Вот вернется папа

Есть такой признак классики: непонятно, когда произведение создано. Например, разглядывая бока античной статуи, не скажешь со спокойной уверенностью: «Это было две с половиной тысячи лет назад». А скажешь как-нибудь так: «Надо же!.. И это было две с половиной тысячи лет назад?!».

Ну, то статуи, понятно. А вот когда читаешь, скажем, рассказы для детей Николая Носова, тоже ведь не приходит в голову задуматься, когда это происходит. Когда, например, происходит действие рассказа «Живая шляпа»?

Какая разница. Хотя некоторые признаки, конечно, есть. Например, кочерга. Но для нынешних детей кочерга поди означает, что родители Вовки и Вадика богаты: у них в есть камин, в котором можно ворошить кочергой!

(Я в своём детстве существенным признаком времени и места действия в носовских рассказах считал… комод. Мне казалось, что комод — это такая антикварная мебель, которая сохранилась лишь где-то в сумраке арбатских квартир. Теперь у меня у самого есть комод: хороший, новый, белорусского производства. И я нет-нет поглядываю на него с удивлением.)

А когда, например, происходит действие рассказа «Мишкина каша»?

Вроде бы неважно когда. В детстве!

А между тем, важно.

Чем заняты в рассказе Коля и Мишка? Тем же, чем и все остальные дети в то время. Хотят есть. Ведь рассказ был опубликован в 1945 году…

Правда, у Коли с Мишкой всё-таки есть продукты.

«Сыпь крупы побольше!..»

«Нарезали мы хлеба, намазали его вареньем…»

«Масло попробовали без хлеба есть — тошно…»

Может, это оттого что Коля с Мишкой не очень простые мальчики? Они живут в многоэтажном доме на Песчаной улице, а это не последний район Москвы был.

На Песчаной, например, жила героиня рассказа Трифонова «Вера и Зойка», нанимающая этих самых Веру и Зойку для уборки дачи.

У Коли с мамой дача, правда, не своя. Они снимают у тёти Наташи половину деревенского дома.

Папы у Коли покамест нет. Вопрос с папой будет решён положительно в «Весёлой семейке». Положительно, но формально — мелькнёт пару раз, скажет пару фраз косвенно прямой речью, и всё. У носовских детей вообще какая-то проблема с отцами.

Мамы — воспитывают. Могут, например, запретить брать керосиновую лампу для инкубатора. Могут сказать страшные слова: «Пусть лучше у меня совсем не будет сына, чем будет сын вор» (рассказ «Огурцы»). А вместо пап — всё какие-то «дяденьки»: милиционеры, управдомы, стекольщики…

Критик Александр Архангельский узрел однажды в этом носовском литературном сиротстве особенность русского национального характера. Взгляните, дескать, какая счастливая семья в рассказах Драгунского. Это оттого, что Драгунский еврей!..

Архангельскому заочно возразил Вадим Нестеров: когда эти рассказы писались, отцов у детей действительно не было, они на войне погибли. Вот и не хотел Носов растравлять своим читателям душу.

Возражение очень хорошее, но есть одна закавыка. Считается, что в первом произведении писателя, как в эпиграфе, зашифрован смысл всего последующего творчества. Как в яблочном зёрнышке спрятано уже целое дерево. Первый рассказ Носова «Затейники» увидел свет до войны, в 1938 году, и никакого отца в нём уже нет. «Мама ушла в магазин», — а про отца ничего.

Может, это «из области фрейдизма»? Ведь у самого Носова, судя по автобиографической повести «Тайна на дне колодца», отношения с отцом складывались непросто. Коля Носов любил отца, но очень остро переживал его, скажем так, далеко не идеальность.

А может, в самом времени было разлито что-то такое, ядовитое для отцов.

Ведь вот и у Софьи Могилевской напряжёнка с отцами (хотя, казалось бы, чем она хуже Драгунского). В «Марке страны Гонделупы» отцы Пети и Вовки едва заметны. Самый выразительный отец у Кириллки, но именно потому, что Кириллка с ним разлучён; отца у него фактически нет. В конце повести он появляется, но так это же счастливый конец. Мишка с Колей тоже в конце наелись.

А, скажем, её же повесть «Золотой налив» и вовсе посвящена изживанию отца, отдиранию от себя отца, разрыву с отцом. Папа изменяет маме, и та (по призыву Партии) уезжает работать агрономом в деревню. Герою повести надо выбирать: остаться с папой в Москве, где друзья, Третьяковская галерея и предстоящая поездка в Крым на машине, или ехать с мамой в совхоз, где мрак неизвестности и вода для умывания замерзает в ведре. Пойти за матерью означает для него совершить сильный мужской выбор. Остаться с отцом означает совершить выбор слабый, «женский». Мальчик поступает по-мужски — выбирает маму. Ведь она нуждается в его помощи.

(Муж Могилевской, отец её сына, ставшего прообразом Пети из «Марки…» был арестован и погиб в тридцатые годы.)

Думаю, всё же Вадим Нестеров прав. Незаметность отцов в носовских рассказах — это педагогический приём. Отчасти порождённый личным опытом (хотелось быть не таким, как родной отец, не таким, какими отцы обычно бывают, со слабостями и недостатками), отчасти — временем, в которое рассказы писались. В эпоху, когда отцов действительно не хватало (даже мужские утвердительные интонации стали уходить из речи послевоенных мальчишек, воспитанных матерями; мужчины стали говорить с женским интонационным повышением в конце фразы), — в эти годы Носов для своих читателей сам стал отцом.

