Бумеранг вернулся

Каскад сюрпризов — двойной коллапс — Курчаткин с конца — литературный спам — за что твой муж тебя имел? — двести поэтов Белореченска — Саломатин-Безрассуд — разборки на Титанике — одноногая чернокожая лесбиянка-троцкистка — графомания с парфюмом — совет Анне Голубковой — охота на чудаков — Топтыгин и Чижик.

Я чувствую, что многие темы, которые я поднимал в своём первом тексте для «Свободной прессы», вернулись ко мне, словно бумеранг.

Я тогда писал о том, что «литературные журналы окуклились в номенклатурном оцепенении, они стали чужды живой жизни, и живая жизнь гонит их отовсюду».

А теперь поздравьте меня с каскадом сюрпризов: в отдел периодики Республиканской библиотеки города Майкопа сначала перестала являться половина журналов (ни одного номера «Нового мира» и «Октября» за сей год — в бумажном исполнении — я так и не увидел), затем пропали все журналы, а месяц назад иссякло поступление всех московских газет. С конца мая в наш отдел периодики приходят только местные (республиканские) и кубанские издания плюс «Российская газета» плюс «Комсомольская правда» плюс почему-то журнал «Новое литературное обозрение». Библиотекари звонили в Москву; выяснилось, что в какой-то столичной компании сменился главный менеджер. Пришедший на его место — раскачивается, входит в курс дела, оттого и затор-перебой. И в таком положении — вся Кубань. На днях к нам просочились-таки два-три номера трёх-четырёх газет и нескольких журналов — в частности, пришёл пятый номер «Знамени». А предыдущего четвёртого номера — нет и не предвидится; так что новый роман Анатолия Курчаткина мне придётся читать с конца. Москвичи говорят нашим библиотекарям, что сложности с поступлением периодики продлятся долго. В общем, коллапс.

Я слышал на сей счёт всякоразные идеологическо-конспирологические версии («путинский режим намеренно перекрывает информационные каналы…» и т. п.). Думаю, что они неверны; загвоздка действительно в «смене менеджеров» — и это хуже любых заговоров. Если разрытая посреди улицы канава не беспокоит никого из власть предержащих, она может благополучно существовать полгода, год, десятилетие; прохожие станут падать в неё, но это ничего не изменит — до тех пор, пока в канаву не угодит мэрский референт в дорогом костюме. Библиотечный коллапс будет длителен, поскольку беспокоит он только библиотекарей и меня — он сделал невозможным мои традиционные обзоры литжурналов в «Бельских просторах» и крепко усложнил мне работу над колонкой в «Свободной прессе». Если бы это случилось десять или пять лет назад, я был бы вне себя от гнева. Но сейчас я спокоен.

Дело в том, что почтово-логистический коллапс наложился на второй, не зависимый от него коллапс самих литературных журналов.

Нет, с журналами не произошло ничего катастрофического, их не закрывают, не разгоняют; они исправно выходят — так же, как выходили раньше, в них публикуют тех, кого привыкли публиковать.

Просто мне — с января этого года — представляется, что мои журнальные обзоры потеряли смысл, поскольку обозреваемые мною литжурналы, публикуя того, кого привыкли публиковать, тихо пересекли незримую черту и обессмыслились сами.

Вот пример. Есть такой прозаик — Георгий Давыдов. Его уже нигде не рецензируют; его и не публикуют нигде, помимо «Знамени» и «Нового мира». Зато по «Знамени» и по «Новому миру» Георгий Давыдов шествует триумфально. Он исчерпал свой небогатый капитал — бездумно-животный антисоветизм — и теперь пробавляется тем, что вытаскивает из нафталина позднесоветские артистические сплетни. Во втором номере «Знамени» был рассказец Давыдова «Саломея» — про клакера, балерину и балетного режиссёра, в пятом номере «Нового мира» явился новый рассказ Давыдова (как обычно, «с прототипом»); прошёл лишь месяц, и вот очередной текст Георгия Давыдова анонсируют на седьмой номер «Нового мира» — как будто больше нет других писателей.

