«Он говорил, что могут убить, и всегда со смехом»

Так случилось, что мы общались с Юрием Щекочихиным, были друзьями, ему понравилась моя проза, он позвал меня в отдел расследований своей газеты, а заодно и предложил поработать в думском Комитете по безопасности. Мне тогда было двадцать два, я только что закончил журфак МГУ. За несколько дней до смерти он звал меня поехать в Рязань, но я не смог. 16 июня 2003 года там, по одной из версий, его и отравили. Отравили или нет? Никто меня не допросил по поводу его смерти. Значит, это какое-то странное следствие, делаю я вывод.

Сейчас я вспомню несколько существенных деталей о Щекоче. Попробую повспоминать…

…Он много курил.

— Как ты закурил? — спросил я его. — В школе еще?

— Да нет. Я спортом занимался. А потом у меня умер друг. И на кладбище возле могилы я сделал первую затяжку.

Так рассказывал Щекоч. Его разговоры состояли из странноватых и горьких миниатюр. Часто со светлым смехом. Он отчеркивал слова, делал значительными своим заиканьем.

В Щекочихине необыкновенно сочетались два свойства — требовательность и великодушие. Среди его ближнего круга встречались очень разные люди, это была пестрая компания. Но от каждого он требовал рыцарства. Для Щекоча военное, офицерское братство было не просто образом, а лучшим жизненным вариантом. В этой требовательности он желал простых и сильных слов. Горячая лаконичность была свойственна стилю его статей и книг. Боксерский, кстати, стиль. Щекоч и начинал боксером.

Для Щекоча важнее всего была дружба, когда «за други своя» нужно жизнью если не жертвовать, то уж точно рисковать. «Мы — спасатели», — твердил он про коллег по газете и по думской работе, и открывалось большее — жажда все время кому-то помогать. Эта задача спасения других, далеких, естественно сливалась с кодексом взаимовыручки между друзьями, близкими.

В сложном и лукавом мире Юрий Петрович умел четко разделять «товарища» и «брата».

— Он мой товарищ, — говорил он порой о том, к кому относился нейтрально.

В Думе было несколько персон, которых он не замечал, как пустое место, из-за их, как он полагал, цветущей аморальности. А вообще же, противников Щекоч воспринимал насмешливо. Зато брат, братик — таковых было немало — подлежал совершенно особым требованиям. При терпимости к посторонним он, тем не менее, бывал жестким в понимании жизни и от «своих» часто требовал абсолюта. Суровость Щекоча в противопоставлении «плохого-хорошего» часто казалась наивной.

Мы ругались, я в порыве экзистенциального и возрастного фрондерства ему дерзил, в своих текстах пародировал тип излишне романтического шестидесятника. С годами я стал по-другому воспринимать людей оттепели. Но речь о характере Щекоча. Следует признать, что этот человек был невероятно отходчив и всегда тяжело переживал ссору. Его становилось безумно жалко в тот момент, как он только начинал ругаться.

При этом он легко принимал иную трактовку всякого события. В свое время мы полетели в Волгодонск, где не прекращались бандитские разборки. Я написал статью о том, что в городе бьются две банды, а Щекоч увидел одну банду и страдающих от нее. Он был искренен в своем взгляде, я в своем, на одной полосе в «Новой» появились наши разнящиеся материалы, и Щекоч лишь гордился полемикой двух расследований.

Мы с ним спорили об Эдуарде Лимонове, который сидел в тюрьме и судьбе которого я сочувствовал. Как бы Щекоч ни оценивал Лимонова, он мне рассказывал, что подходил к Любови Слиске, избранной от Саратова, узнавал, как там дела у саратовского сидельца.

Итак, оборотной стороной требовательности было великодушие. Он мне со смехом показывал на одного своего помощника: подставил по финансовым делам, был изгнан, прошло полгода, человек просунул виновато свой нос в дверь щекочихинского кабинета и был прощен. А другой его друг, отличный парень, поехал с Щекочем в Югославию и внезапно заявил, что остается — воевать за сербов. Случился ужасный скандал, прошло какое-то время, парень вернулся в Москву, и, конечно, Щекоч его братски обнял и довольно улыбался по поводу «выходки».

После обозначенных требовательности и великодушия нужно назвать еще смелость и открытость, и в каждом из этих слов нет ни примеси преувеличения. Два качества, которыми он был так неудобен самому времени, — смелость и открытость.

Что значит — смелость? Ему не нужна была охрана. Так и вижу его: бодрый, с хмельной ухмылкой, нос перебит в юности, плутовато-лихой взгляд. Шагает по улице: свитер под распахнутой кожанкой.

Ему угрожали. Однажды чуть не грохнули «солнцевские». В другой раз, по его рассказу, позвонил большой милицейский чин и сообщил: «Петрович, у тебя снайпер в доме напротив». Щекоча взяли под охрану. Грозные, при полной экипировке, за ним ходили спецназовцы. Как космонавты. Топ-топ-топ. На второй день ему надоело. Садясь в электричку в сторону своего Переделкина, Щекоч помахал им рукой.

