История с открытым финалом

Вопреки тому, что написано на обложке, книга Бориса Межуева посвящена в основном не гипотетической «Перестройке — 2″, а той вполне реальной, горбачевской, которая погубила великое царство. По моим подсчетам, объёмное соотношение примерно 15 к 85% не в пользу современности. Например, глава про „Обитаемый остров“ братьев Стругацких и Фёдора Бондарчука» составлена таким образом: о картине «младшего Бондарчука» — полтора абзаца, всё остальное — про Стругацких.

Это правильный подход. И не только по отношению к мордобойному блокбастеру, который, «конечно, нельзя отнести к разряду удачных» (с. 114). Россия шагнула в ХХI век под аккомпанемент «старых песен о главном», в интерьерах сплошного евроремонта бродят тени из советских времён (включая перестроечные), рок-звезды годятся своей аудитории уже не в отцы, а в дедушки, учебники хороши настолько, насколько консервативны. А оригинал уж всяко интереснее бледной копии.

По аналогии с «Категориями средневековой культуры» А.Я. Гуревича и «Категориями русской средневековой культуры» А.Л. Юрганова можно сказать, что книга Б.В. Межуева — это «категории перестроечной культуры СССР». То, что ее — Перестройку — подготовило, в ней проявилось, предопределило ее печальный финал и осталось в наследство внукам и правнукам.

В книгу вошли очерки о кинематографе Карена Шахназарова и Александра Кайдановского, об «Ассе» Сергея Соловьева (с известными кинопродолжениями), о восприятии Германа Гессе в советской России, о философе Мерабе Мамардашвили, о писателе (и пророке) Александре Солженицыне (в контексте «русского викторианства» (133), об «архитекторе великого поражения» Александре Яковлеве (160), о Раисе Горбачевой, об историке Дмитрии Фурмане.

Авторские суждения по большинству конкретных сюжетов и по Перестройке в целом (что это такое было, какие проходило стадии развития, как должно оцениваться) — весьма интересные, аргументированные и полезные для нынешнего нашего общественного сознания. Хотелось бы обратить внимание на стиль и манеру изложения. В данном случае форма неотделима от содержания: Б.В. Межуев не бранится, не сводит счеты, даже о таких персонажах, которые по плодам своей деятельности не заслужили большого человеческого спасибо, рассказывает спокойно, пытаясь понять их мотивы (а не заклеймить происки).

Хотя Перестройку и персонально Михаила Сергеевича принято поносить, стандартный ругательный набор воспроизводится слева и справа, минуя кору больших полушарий, а нынешняя «русская весна» может только усугубить историческую несправедливость, ведь маятник конъюнктуры резко качнулся от «европейского выбора» лакея Яши к воинствующей этнографии, а для ее адептов вторая половина 80-х — то самое время, когда ненавистный «Запад» явно торжествовал над «духовно-культурной матрицей». Автора книги это качание маятника наводит на медицинские ассоциации: «фактически боролись между собой две партии — партия консервативного невроза и партия либерального психоза», причем первая под лозунгом «свобода — это всегда опасно» (23). Между тем, именно отношение к Горбачеву «сегодня является показателем нашего отношения к свободе» (177). В противовес разнообразной конспирологии Б.В. Межуев показывает Перестройку как вполне закономерный итог предшествующего развития советского общества, корни ее уходят, по крайней мере, в 70-е годы (32). «Все политические бои перестройки были культурно выиграны в эпоху застоя» (200). «Революцию вообще начинают не революционеры…, революцию делает все общество» (170), а в нашем случае общество «осознало, что необходимы перемены» (171). Другое дело, что перестроечная волна вобрала в себя не совпадающие, а порою даже взаимоисключающие идеалы и интересы, которые доминировали или уходили в тень на разных этапах, и с автором трудно не согласиться, когда он выделяет ранний период: «прекрасную атмосферу двух первых лет перестройки, витавший над ними призрак всеобщего единения, поверх идеологических барьеров» (154), «проект социализма масс, демократии снизу, политической мобилизации молодёжи и развертывания самых разнообразных общественных инициатив по всей стране» (177). Борис Межуев устанавливает «роковой рубеж» в конце 1988 г., когда «была свернута линия на так называемое «движение снизу», «потом из «перестройки» быстро ушла вся левизна» (48). На мой взгляд, вырождение демократии в массовку, обслуживающую интересы номенклатурных кланов, произошло все-таки позже. Это вопрос дискуссионный. Но интересно, что фестиваль памяти А.Башлачева, на котором неожиданно оборвалась история нашего рок-движения, состоялся именно в ноябре 1988-го. Русский рок — одна из движущих сил ранней Перестройки и, соответственно, одна из «категорий» в книге Б.В. Межуева, я когда-то этим свободолюбивым жанром специально занимался (практически и теоретически), и теперь с удовольствием отмечаю, как точно расставлены акценты, на зависть профессиональным критикам. К примеру, в «Ассе» С. Соловьева действительно увековечена (и «развенчана») не вся рок-культура, а очень специфическая ее часть, та, «которая была связана с художественной богемой» (45), и в этом плане назначение на главную роль «чахлого Бананана» (а не куда более популярного в народе Юрия Шевчука) и перенос действия из явочных квартир в ресторан совершенно не случайны.