Литературные журналы любят хвалиться собственной элитарностью, интеллектуальностью и альтернативностью масскульту. Что такого элитарного, интеллектуального и альтернативного в прозе Георгия Давыдова? Сергей Минаев — в сто раз серьёзнее, поскольку он рассуждает (как умеет) о смысле человеческой жизни, а не о грязном актёрском белье тридцатилетней давности. В чём Давыдов альтернатива журналу «Караван историй»? В том, что он обсуждает не Колю Баскова и не Филю Киркорова, а советских балетмейстеров и пианисток? О да, высокая, высокая духовность…

Ретро-сплетни Георгия Давыдова хотя бы занятны. А сколько в нынешних литжурналах откровенного, безнадёжного спама. И если б он был разнообразным. Всё тех же спамеров предъявляют-крутят по двадцатому-тридцатому кругу. Одного автора всенепременно опубликуют, потому что он — «выдающаяся персона с безупречной репутацией», другого — за то, что он дружил с известными людьми, третьего — оттого что он был популярен в восьмидесятые годы, четвёртого — из-за того, что его опусы никого не способны задеть ничем? Пятого? Его уже напечатали девятнадцать раз; отчего бы не пропечатать в двадцатый? Иногда в литературных журналах появляются талантливые — интересные и общественно значимые публикации — они берутся по логике пушкинской эпиграммы: «скажи теперь, мой друг Аглая, за что твой муж тебя имел?». Но их мало.

Ведь библиотечный коллапс прежде всего ударил по литературным журналам: газеты и тонкие журналы есть в киосках печати, в районных библиотеках; на газеты и на тонкие журналы многие подписаны; газеты и тонкие журналы найдёшь. Ну а где теперь — на всей территории Краснодарского края (и Адыгеи) — сыщешь свежий номер «Нового мира» или «Октября»? Разве что в Интернете, в «Журнальном зале». Но Интернет ненадёжен, он может прекратиться (как не раз у нас бывало). Тогда получится, что Краснодарский край (вместе с Адыгеей) лишится доступа к литжурналам. А ведь это — очень пишущий регион (знаю на практике). Едва ли не в каждой станице — литературный клуб с чаепитиями и чтениями вслух. В маленьком городе Белореченске — двести поэтов (недавно мне подарили сборник, так и называющийся «Двести поэтов Белореченска»).

Если б я узнал, что московские неумехи лишили поэтов Белореченска шанса ознакомиться с творчеством авторов, равновеликих Николаю Рубцову, Юрию Казакову или Александру Вампилову, я б загоревал. Однако двести поэтов Белореченска лишились — всего лишь — Георгия Давыдова (а также Анатолия Наймана, Юрия Петкевича, Натальи Рубановой, Сергея Солоуха). К чему поэтам Белореченска Георгий Давыдов? Они раздобудут «Караван истории» либо — ещё вероятнее — включат телеканал НТВ, и «Света из Иваново» заменит им Георгия Давыдова.

Ну а о хороших современных авторах я расскажу поэтам из Белореченска сам — за чашкой чая. Ибо хороших авторов до литжурналов, чаще всего, не допускают.

В интернете появился свежий (второй за с. г.) номер поэтического журнала «Арион», увенчанный гневной репликой Алексея Саломатина «Сделайте нам красиво!».

Пошли робкие попытки реабилитировать репутацию некоторых популярных авторов, «не допущенных до корпорации профессиональных литераторов»; началось с Веры Полозковой: в журнале «Интерпоэзия» Бахыт Кенжеев опубликовал предисловие к полозковской подборке, во втором номере «Знамени» Евгений Ермолин поместил благожелательную статью о Полозковой.

Ну, подумал я, корпорация этого не потерпит, забунтует. Не пощадят ни Ермолина, ни даже мэтра Кенжеева: цеховая спайка, круговая порука — дело святое. Так и вышло.

Ух, какой ураган праведного гнева"! «Ода безвкусице и пошлости», «китч — это тот самый сосуд, в котором пустота», «коврики с лебедями», «предпринимаются попытки реабилитировать порою вполне заслуженно забытых авторов в диапазоне от Асадова до Манилия», «порнографические фрески из римского лупанария». «…Скоро, видимо, будет организовано общество по защите прав униженных и оскорблённых фанатов Веры Полозковой, Елены Ваенги и „Кривого зеркала“ Евгения Петросяна».

(Не знаю насчёт Евгения Петросяна, а Елена Ваенга, как я сказал ранее, — прекрасная поэтесса, до уровня которой многим арионовским завсегдатайшам топать километрами).

Журналист-просветитель XVIII века Николай Новиков вывел в журнале «Трутень» некоего Безрассуда, который был болен мнением, что крестьяне — не дворяне. Новиков выписал рецепт Безрассуду — рассматривать в лорнет кости господские и крестьянские — до тех пор пока он не найдёт отличие между господином и крестьянином.

Схожий рецепт предложу Алексею Саломатину.

Есть современная поэтесса — Полина Барскова. Годная, приемлемая для литературной корпорации (рафинированный сайт «Кольта. ру» недавно взял у неё интервью). Кстати, поэтесса замечательная — моя любимица (Вера Полозкова — отнюдь не моя любимица, она просто неплохая, качественная поэтесса, крепкая профессионалка).

