Мариийка

«Марийка» — так звал мою бабулю ее отец. Она его обожала. Кем он был? Она не помнила, увы. Ни одной фотографии не осталось. «Ходил с тросточкой, да в котелке. Красивый очень. Осанистый», — с какой-то трогательной детской важностью вспоминала бабушка Мария.

Рано умер отец. В самом преддверье 1932 года…

Село Першотравенск. Днепропетровская область. Голодомор. Отнимают всё. Даже чугунок с горячей кашей снимают с печи и бросают оземь. Разувают и раздевают. Телеги с зерном везут в Москву…

…Однажды мы с мамой случайно наткнемся на один странный документ. Дед моей крестной (вот же парадокс) участвовал в этой продразверстке. Бумага за подписью высшего руководства Кремля. Бабушка часто вспоминала (а перед смертью почти каждый день) о том, как они собирали своей маме — Ефросинье — траву. Лебеду. Крапиву. Клевер. Колючий и холодный ком подкатывался к горлу — и я молила: «Бабушка, опять? Милая, успокойся. Уже всё позади». Иногда даже с легким раздражением просила замолчать. Стыдно до сих пор. Но как такое позабыть. Были случаи — крали детей… и…

Ефросинья умерла. Следом за ней бабушкины сестрички — Зиночка с Наденькой. Прямо в школе. Отвечая у доски урок.

Ее родного дядю — священника - сослали в Сибирь. Воспоминания Марийки о Пасхе не выцвели. Она помнила, как приходил дядюшка — христосовались. На рушниках выложены яйца — и крашенки, и расписные воском писанки. Пестрое ликование. А дядя Пилип подбрасывал ее под самый потолок…

Не пустила в свой большой дом жена дядюшкина сиротинушку Марийку. Прогнала.

Так моя бабушка оказалась в детдоме. Ей было семь лет.

— Сижу на дереве. Рву вишню. Детей зовут домой. А меня никто не зовет, — эту фразу она повторяла часто и каждый раз так, словно это вчера было.

— Милая, все позади, — тешим.

Да как позабудешь.

Всю свою жизнь Мария кому-то что-то отдавала. Причем последнее. То перину, то патефон. Да и нередко обкрадывали ее. То цыгане привокзальные, то квартиранты, проживающие даром. Кто книги, кто ложки. Верить людям стала меньше. Но отнюдь не ожесточилось сердце Марии.

Бабушкины руки. Всегда были теплые и мягкие. Как хлеб из печи, отнятый в детстве. «Золотая книга» — целебник с кучей самодельных закладок и потрепанный молитвослов — самые главные книги ее последних дней. А еще она переписывала молитвы на клочки тетрадных листов и на булавку цепляла мне под одежду…

Ее молитва была сильной. Горячей. Как ее сердце. Как ее жилистые, но добрые руки. Бывало, я поздно возвращалась с университета — вижу в окне уже на страже бабушкина тень. Захожу в квартиру — она мне с порога: «Вот только помолилась — и ты пришла». «Ну в самом деле, бабуля, ты меня как из армии ждешь.».

Бабушка любила писать. Письма. Объяснительные. Заявления. И это были не просто послания, скажем в ЖЭК, это были поэмы. Прошение о том, чтобы обратили внимание на потолок, который осыпается и предоставляет риск для жильцов, — превращалось в публицистику. А тост за столом — в пламенную речь. Желала искренне, долго. Потом делала глоток — самого невинного -винного, но ей всегда было горько и противно — кривилась, словно ей подсунули водку, и ставила фужер обратно, едва пригубленный…

Утро того понедельника я уже едва забуду. Моему чаду шел второй год. С нетерпением стучит по столу ложкой. Требует каши. Готовлю нам с бабулей омлет. Бабушка проснулась и что-то бормочет про дурной сон. «Снилась кипящая вода. Много воды…». И тут же, через несколько минут, я перестаю понимать ее речь. Она падает. Я разрываюсь между требовательным криком сына и бабушкой… Не успеваю подхватить… Поднимаю. Кладу на диван. «Скорая» приехала довольно быстро. Бабушка плачет. Сопротивляется.