— А мы?

— А вы оставайтесь…

Он говорил, что могут убить, и всегда со смехом.

Чем опаснее тема — тем с большей охотой он за нее хватался.

Открытость была рядом с отвагой. Дворовый паренек из Очакова, получивший от мамы-учительницы любовь к словесности и возвышенные идеалы, он покинул дом, ушел в люди. Стал пробиваться сам. Зарабатывая статьями. Поэтому его излюбленными героями были ребята из низов, с красивыми мыслями и бойцовской волей. Появился «Алый парус» при «Комсомольской правде» под началом юного Юры, а через много лет Щекоч позвал на страницы газеты неформалов, крайних и диких, но самобытных и мечтающих.

Он говорил мне:

— Серенький, я хочу, чтобы ты почувствовал ритм жизни. Это важно для твоей прозы.

Щекоч стремился к тому, чтобы его подопечные (в газетном отделе расследований) первыми узнавали самое острое, видели как можно больше, и он для этого сводил их с сильными мира. Перезнакомить людей, связать одних своих друзей с другими, значимыми друзьями или товарищами было его самозабвенным увлечением.

— Т-только что за-захватили з-заложников. П-позвони Чекалину.

Звоню Чекалину (тогда первый замминистра МВД) и вот уже через полчаса я возле ДК на Дубровке возле «Норд-оста» (штурм я тоже наблюдал вблизи по протекции Щекоча).

Щекоч же познакомил меня со следователем Павлом Зайцевым, известным своим упорством в расследовании скандального коррупционного дела «Трех китов».

Но в Чечне я побывал только после смерти Юрия Петровича. Он на мои просьбы отправить в Чечню мотал седой головой, иронизируя:

— Т-ты не умеешь падать с т-танка…

Да, Щекоч, помогая с жизненными красками и информацией, своих оберегал. По возможности он делал хорошее всему свету. Это он нашел и наказал ментов, задержавших как-то вечерком и оскорблявших критика Станислава Рассадина. Менты думали, что им попался беззащитный путник, обдерем его, и, конечно, не ждали, что обнаружится у путника депутат-защитник.

Был Юрий Петрович бескорыстен. К нему обращались сверхбогатые персонажи, а он превращал их отвергнутые предложения в застольную байку. Так же как и общение с первыми лицами… Зампред Комитета по безопасности, он даже не имел личного шофера. Вызванивал по телефону штатную думскую «Волгу». Как сказано выше, мог и на электричке поехать.

Он рассказывал, что в молодые годы полдня сидел, затаив дыхание, над статьей, подбирая верное слово. Рассказывал об истории легендарного расследования «Лев прыгнул», о начале своей политики, когда журналист «Литгазеты» поборол партначальника на выборах в Луганской области. О раздвоении личности на первом своем съезде депутатов, где он одновременно брал и раздавал интервью. Вспоминал сокрушенно об ушедшем соседе по Переделкину литераторе Юрии Давыдове.

Он хотел писать и писал, но времени не хватало. Он был строг и придирчив в стилистике, культивировал прозрачную простоту, энергичный аскетизм, едва ли не примитивизм. И вкус у него был к особой литературе — человечной и энергичной. В последние месяцы жизни он сочинял сценарий телесериала «Я ваш — Тургенев» (тогда еще был канал ТВС, и Щекоч собирался предложить сценарий им). Тургенев — агентурный псевдоним юноши, тот закладывает органам знакомых, доносы пишет приятным слогом, не без блеска. Наступил двухтысячный, и Тургенев, уже взрослый дядя, снова нужен, у него зазвонил телефон, конец фильма, титры… Живая бы получилась лента, смачная и размашистая, в архиве Щекочихина сохранилось много сценарных набросков к «Тургеневу».

Щекоч был со своим народом там, где народ, к несчастью, был. Ездил на войну. В Чечне оказался среди обычных солдат, среди раненых, под обстрелом (ползал, перепачканный кровью). Военные относились к нему очень душевно, как, пожалуй, ни к одному из условных «либералов», ценя именно бесстрашие и открытость.

Бесстрашие было подростковым. Открытость означала не подростковую, а детскую, феноменальную доверчивость.

Быть спасателем даже в ту редкую минуту, когда никого спасать не надо, — в этом весь Щекочихин.

Я до сих пор не осмыслил для себя дружбу с ним. До сих пор веду с ним разговор, иногда удивленно, иногда восхищенно, часто — споря. Он был добрый и требовательный — всего до предела. Способный вспыхнуть гневом за «чистоту истины», но и прощающий, себя во всем виня.

Смерть Щекочихина (что ее вызвало — должно решать настоящее расследование) была знаком времени. Щекоч и наше время уже не могли совпадать.

Фото: Булдаков Олег/ ИТАР-ТАСС