Так вот, я рекомендую Алексею Саломатину попеременно читать стихотворения Полины Барсковой и Веры Полозковой — до тех пор пока он не отыщет разницу меж ними.

(Разумеется, разница имеется; но её Саломатину надо будет сначала найти, а затем сформулировать).

Да, Вера Полозкова сознательно работает с эстетикой гламура. Однако ведь и Фанайлова работает с эстетикой гламура, и Аркатова гламурновата — но их стихи никто не сравнивает с фресками из римского лупанария. В этом же номере «Ариона» — огромная подборка Веры Павловой. Чем Вера Полозкова ужаснее Веры Павловой? Ответьте мне!

В литсреде неудержимо множатся сословно-цеховые заявы, и это меня начало злить.

Господа-товарищи литераторы. Вы вообще понимаете, что сейчас в России происходит с культурой и с современной литературой? Вот уж в провинциальные библиотеки перестали приходить московские газеты (не то, что журналы) — а вы всё Полозкову честите, да отношения выясняете. В более устойчивую эпоху я бы счёл занимательной беседу, например, о том, кто из актуальных прозаиков наследует Пушкину, а кто — Булгарину и Барону Брамбеусу. Но сейчас сему не время и не место.

«Титаник» пробит и кренится, а пассажиры «Титаника» затеяли свару, у кого, видите ли, билет на элитное место первого класса, а у кого койка пролетария в трюме!

Кстати, о пролетариях: сто двадцатый выпуск пролетарского журнала «НЛО» порадовал «новой социальной поэзией» — «Метропоэмой» Кети Чухров.

В вагоне московского метрополитена встретились пять одиночеств. Гастарбайтер и аспирант Политехнического института Халил (ибн Хасан). Черкешенка из Нальчика, а ныне рыночная торговка Магда. Дизайнер Сергей. Разбитная подружка Сергея — Зоя. Плюс бомж Тончик (Платон).

Качества персонажей «Метропоэмы» последовательно распределились по жестчайшей шкале — в полной зависимости от их национальности, гендера и места прописки.

Супер-пупер-идеальный образ безупречного Халила выстроен по всем канонам советско-армейской характеристики отличника боевой и политической подготовки. Халила смогла бы превзойти разве что одноногая чернокожая лесбиянка, читающая Троцкого, но её в вагоне не нашлось. Черкешенка Магда — хорошистка; она душевная и отзывчивая, но сознательности Магде не хватает (по-видимому, из-за её российского гражданства). Зоечка — на троечку (с плюсом); москвичку Зою спасает принадлежность к правильному (женскому) гендеру; Зоя типа «страдает и мечется от своей неправедной жизни». Сергей же — двоечник-гад. Хоть Сергей — политический активист, и даже левый политический активист, но это ещё хуже. Под красивой идеологической личиной Сергей скрывает свою подлую сущность русского (вменяемого) мужчины и — о, ужас! — россиянина с московской пропиской в паспорте. Сергей — грязная расистская свинья, он обзывает Магду «хачихой», а Халила «хачем», избивает его, затем пытается убить. Халил держится стойко и смиренно: под ударами вражьих кулаков из него вылетают лишь цитаты из Ленина и западных левых теоретиков. Сергей пытается подражать Халилу, но вотще: его глоссолалия исчерпывается жалкими фрагментами совково-газетных передовиц (все левопижоны твёрдо знают: Ленин — это хорошо, а совок — плохо). Тончик — тоже русский мужчина, но без ума и без прописки, и поэтому он неплох. Тончик исполняет роль джокера, «человека со стороны», комментатора событий. Герои «Метропоэмы» изъясняются стихами — чаще верлибрами, иногда они переходят на примитивистский полурифмованный акцентник («лучше бы она Ленина прочитала / и из леса бежала»), а то и на силлабо-тонику («ты теперь совсем босой / бегаешь в воде сырой»). «Главная лирика» достаётся, конечно же, миджнуру Халилу («опускается птица на ладонь, а на ней огонь, поля горят, скачет конь» и т. д.); хотя кое-что лиричное-поэтичное остаётся и Магде с Зоей, и Тончику, но не мерзкому Сергею — Сергей лишь матерится и дерётся.

Случай с «Метропоэмой» очевиден: моднючим левацким парфюмом благоухает графомания.

Графомания может быть разной: иногда встречается «оригинальная графомания» и даже «уникальная графомания». В графомании Кети Чухров нет ни уникальности, ни оригинальности: «Метропоэма» — обыкновенная графомания, типичная графомания, восходящая к специфической советской графомании шестидесятых-восьмидесятых годов.