Выше упоминалась глава про «Обитаемый остров»: сказка ложь, да в ней намёк, Б.В.Межуев ищет в фантастике отражения реальности, он обращает внимание на параллели между «андроповской группой консультантов» и «руководимым Странником Департаментом специальных исследований» (119) и утверждает, что главный и определяющий конфликт в фантастическом мире братьев Стругацких — вовсе не между прекрасным юным героем и ужасной тоталитарной диктатурой «Неизвестных отцов». Действительно: будь это произведение так плоско и примитивно, его не стоило бы перечитывать и всерьез обсуждать через полвека. Главный конфликт — между Максимом и одним из «отцов», Странником, здесь у каждого своя правда, а в финале аргументы Странника (не боксёрские, как в фильме Бондарчука, а интеллектуальные) выглядят убедительнее. Соответственно, мы вправе рассматривать «Обитаемый остров» как «манифест негласного альянса» с лучшими представителями номенклатуры и спецслужб (114), т.е. «просвещенного авторитаризма» (122). Трудно не согласиться и с общей оценкой творчества Стругацких, у которых в каждой книге возобновлялся «спор этического гуманизма и холодного индивидуалистического рационализма. По мере движения от 1960-х к 2000-м последний наступал и брал верх» (132). Я бы только добавил, что гуманизм уходит корнями в коммунистическую утопию, заимствованную братьями у И.А. Ефремова.

Читая книгу, постоянно отмечаешь точные и неожиданные суждения по разным историческим вопросам. Например, то, что при Брежневе были возможны богословские статьи в «Философской энциклопедии» и «тартуская семиотическая школа», но «не представимы какие-нибудь вполне легальные кружки в защиту подлинного марксизма» (55). Авторская методология, вроде бы, культурологическая (чтобы не сказать: идеалистическая) — от книг и спектаклей к социальным переворотам. Но с важным уточнением: «Пусть Маркс и Энгельс безошибочно справедливы в том, что история есть и в самом деле лишь беспощадная борьба классов…, но при этом ничто не мешает сказать, что не все в мире духа подчинено, подвластно истории социальной борьбы» (54). С этим не станет спорить ни один умный марксист. См., например, монографию Г. И. Куницына «Общечеловеческое в литературе» (М.: Советский писатель, 1980), посвященную как раз тому, как в творчестве преодолевается классовая ограниченность.

