Выстрел в сердце

Он проснулся рано. Солнце заливало его огромный кабинет на втором этаже дачи в Переделкине. Небо было пронзительно-синим, птицы весело щебетали. Он вышел в сад. Огляделся вокруг, постоял безмолвно.

Потом вернулся в кабинет. В последний раз проскрипели ступени под его тяжелыми шагами. На столе лежал исписанный нервным почерком листок. Он еще раз перечитал текст. И взвел курок нагана…

Свою первую повесть «Разлив» Александр Фадеев, в недавнем прошлом — дальневосточный подпольщик и партизан - написал в 1922 году, когда ему было едва за двадцать. Вскоре вышел роман «Разгром» — о классовой борьбе и становлении Советской власти на Дальнем Востоке. Перед Фадеевым открывалась бескрайняя литературная дорога.

И он уверенно зашагал по ней. Но не как писатель, а как «писательский министр», как Фадеева прозвали позже. Он хотел творить, но ему не давали. Но разрешали руководить — Союзом советских писателей. В обще сложности — четырнадцать лет.

Следующей книгой после «Разгрома» должна была стать «Последний из удэге». Но Александр Александрович ее не закончил — не хватило времени и сил. Их отнимали газетные статьи, отклики на злобу дня, поездки по стране, вызовы к Сталину. И раздумья.

Фадеев мучил, метался. Жизнь дробилась на срывы, исчезновения, загулы, письма-исповеди. Он был полон идей и думал, что вот-вот примется за работу. Но… Следующую книгу после «Разгрома» Фадеев написал лишь спустя почти двадцать лет. Это был роман «Молодая гвардия», изданный в 1946 году — за десять лет до гибели автора. За него Фадеев получил Сталинскую премию. Но сам Сталин оказался недоволен.

Роман он не читал, а посмотрел одноименный фильм Сергея Герасимова, и его рассердило, что в нем не отражена роль партии. Получалось, что комсомольцы-подпольщики Краснодона действуют сами по себе. Да, храбро сражаются с фашистами, но без указаний и помощи коммунистов. Такого не могло быть!

Критики, спущенные с цепи по команде из Кремля, разнесли книгу. Сильнее всех ударила «Правда». Фадееву пришлось переписывать роман, а Герасимову — доснимать фильм. Из одной серии получилось две. Зато фильм был удостоен Сталинской премии и имел бурный успех.

На сей раз Сталин остался доволен, и Фадеева наградили орденом Ленина. Он выступил, поблагодарил за награду, но… покаялся. В том, что слишком мало успел сделать.

Больше ничего Фадеев не написал, хотя пытался. Он взялся было за «Черную металлургию» — производственный роман о новых методах варки стали, новаторах-передовиках и вредителях, которых, разумеется, разоблачают. Это была не его идея, а предложение Маленкова, который, впрочем, давал задание от имени Сталина.

Фадеев пытался его выполнить, но не смог — запутался. Это было сопротивление материала, которое писатель так и не одолел. Крушение замысла стало для него тяжелым ударом…

Фадеев часто сокрушался — и в приватных разговорах, и публично. «Я сделал много ошибок, и, может быть, вся моя жизнь и состояла из одних ошибок», — так, к примеру, он начал свою речь на ХШ пленуме Союза писателей.

Наверное, чересчур жестко по отношению к себе, но и во многом справедливо. Фадеев не защитил от травли Ахматову и Зощенко, ругал Андрея Платонова. Не внял просьбам поддержать — хотя бы морально — вернувшуюся из эмиграции Цветаеву. Она писала в то время в дневнике: «Никто не видит — не знает, — что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк… Я год примеряю — смерть».

Фадеев плакал, видя умирающего Булгакова. Но ничего не сделал, чтобы его книги издали. Когда в Москву пришло известие о гибели Мандельштама — горевал. Накануне последнего ареста, поэт просил Фадеева принять его. Нет, не спасти — наверху все было решено, а хотя бы унять дрожь — хоть на время. Но Фадеев от встречи уклонился.

И так далее. Литературоведы, историки, правдолюбы могут продолжить этот список. И ахать, возмущаться, как же он мог…

Оправдать Фадеева, может, и нелегко, но понять можно. Он был поставлен на высокий литературный пост Сталиным и стремился оправдать его доверие. Кстати, тогда та должность назвалась генеральный секретарь Союза писателей СССР. То есть, Фадеев со Сталиным, генсеком партии, были коллегами…

Как писал Эренбург, «Фадеев был смелым, но дисциплинированным солдатом, он никогда не забывал о прерогативах главнокомандующего». Но со всем ли происходящим в стране он соглашался? Точно — нет. Однако он был коммунистом, к тому же — истовым — и гнал сомнения прочь. При том мучился, страдал, с годами — все сильнее. Фактов, свидетельств тому — масса.

Фадеев приставил револьверное дуло к сердцу в пятьдесят шестом, но примеривался к самоубийству много раньше. В 1945 году его застали склоненным за письменным столом, а рядом лежал наган. Фадеев смешался, скомкал записку и бросил в корзину.

Но бумажку извлекли, расправили и прочитали: «Я не могу больше жить Дон Кихотом». Стало быть, он считал себя не таким уж виноватым и даже романтичным героем?

Впрочем, не без оснований. Фадеев пытался заступиться за арестованного Кольцова — перед самим Сталиным. Но тот его убедил — показал папку с «признаниями» арестованного. Александр Александрович помогал Заболоцкому, Пастернаку. И тому же Зощенко, прося Литфонд выделить ему значительную сумму денег, той же Ахматовой, пытаясь вызволить из тюрьмы ее сына Льва Гумилева. После самоубийства Фадеева она сказала: «Я не имею права его судить». И, верно, никто такого права не имеет…

Фадеев в свое время разругался с Берией — у того на даче, за бильярдом. Разговор зашел о литературе, и хозяин затянул старую песню о засилье иностранных шпионов, которые затаились и среди писателей.