— Не вошкайтесь вы со мной. Это конец, — вроде различаю ее страшные слова…

Врачи утешают и отвлекают.

— Бабуля, сколько вам лет?

Отвечаю за нее:

— 82!

—  Не может быть! Какая сохранность!

И правда. Столько пережить, а волос — вороное крыло. Ни разу не крашенный. Красивое, гладкое лицо. Удивительная телесная сохранность. Признаки целомудрия.

Инсульт. В больницу ее не забрали.

— Молодых некуда класть. В таком возрасте, увы, никуда не возьмут. Реанимируйте дома.

Собираем консилиум врачей. Список лекарств чудовищен. «Подушку положить под голову, плечи и лопатки, так чтобы голова составляла угол примерно 30° к кровати», — вычитываем в интернете. Делаем самодельную капельницу.

Стояли последние августовские дни. Штормовое предупреждение. Только что была лазурь. Теперь небо затянуто в траурный саван. Шепеляво засвистел ветер в окнах. Схлестнулись ветви деревьев, да спутались. Гроза как никогда апокалипсична.

Первая ночь. Бабушка еще в сознании. Сжимает мою руку.

— Мама, а помнишь, как меня хотели снимать в фильме «Весна на Заречной улице». Мне было лет пять… И к нам привязался помощник режиссера. А ты как всегда махнула на него недоверчиво рукой, мол, идите, своей дорогой товарищ! Тебе везде мерещились аферисты…

Это мама моя говорит. Вернулась после уроков французского, накаченная успокоительными. Вспоминает о своем детстве.

— Моя ты хорошая. Потерпи, — соседка приходит делать уколы. Гладит бабушку по головушке.

Вены склерозированные. Лопаются. Сбегают. Несколько попыток. Я рядом. Терпимая с детства к подобным зрелищам, видимо, в отца — врача.

«Реанимируйте дома».

Хочу верить в лучшее. В ночи читаю статьи об инсульте. Вот каталог с кроватями для тех, кто… И где-то глубоко глухое — «бабушка умрет». Тихий плач по ночам мамы. Моление. И мирное причмокивание Данилы. Он еще на грудном кормлении.

«Реанимируйте дома».

Бабушка перестала реагировать на боль. Уже ни звука. Ни шевеления. Снова залезаю в интернет. Нахожу таблицы, шкалы, графы… Беспощадны их смыслы. Черные цифры и буквы в белых просторных табличных ячейках вырисовывают лишь одно слово: смерть.

«Реанимируйте дома».

Электронный тонометр показывает все время «error». Беру старый, механический. Стрелка бешено пробегает все цифры мимо. Но пульс еще есть. Руки… Чуть теплые. Хожу — туда-обратно. Из комнаты в комнату. Кладу в холодильник хлеб. Даниле зачем-то меняю сухой подгузник. И снова пытаюсь укротить стрелку. И тут бабушка приходит на мгновение в себя. Поворачивает голову. Смотрит на меня. Сжимает мою руку и вздыхает. В последний раз…

Ее ситцевый халат в синих незабудках так и висит на лоджии. Белый морщинистый ридикюль, с которым бабушка щеголяла в молодости — в нем теперь сложены ее мудрые наставления, важные пометки, новости дня, нацарапанные на клочках бумаги да старых квартирных квитанциях…

Отпевали мою бабулю там же, где крестили Данилу — в храме святой мироносицы Марии Магдалины — вместе с местной, богомольной бабой Аней, умерший так же тихо и достойно на 92-м году жизни.

А могилы моей бабушки и матери моей крестной, чей дед оказался невольно вовлеченным в тот продовольственный разбой, оказались рядом.

Примирились.

Фото: Михаил Мокрушин/РИА Новости