К сожалению, «Перестройке — 2″ свойственны обычные для современной литературы по гуманитарным наукам недостатки. Некоторые сюжетные линии только намечены, но не развернуты, понятия не определены, в том числе принципиально важные: „интеллигенция“ (115),"цивилизация» (141), «модерн» и «постмодерн» (105), логика переходов к следующей теме и общая структура (драматургия) не выстроены должным образом. Почему, например, «шелепинская» альтернатива («антиимпериалистическое единение с Китаем» (141), «СССР в конце 60-х упустил вполне реальную возможность выиграть „холодную войну“, пойдя на сближение с другим коммунистическим гигантом — Китаем» (162) рассматривается после Кайдановского и Фурмана, а не наоборот?

Наиболее уязвимы начало и конец книги (то есть современная ее составляющая) и идея, вынесенная на обложку. Мостик, который переброшен из горбачёвского правления в медведевское, по-моему, слишком шаткий. Первое, что вызывает сомнение: самостоятельность Медведева как политика, даже в те годы, когда он занимал высшую ступеньку в тандемократии (184). И совсем уж трудно отыскать в «декабрьском московском протесте 2011 года» что-нибудь демократическое и прогрессивное (199). Полагаю, автор и сам знает цену гуляющим с белыми ленточками дамам и господам, ведь на других страницах книги он ставит им точные диагнозы. «Люди, искренне презирающие демократию, парадоксальным образом критикуют власть за „нечестные“, по их мнению, выборы» (83). «Антипросветительское представление о заведомой обреченности усилий разума стало исходным метафизическим постулатом рыночного фундаментализма хайековского типа и всей неолиберальной идеологии» (107). И наконец, со ссылкой на Д.С. Милля: «нельзя признавать свою автономию от собственной власти, при этом соглашаясь терпеть зависимость от власти внешней» (88). Что ж, многие ученые (обычно из числа естествоиспытателей) склоняются к тому, что предметом научного исследования могут быть только повторяющиеся процессы (см., например: Еськов К.Ю. История Земли и жизни на ней. МИРОС, Наука- Интерпериодика, 2000, с. 76). А современная политика — явление не только уникальное, но вдобавок еще и незавершенное, соответственно, всякое ее обобщение может быть верным для апреля, но в мае того же года уже стать ошибочным. Тем не менее, даже самые рациональные естествоиспытатели вынуждены заниматься незавершенными процессами: глобальным потеплением, вулканической активностью или реакцией биоценоза на очередной креатив от ЖКХ. Значит, и в таких случаях можно сохранять объективность и формулировать полезные рекомендации.

Что касается «Перестройки -2», то из зыбкой почвы новейшей истории — там, где она перетекает в злободневную политику — прорастает важная мысль. Если я правильно понимаю автора, России еще придётся пережить нечто вроде ранней перестройки, и дай Бог, чтобы с лучшими результатами (без повторения поздней). Это одно из условий сохранения независимости от глобальной антиутопии.

Конечно, «свободу человека защищает именно «национальное государство, суверенитет которого подрывает постмодерн» (103), поэтому восстановление российской государственности при Путине — несомненное благо с любой точки зрения, включая НОРМАЛЬНУЮ либеральную. Но есть мнение, что нынешний суверенитет РФ держится на одном человеке. Может быть, в такой формулировке роль Путина преувеличивается. Но практика самых разных отраслей показывает, что решение даже элементарных вопросов требует личного вмешательства главы государства. Пока Путин не объявит по телевизору, сколько будет дважды два, считается, что 18. Бюрократическая вертикаль без опоры на самоорганизацию — конструкция непрочная, только в ХХ столетии она дважды рушилась соотечественникам на головы. По-настоящему устойчиво только «взрослое общество» (87) «свободных людей» (88), которые умеют сами сложить два и два, и страну свою любят не потому что велено или модно, но именно потому, что они взрослые, ответственные люди.

Межуев Б.В. «Перестройка — 2». Опыт повторения. — М.: Весь мир. 2014.