Русская весна, или Сможем ли мы выбраться из беловежской проруби

Со времени знаменитого Беловежского соглашения на троих прошло 29 лет. Чтобы не впадать в эмоции и попытаться здраво дать оценку тому событию, достаточно привести историческую аналогию: через 29 лет после Революции 1917 года Советский Союз уже выиграл величайшую войну в мировой истории и всеми силами устранял ее последствия. За те 29 лет было много всего: и Гражданская война, и Интервенция, и новое собирание и отстраивание страны — создание СССР, гигантские стройки, борьба с неграмотностью. Много всего было, в том числе и репрессии. Но время шло вперед, оно неслось, что та самая гоголевская птица-тройка. Да, и кнутом, конечно, ее, но и не только кнутом, далеко не только кнутом. Она сама знала о цели и неслась, потому как было понятно, что промедление смерти подобно. Даже не то что подморозишься и уснешь, а в любой момент можешь перестать быть собой и перестать быть.

Эта энергия «времени, вперед!» позволила победить в Великую войну, а после подняться на тот уровень, который ранее никогда и не был возможен.

Что сейчас эти 29 лет? Хаос девяностых: бойня 93-го в Москве, бойня на Кавказе, растрата национального достояния и создание нового класса сверхбогатых, ограбление простых людей, позорные выборы 96-го, которые через несколько лет обернулись «мухожуком» позорного президента. После «тучное» десятилетие, а то и «нулевое», затем десятилетие «момента истины», когда разрушались все наши утопические розовые грезы и происходило столкновение с далеко не радужной реальностью. Разве что возвращение Крыма как-то выбивалось из всего этого погружения в серое или в невозможность вырваться их него. Но и тут была существенная ложка дегтя: мы потеряли Украину, по крайней мере, пока. Да и после Крыма пугались совершить что-то подобное и вновь укрощали свое время, стреножили его.

«Был отличный зимний вечер. Стоял легкий морозец. Тихий снежок. Настоящий звонкий декабрь. В резиденции Председателя Верховного Совета Республики Беларусь мы собрались втроем: Шушкевич, Кравчук и я. Собрались, чтобы решить судьбу Союза», — в своей книге «Записки президента» Борис Ельцин становится практически поэтом, описывая то событие. Поэтом из лирики переходящим в эпос. Но ни лирики, ни эпоса не приключилось. Да и сам Борис Николаевич оказался скуп на рассказы, дальше все больше оправдывался. Мол, «что-то надо было делать». Вот и окунулся в этот зимний вечер, в эту прорубь после бани. В книге хвастает, что у него не сводит судорогой ноги от холода, устойчив к нему…

Тот самый будильник «время, вперед!» уже давно звенит, но мы его не слышим. Такое ощущение, что до сих пор пребываем в затяжном похмелье того самого беловежского соображения на троих. В той самой длинной и тягучей росписи, исходящей мыльными пузырями в виде СНГ, которая все тянется и никак не поставит точку.

Но из смуты иначе не выйдешь, иначе просидим в ней столетие со сведенными судорогой ногами, которого нет у нас. Нет такого срока. Смута разъест все многим раньше.

Откинь от того рокового 1991 года те же 29 лет, и мы получаем огромную и колоссальную эпоху, последовавшую за покорением Советским Союзом космоса. От космоса и до распада — есть в этом какой-то особый символизм.

В эти же декабрьские дни (10 декабря 1866 года) Федор Тютчев написал свое знаменитое четверостишие «Умом Россию не понять», за которое мы привыкли прятаться в случае чего. Стихотворная миниатюра, первую строчку которой уж точно знают все, служит у нас своеобразным оберегом и алиби: нечего сказать в свое оправдание — разводишь руками и произносишь…