Спор становился все громче, громче и, в конце концов, Фадеев потерял контроль над собой — отчасти сказался коньяк, которым Берия щедро угощал гостя за ужином. Писатель стал кричать, что нельзя так обращаться с литераторами, как это делают в НКВД. Эти вызовы, перетряски, требования доносов — нравственно калечит людей. В таких условиях подлинная литература не может существовать, она задыхается.

Берия сначала отвечал спокойно, но затем тоже вышел из себя. Стал кричать, швырнул кий. Словом, готов был растерзать Фадеева. Но не мог — между ними стоял Сталин, который приказал не трогать писателя.

Фадеев осмелел настолько, что стал отказываться от визитов к Сталину. Его приятель Корнелий Зелинский рассказывал, что как-то они сидели в Переделкине, и приехал фельдъегерь с запиской от вождя — тот звал в гости. Но Фадеев ответил, что никак не может, поскольку — болен.

Потом он объяснил Зелинскому причину отказа: «Я не могу поехать, потому что я уже седой человек и не хочу, чтобы меня высмеивали. Мне уже трудно выносить иронию над собой. Я не котенок, чтобы меня тыкали мордой в горшок… Там будет этот самый Берия… Меня ждет иезуитский допрос в присутствии Сталина».

На следующий день Фадеев ушел в запой. Между прочим, он часто так делал, когда не хотел поступать так, как его пытались заставить. «Алиби» было железным, его принимал даже Сталин.

Говорят, что однажды вождь спросил, сколько «это» продолжается у главы Союза советских писателей? Ему ответили, что запой обычно длится три недели. «А нельзя ли попросить товарища Фадеева, чтобы это продолжалось две недели?» — иронически спросил Сталин. Он вообще почему-то снисходительно относился к людям, страдающим этим пороком.

Смерть Сталина знаменовала крутой поворот в судьбе писателя. Он потерял — сначала влияние, потом — литературную власть. Это был не единственный удар. Фадеева перевели из членов ЦК КПСС партии в кандидаты ЦК.

Все бросились терзать мертвого Сталина, Фадеев же отошел в сторону и не стал менять убеждений. Продолжал демонстрировать уважение к вождю, поруганному и обруганному, вопреки настроениям общества и указаниям власти, поведению коллег. По свидетельству Зелинского, он говорил: «Я знаю, меня любил Иосиф Виссарионович. Но как он ко мне относился — я понять не могу. Я много раз не понимал, что он от меня хочет…»

Фадеев казался внешне спокойным. То ли понимал неизбежность падения, то ли смирился с ним. Его не принимали в Кремле, ибо его новый властелин — Хрущев писателя невзлюбил за то, что он курс партии не поддержал.

Может, в том роковом пятьдесят шестом, Фадеев хотел, наконец, сесть за стол и спокойно работать? О чем мечтал, наверное, всю жизнь…

В тот день, 13 мая 1956 года, вскоре после того, как Фадеев поднялся наверх, послышался какой-то удар — будто упало кресло или какой-то тяжелый предмет. Но обитатели переделкинской дачи не придали этому значения. Никто не знал, что наверху уже не сидел живой писатель с серебряной головой, а лежало его безжизненное тело.

Когда накрыли стол к обеду, решили позвать хозяина и послали к нему младшего сына писателя — Мишу. Мальчик вошел в кабинет отца, но тут же скатился вниз со страшным криком…

Жена Фадеева, известная артистка МХАТа Ангелина Степанова в то время была на гастролях в Югославии. После очередного спектакля ей сказали, что срочно надо в Москву — так, мол, хочет Александр Александрович.

Она летела долго — через Будапешт и Киев. В аэропорту столицы Украины она купила газету и увидела портрет Фадеева в траурной рамке. С трапа самолета она спустилась с газетой в руках, дав понять, что все уже знает.

Через два дня после похорон Степанова вышла на сцену. Играла Ангелина Иосифовна, как всегда, блестяще…

Традиционный текст, установленный для советских правительственных некрологов, в случае с Фадеевым был изменен — кажется, единственный раз. Вместо фраз «после продолжительной и тяжелой болезни…» или «в результате несчастного случая…» в сообщении, опубликованном 14 мая 1956 года в газетах, говорилось: «В последние годы жизни А.А. Фадеев страдал тяжелой болезнью — алкоголизмом». Это подтверждало медицинское заключение: «13 мая в состоянии депрессии, вызванной очередным приступом недуга, А.А. Фадеев покончил жизнь самоубийством».

Это была мелкая, подлая месть мертвому писателю за его последнее письмо, к слову, долго скрываемое и обнародованное лишь в 90-годах. Фадееву в первый и в последний раз не нужно было прятаться за фразами, сдерживать себя.

Вот фрагменты из его предсмертного письма-исповеди:

«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, — физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40−50 лет…

С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли создать!

Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это — «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность — при возмутительной дозе самоуверенности — тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет уже никакого стимула в душе, чтобы творить…

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, наделенный Богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня…

Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушиваются подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни".

Лидия Чуковская в те дни записала в дневнике, что через полвека будет написана трагедия «Александр Фадеев». Но этого не произошло. Возможно, кто-то брался за тему, делал наброски, но потом оставлял тему, не выдержав ее — в прямом и переносном смысле — тяжести. И тягостности.

А Фадеева искренне жаль — даже сегодня, спустя шесть десятилетий после рокового выстрела. От того, что так мало прожил, так немного написал. И мучился, мучился…