинства», столь отличного от шпаг и каравелл, которыми повести Крапивина так плотно напиханы.

Или не столь отличного? С чего начинается мужество?

Повесть эта нравится мне тем, что она совсем почти «прозаическая», в ней нет очевидной, «выставочной» романтики, — романтика убрана в полутона, в детское предчувствие будущей Большой жизни, в мечты и грёзы (где ей самое место). А так — проза жизни.

Но жизнь длинна, а мечты коротки, «и в схватке побеждает жизнь». Чем произведение «реалистичней», тем значительнее, весомее происходящее в ней чудо; если же произведение напичкано чудесами, их вообще перестаёшь воспринимать как что-то важное, особенное. Чудес не должно быть много — и романтики тоже.

Когда со временем Крапивин откочевал в «фэнтези», это добавило ему «вистов» в глазах фантастической тусовки (ещё бы, друг и учитель самого Сергея Васильевича Лукьяненко!), но незаметно убрало из литературы. Писатель такой есть, и тиражи огромные, а вот места в литературном пантеоне ему не оставили. «Ну так, Крапивин, да… Крапивин — это Крапивин». И пренебрежение пресловутого «литературного мейнстрима» к жанровикам-фантастам тут не при чём. Просто не надо было бодяжить.

Ну или уйти в подполье — как Сэлинджеру, когда его совсем буддизм заел.

Впрочем, дело, разумеется, не в том, взяли тебя в эфемерный «пантеон» или не взяли. Дело, наверное, в другом: времена действительно изменились. Дети теперь дома за компьютерами сидят, что ж тут про такую прозу жизни напишешь. Туристические походы, рыцарские турниры (организованные, как в «Кашке…» или дикие, опасные, как в «Бегстве рогатых викингов»), хождение под парусом — всё это теперь осталось только в воображении, в компьютерных играх. В фэнтези. Если в наше осторожное и суеверное время невозможен «новый Крапивин», то как же будет старый возможен? Старый невозможен тем более.

Историческая объективность, бла-бла-бла, вода мокрее и трава зеленее, — всё это понятно, а всё же времени того жаль. И жаль того первоначального крапивинского мира — щелястыми заборами, с лопухами, с пасущимися на пустырях козами, деревянными мечами и солнцем в листве. Ранний Крапивин ведь по стилистике почти «деревенщик», — все события происходят «на воздухе», на просторе, от этого и все города у него были провинциально-уютными, «деревенскими».

Выходит, если Анатолий Алексин в детской литературе аналог «взрослого» Трифонова, то Крапивин… Даже не знаю, с кем и сравнить-то. Не было среди «взрослых» деревенщиков писателя такого эпического масштаба! На ум приходит только Евгений Носов с его выдающимся и, быть может, главным в ХХ веке романом о русском человеке «Усвятские шлемоносцы». Но этот роман недооценён, недообсуждён, недопрочитан - во всяком случае, сегодня. Крапивина больше людей прочло, и читали его интенсивнее. Вообще, для детей литература значит больше, чем для взрослых.

Когда ещё и дети значат для неё столь же много, получаются такие писатели, как Крапивин.

И вот ещё что подумалось.

Крапивин, Алексин, Юрий Яковлев, кумиры нашего детства, были писателями романтического, воспитательного, мироустроительного направления. Они звали в будущее, но этим будущим были мы, они писали про нас. Это мы были — мальчики со шпагами и коньками, пионеры со скрипками, вперёдсмотрящие баркентин, сигнальщики и горнисты. Нам они кричали: «Впереди — паруса!..»

И вот мы здесь, впереди. Озираемся. Никаких парусов. Одни только мы. Но как же? Ведь впередсмотрящие не могли соврать! Мы же ведь и сами — оттуда — всё это здесь видели! Тогда почему? Где? В чём ошибка? До рези, до боли в глазах вглядываемся обратно…

Что такое? Опять двадцать пять…

Позади — паруса.

В предыдущих сериях:

Книги без фиги. О писателе Сергее Голицыне

Почему у Кириллки нет фамилии? О повести Софьи Могилевской «Марка страны Гонделупы»

«Честный, советский». О повести Иосифа Ликстанова «Малышок»

Вот вернется папа. О «Незнайке» Николая Носова

Малыш, который живет под крышей

Антиспарта. О повести Анатолия Алексина «А тем временем где-то…»

На снимке Свердловск. Детский писатель Владислав Петрович Крапивин со своими читателями.

Фото Анатолия Грахова /Фотохроника ТАСС/