Она всегда возникает в сознании при разговоре об особенностях России. Обычно произносится с особым придыханием и ласкает слух характеристикой своей особости. Внерациональности, стихийности. В тот распадный год была юбилейная дата четверостишию — 125 лет. Само Беловежское соглашение — будто иллюстрация этого тютчевского тезиса. Умом непостижимое нечто. Что тут объяснять… Остается развести руками. Возможно, проблема в тех самых дураках, которые портят отечественные дороги, превращая их в непроезжее месиво. Оставались только вера и надежда на чудо в ситуации, когда все реалии свидетельствовали о том, что сама вера тщетна, а чудо невозможно — есть же его лимит…

Вообще после того стихотворного заклинания Федора Тютчева вся последующая история страны стала его подтверждением. Сама история будто принялась соревноваться в иллюстрировании этого тезиса. Так уж ей понравилась эта емкая формула поэта про неизмеряемую рациональными категориями благословенную землю, неповторимую и отличную от всех других.

Тютчев писал о юной России-девице. России весенней. Она у него, что та самая весна, противостоящая зиме — взбесившейся «ведьме злой»: «Весне и горя мало: // Умылася в снегу // И лишь румяней стала, // Наперекор врагу».

Это очень важная для России весенняя энергия преображения, энергия чуда, способность к быстрому восстановлению, что как раз необъяснимо с точки зрения рацио, а есть категория деятельной веры. Есть ли она сейчас, не застряли ли мы все в тех же декабрьских снегах, где властвует та самая ведьма — те подписи, которые поставили далеко не богатыри на отечественном распутье?..

При всем этом тютчевское четверостишие — тоскливое стихотворение, обращенное в будущее, в котором и брезжит надежда на заполнение того пробела-тире, который есть в авторской редакции первой строчки. Речь идет об определенной стихийности, неоформленности, непроявленности черт, которые еще должна обрести возлюбленная. В тютчевской реальности — это «край безлюдный, безымянный», «незамеченная земля», здесь и жизнь проходит «незримо», исчезает дымом «в осенней беспредельной мгле…» («Русской женщине»).

«Незамеченная земля» — это и наша нынешняя боль. Не зря ведь все время сокрушаемся о национальной идее и национальной идентичности, стоим на распутье дорог, которое превращено в распутицу.

Вот эти отечественные времена года — что характеристики состояния России: весенняя и поздняя осенне-зимняя, из которой крайне сложно вырваться. Она то возносится в космос, то совершенно внерационально разносит все в прах, призывая на обломках вновь на помощь веру. То совершает величайшую в мировой истории Победу, то занимается постыдным саморазоблачением и растворяется облаками дыма, погружаясь в беспредельную мглу. Быть может, все потому, что сама не знает себя, играет в «русскую рулетку»: крутится барабан — «в Россию можно только верить»… Пока везет, хотя везение относительное: умылась снегом наперекор врагу, но румянец уже не тот… Без отечественной весны он и не может проявиться. Та самая зима превращает «эти бедные селенья» в «край родной долготерпенья». Терпение становится важной доминантой культурного кода, то только тогда, когда оно осмысленно, когда есть цель и вера вкупе со знанием, что впереди — весна.

В тот роковой 91-й также тайно запалили большой костер, спалили в нем страну, попытались обнулить ее самый трагический и героический период, чтобы сварить сомнительное варево: то ли фантом СНГ, то ли рынок, то ли попросту разбежаться, куда глаза глядят, чтоб не приходилось прятать их от стыда.

29 лет — это еще не приговор. Не приговор нам, что той самой лермонтовской «толпой угрюмою и скоро позабытой // Над миром мы пройдем без шума и следа», не приговор и стране, которую эта толпа может затащить в царство теней. Вопрос, надежда, вера — во времени, в том, что его мы освободим из того самого беловежского декабря, всей той постыдной истории, когда мы дезертировали перед смутой, стали, как «тень, бегущая от дыма».

Тогда Россия потерялась, подошла к грани, за которой можно окончательно растерять себя. Грань эта еще не пройдена, и выбор тут невелик: либо полная растрата и потеря себя — разрушительная вьюга зимней смуты, либо обретение той самой особой «стати», весенней энергии.

«Друг милый, предадимся бегу // Нетерпеливого коня…» — это из пушкинского «Зимнего утра», где сформулирована формула русского чуда.

Время, вперед!