«Полицейский, пыхтя, карабкался по пожарной лестнице»

Нельзя ночевать дома перед крупной акцией. Хотя бы за пару дней следует переходить на нелегальное положение. Иначе придет участковый, начнет свою занудную песню про «подпиши обязательство о неучастии», или другие неприятности случатся.

Вообще, сам ритуал с исчезновением из дома, с отключением телефона или покупкой «беспалевной» сим-карты создает романтический привкус революционного подполья. В целом, это даже доставляет удовольствие. Но однажды приедается. Когда ходишь по улицам и оглядываешься в поисках «хвоста» или в последний момент выскакиваешь из вагона метро, чтобы избавиться от потенциальных филеров, когда вынимаешь батарейку из телефона, чтобы разговор с товарищами остался не услышанным, начинаешь чувствовать себя заигравшимся мальчишкой. Появляется неприятное чувство фонового безумия. Ну что я, в самом деле? Дурак что ли?

В какой-то момент просто «забиваешь». Ночуешь дома, не отключаешь телефон, не шаришь глазами по толпе в поисках шпионов. Чаще всего никаких перемен в природе от этого не случается. Но ведь, если у вас нет паранойи, это еще не значит, что за вами не следят. Иной раз невнимательное отношение к правилам конспирации может подвести под монастырь.

Именно так и произошло со мной ранним утром 11 июня сего года. Накануне забегался, устал как собака. Было стопицот всяких оргкомитетов, встреч и совещаний. Писал тезисы выступления на митинге. Попутно делал какое-то интервью. В общем, остался дома.

В дверь стали звонить в полседьмого утра. Спросонья чуть было не открыл. В последний момент опомнился. Пошел умылся, почистил зубы, попробовал сосредоточиться. Ни черта не получалось. В дверь барабанят, звонят в звонок, что-то кричат. Выглянул в окно: стоит автозак и полдвора оперов. И отделение ОМОНа в скафандрах. На всякий пожарный, выключил телефон, чтоб не могли на него позвонить. На этом, как выяснилось, и прокололся. У ментов, оказывается, есть какой-то хитрый механизм, который засекает включение и отключение телефонов. Потом вышел в интернет — мать честная, да в городе массовые облавы. Обыскивают Навального, Удальцова, Немцова, еще черте кого.

Сначала была полная уверенность, что в конце концов меня заберут и уже сразу закроют до суда, а потом отправят по этапу. И прощай, прежняя жизнь. Кстати, так оно еще вполне может произойти. Но пока я на свободе.

Я читал у Виктора Гюго рассказ про последний день приговоренного к смерти. Чувак мечется в камере и лихорадочно пытается организовать мысли и вообще как-то использовать оставшееся ему время на пользу человечеству. И герой «Слепящей тьмы» Кестнера разрешает в камере вопросы мировой революции в ожидании приговора. И это, дорогие друзья, ни фига не просто. Как Кибальчич умудрился нарисовать чертежи реактивного двигателя пока ждал казни? Какие ж нервы надо иметь! Вот были же люди!

В общем, у меня было полно образцов для подражания, и я старался не тратить времени даром. По скайпу связался с товарищами и сообщил, что у меня дверь ломают «эшники». С «чистой» симки позвонил Виолетте Волковой и расспросил, как себя вести в случае чего. Потом «завещал» свое выступление на митинге проверенному товарищу, и, на всякий пожарный, превратил его из тезисов в готовый текст. И сижу, гордый собой.

Тем временем, менты устали будить соседей и затихли во дворе. Появилась даже сумасшедшая надежда пересидеть беду тихой сапой. Но это, конечно, наивняк. В полдень фотосинтез у сотрудников достиг пиковых значений, и они организовали новый штурм.

Я слышал, как что-то стукнуло по жестяному козырьку лоджии. Потом, как кто-то массивный перемещался все ближе к моему окну. Успел даже в твиттере написать, что «менты лезут в окно». Черт! Лучше б ноутбук спрятал. Но я растерялся -ко мне первый раз темные силы лезли в окно.

Пыхтя, человек в погонах карабкался по лестнице. От напряжения у него сделалось нахмуренным все лицо, и в первый момент он как будто не обратил на меня никакого внимания. Скользнул взглядом как по обоям и сфокусировался на оконной раме, за которую можно было удобно уцепиться.

— Ты кто такой?! — заорал я на него, чтобы подбодриться собственным громким голосом.

— Сержант полиции — удивленно и застенчиво сказал мент.

— Какой сержант полиции?!

— Слепухин…

Снизу кто-то, как мальчишка, все спрашивал: «Ну что там? Что?». Слепухин осторожно посмотрел себе под ноги и констатировал: «Он здесь». «Откуда ты знаешь?» — допытывался любопытный субъект на улице. Слепухин пожал плечами, внимательно посмотрел на меня, как будто желая убедиться, что я не галлюцинация, и привел свое доказательство: «да вот он».

— Какой номер нагрудного жетона? — парировал я, не зная как продолжать эту беседу далее.

— Не знаю… — грустно признался Слепухин и полез вниз.

После этого не открывать дверь было глупо, — ее бы просто сломали. Когда они вновь позвонили, я потребовал представиться и потом открыл. Мне вручили постановление на обыск, которое я медленно и с выражением прочитал столпившимся в подъезде омоновцам и бабушкам-соседкам. Потом в квартиру влезло двадцать до зубов вооруженных лбов, от тапочек отказались, наследили и вообще начался обыск.