Достаточно вспомнить горы тогдашних лоркообразных пьес, написанных полупрозой-полустихами (преимущественно белыми). Действие в них происходило в Чили (реже в обобщённой «латиноамериканской стране»), притом «при диктатуре». На сцену всходили незабвенные персонажи: «Поэт», «Влюблённый», «Она», «Революционер», «Доктор», «Девка из таверны», «Священник», «Солдат», «Жандарм», «Утренний ветер с гор». Было ясно, что ежели пред нами «Поэт», «Влюблённый» и особливо «Революционер» — то это положительный герой; если «Доктор» или «Девка из таверны» — то неплохой, но колеблющийся («Доктор») или трагически мечущийся («Девка из таверны»), если «Священник» — то скорее плохой, нежели хороший (он в итоге оказывался лицемерным трусом), ну а персонаж по имени Солдат" или тем паче «Жандарм» представал исчадьем ада, жаждавшим всех перестрелять-запытать. Милый сорванец «Утренний ветер с гор» присутствовал-витал за декорацией, сочувствуя «Поэтам» & «Революционерам», щекоча пугливого «Священника» и простужая злодея «Жандарма». Обычно «Утренний ветер с гор» говорил стихами (хотя «Поэты» и «Революционеры» тоже вовсю стиховали).

Теперь вся эта прелесть бумерангово возвращается к нам — под маркой «левопрогрессивного искусства».

Критикессе Анне Голубковой не даёт покоя классицизм; Голубкова ищет классицизм повсюду — в том числе, там, где его никогда не бывало.

Пускай она заглянет в «НЛО», там припасён блестящий образчик классицизма. Графоманского классицизма (встречается такой социокультурный феномен — «графоманский классицизм»).

В сто двадцатом номере «Нового литературного обозрения» немало ценных архивных материалов — там есть хроника осуждения Пастернака литераторским собранием, есть стенограмма исключения Александра Галича из Союза Писателей. Внимательный читатель, интересующийся историей советской литературы, найдёт тут много интересного для себя (чего стоят только речи одиознейшего Аркадия Васильева в защиту Окуджавы или диатрибы Веры Кетлинской).

Жаль, что такой хороший номер открылся графоманией…

Под занавес — парочка хороших и плохих новостей из жизни поэтов.

Московский поэт Евгений Чигрин стал лауреатом премии Центрального федерального округа в области культуры и искусства (награда присуждена с формулировкой «За создание талантливых произведений литературы»).

Я рад за Евгения Чигрина. Он — действительно хороший поэт, постакмеист, пишущий чудесные музыкальные и живописные стихи. Награда нашла Чигрина по праву.

Но не всех поэтов власть мирволит.

На днях был проведён обыск у майкопского журналиста и поэта Василия Пурденко — с изъятием личного компьютера и архива. Пурденко обвиняют в экстремизме и (вместе с восьмидесятилетней матерью, перенесшей тяжелейшую хирургическую операцию) тащат на допрос в компетентные органы.

Я хорошо знаю Васю Пурденко (скоро ему исполнится шестьдесят лет, но все зовут его «Васей»).

Иссохший, хрупкий, словно осенняя былинка. Низкорослый. Беспредельно нездоровый (инвалид первой группы). Живущий вдвоём с (ещё более) нездоровой мамой. В последнее время — почти не выходящий из собственной квартиры. Бедный, как церковная мышь. Достаточно побеседовать с Пурденко пять минут, чтобы убедиться: российскому государству этот человек не опасен ничуть.

(Возможно, Пурденко опасен местным недобросовестным чиновникам — у него есть сайт «Свободное слово Адыгеи»; там он проводит журналистские расследования, вечно разоблачает кого-то).

Я плохо разбираюсь в государственном управлении и в экономике. Я не знаю, в какой мере расследования Пурденко достоверны и грамотны. Я их не комментирую. Я не обсуждаю многое: я не обсуждаю нынешнее «сафари на мэров», я способен его понять; однако я не в силах понять преследование инвалида и восьмидесятилетней пенсионерки.

Власти стало мало мэров, и она открыла охоту на чудаков. А ведь даже Алексей Максимович Горький в эпоху государственного террора признал, что «чудаки украшают мир» (и этим афоризмом, кстати, спас немало жизней).

Рекомендую ответственным за пурденкоборчество чинам перечитать сказку М. Е. Салтыкова-Щедрина «Медведь на воеводстве», особенно её первую часть — про Топтыгина-1-го, от которого «добрые люди кровопролитиев ждали, а он Чижика съел». Там чётко показано, чем завершилась перспективная карьера Топтыгина-1-го.

Тоже мне, врага народа нашли! Васю Пурденко.