В детстве я читал рассказ про Ленина. К молодому Ленину пришли с обыском. В последнюю минуту он успел засунуть секретный партийный документ куда-то на нижнюю полку книжного шкафа. А когда жандармы вошли, Ленин услужливо подал им табуретку, как бы приглашая начать. И те стали рыться в книгах, начиная с верхних полок. К концу устали, нижнюю полку обыскивали, спустя рукава, секретный партийный документ не нашли, Великая Октябрьская Социалистическая революция победила. Так вот, граждане, все что вы читали в советских книжках про Ленина — все правда.

Правда, стоило бы спрятать ноутбук и все что нажито непосильным трудом в другой комнате — и все бы осталось при мне. Вначале сотрудники искали со всем служебным рвением. Они выуживали из пыльных бумажных кип, например, любовную записку, которую я писал 10 или 15 лет назад на рулоне мелованной бумаги в горах Приполярного Урала и жадно вчитывались. «Это, я думаю, пригодится для характеристики вашей личности» — зловеще говорил следователь, и записка перемещалась в специальный пакет, а в протоколе обыска фиксировалось, что изъят-де рукописный документ, начинающийся со слов «Милая Аня» и заканчивающийся словами «скучаю, А.С.».

Годами я собирал коллекцию листовок и брошюр, изданных альтернативно одаренными людьми и посвященных невидимым проблемам. Борцы с облучением в шапочках из фольги, изобличители сионизма с красными от тревог глазами, изобретатели новых всемирных концепций и планов взятия власти — все они отложились в моем домашнем архиве. И теперь весь этот размах творческой фантазии, скромный гений политической шизофрении, попал в руки полиции, ФСБ, центра «Э» и прокуратуры. Жадными глазами менты вчитывались в криво сверстанные названия брошюр. «Как нам взять Кремль» — читали они вслух и многозначительно улыбались. «Лучи бывают твердые, как проволока, и мягкие, как ультрафиолет» — декламировал следователь и пристально вглядывался в мое лицо. «Незаконнорожденный сын Брежнева и Анджелы Дэвис» — одними губами читал эшник, не в силах проникнуть в глубокий смысл написанных на листе слов.

В общем, погибла моя коллекция. Не уверен, что ее сумеют по достоинству оценить скучные сотрудники Следственного Комитета. И, хотя я не брюзга, мне немного жаль бюджетных денег, которые уходят на оплату рабочего времени следователей и профессиональных борцов с экстремизмом, которые потратят сотни человекочасов на чтение моего архива.

Как и у Ксении Собчак, у меня тоже изъяли деньги — 3000 рублей. Их нашли в одном кармане рюкзака вместе со стикерами Левого фронта. «Понятно теперь, как вы заклеили весь город» — поделился следователь напрашивавшимся выводом.

Но больше всего мне жаль, конечно, изъятых ноутбука, стационарного компьютера и диктофона. Без этих трех девайсов, не только подрыв конституционного строя, но и обычная исследовательская работа (которой я зарабатываю на хлеб), застопорилась.

Дважды меня вызывали в Следственный Комитет и задавали очень общие и формальные вопросы. Какие не скажу — ибо подписка о неразглашении. Но и рассказывать было бы скучно. Общее впечатление, что у следствия нет ни какой стратегии и сколько-нибудь правдоподобной гипотезы относительно природы расследуемого преступления. Так, на всякий пожарный, роют во всех направлениях, рассчитывая хоть что-то нарыть.

Главная работа проходит не с нами (от нас-то что можно узнать?), а с теми активистами, которым уже предъявили обвинения. Это именно их пугают сроками, уговаривая подписать показания про то, как они слышали от Удальцова, Навального или хоть от вашего покорного слуги приказы штурмовать Кремль и отрывать головы омоновцам; про то, как они видели, как мы отслюнявливали свежие купюры на оплату противоправных действий, направленных на подрыв конституционного строя. И еще бог знает про что.

Уверен, что будет немало желающих найти «компромисс» с властью. Дать ей «с почетом» выйти из этой истории, признав виновными тех или иных «терпил» в обмен на «круглый стол с оппозицией» (с ее «договороспособной» частью) или на «мягкое наказание» для обвиняемых. Уверен, что найдутся лукавые доброжелатели, которые будут советовать арестованным товарищам «сотрудничать» со следствием и подписывать то, что просят. Уверен, что эта тактика будет оправдываться самыми гуманными и «реалистическими» доводами. И еще больше уверен, что она губительна для общественного движения. Не говоря уже о том, что она угрожает превратить человека, который с нею согласился, в слизняка, который никогда не сможет восстановить уважение к самому себе.

И самый важный экзамен для всего нашего гражданского общества сейчас в том, согласится ли оно искать виновных в своей среде или будет мужественно и солидарно отстаивать правду. Правду, которая заключается в том, что 6 мая 2012 г. участники шествия по Якиманке и митинга на Болотной не совершали никаких преступлений. Что массовые беспорядки были спровоцированы и организованы полицией по прямому приказу сверху. И что никакие «люди в масках», «экстремисты» и «непримиримые», которых хотят сделать козлами отпущения, здесь ни при чем. Что каждый, кто подвергается репрессиям по этому делу — узник совести, а не хулиган; герой, а не погромщик.