И каким!..

Обратим внимание: Носов никогда не обращается к читателям с призывом: «Делайте так-то и так-то». Просто его герои так делают. А ведь по натуре он был ужасным занудой! Почитайте его адресованные взрослым «Иронические юморески», это же кошмар, уши в трубочку!.. Учит, наставляет, нудит, нудит… А в рассказах нет этого. (Есть немного в «Незнайках», прорывается на длинной дистанции, а рассказ — форма строгая, тут уж будь добр «отсекай всё лишнее».) И Носов это делает. Отсекает себя.

Думается, когда Микеланджело говорил про «всё лишнее», он имел в виду не только мрамор. Чтобы смысл сказанного жил долго, нужно уметь не впустить в высказывание ни внешней суеты, типа «плох или хорош Путин» (а то скажешь, плох, а завтра окажется, что хорош, или наоборот), ни суеты внутренней — всех тех душевных состояний и мыслей, которые кажутся тебе сейчас важными и значительными, но даже ты сам успеешь их пережить.

Я считаю Носова не просто замечательным детским писателем в ряду других замечательных детских писателей. Я считаю его титаном. Попробуйте сравнить с теми, кто писал «похоже», например, с Иосифом Диком. Хотя никто ему особо не подражал, Носов был сам себе течение-направление.

Подражать Носову очень сложно, он чересчур просто пишет. Негде разгуляться «таланту». Однажды в пору увлечения сына носовскими рассказами я попробовал написать что-то «под Носова»: простым слогом, с познавательным моментом, с моралью и ненавязчивым юмором. И как же трудно оказалось подражать Носову!

Оказалось, короткая фраза — ещё не значит простая. Мысль петляет, не умеет держаться за главное. Начинаешь «отсекать лишнее», — и вообще всё куда-то девается…

Говорить просто — не значит просто думать и чувствовать. Говорить просто — значит не навязываться читателю, доверять его опыту, уважать его. Вот описание сумерек в рассказе «Тук-тук-тук»: «…Потом облака потухли и стали серые, как будто горы. Всё переменилось вокруг. Нам даже стало казаться, что мы попали каким-то чудом в другие края».

О сколько восхитительных соплей можно бы выжать из этого волшебного, манящего к себе «всё переменилось» и «попали каким-то чудом»!.. Но зачем? Кто понимает, о чём речь, тот сам довообразит всё необходимое, а кто не понимает, тому «лирическое отступление» только досадит, помешает читать дальше. (Помните, как мы в детстве не любили «описания природы»?)

А это ведь никакое не «описание». Это то, что называется «фермент мифа», — намёк на будущий сюжет. Ведь именно из-за того, что «нам даже стало казаться…», ребята и приняли потом стучащих клювами по крыльцу ворон за разбойников.

Откуда бы, казалось такие тонкости у простого Носова? Зачем ему они?

Возьмём рассказ «Бенгальские огни». Мишка испортил мамину кастрюлю — так сточил напильником, что она в сковородку превратилась. В рассказе это вроде бы «вставной аттракцион» такой, шутка. А где же мораль? А вот она:

«- Что же тебе мама сказала?

— Ничего не сказала. Она ещё не видела.

— А когда увидит?

— Ну что ж… Увидит так увидит. Я, когда вырасту, новую кастрюлю ей куплю.

— Это долго ждать, пока ты вырастешь!

— Ничего".

Пауза, конец диалога. Нечего сказать Мишке.

Носов, писавший из самой сердцевины советской дидактичной литературы, был очень деликатен с главным, вроде бы, объектом воспитания и проклёвывания мозгов — с детьми. И это, повторюсь, не черта характера, это выражение писательского мастерства. Он мог позволить себе роскошь быть ненавязчивым по одной простой причине: потому что владел подтекстом.

Разве дети не поняли, что Мишка поступил (не с кастрюлей, а с мамой) нехорошо? Поняли прекрасно, почувствовали. А если бы их стали тыкать в это носом, возникло бы отторжение: «Да ладно… Подумаешь…»

Посмотрим, кстати, как дальше развивается в рассказе конфликт между рассудительным Колей и авантюристом Мишкой.

Они отправляются в лес за ёлками. Коля свою выбрал быстро, а Мишка долго капризничал, в лесу стемнело, и мальчики заблудились. Мишка недоумевает: «Я ведь не виноват, что так рано наступил вечер». — «А сколько ты ёлку выбирал? А сколько дома возился?» — как бы ворчит Коля (а на самом деле объясняет читателю, что да, виноват).

По колено в снегу мальчики блуждают по лесу. Мишке чудятся опасности, и он выдумывает разные по-детски несерьёзные пути их преодоления, Коля по-взрослому критикует его проекты с позиций их технической неосуществимости.

В конце концов, Мишка падает с обрыва и ушибает ногу. Не может идти. Коля вскипает: «Горе мне с тобой! То ты с бенгальскими огнями возился, то ёлку до самой темноты выбирал, а теперь вот зашибся… Пропадёшь тут с тобой!»

Мишка отвечает как бы по инерции скандала: «Можешь не пропадать!»

Кажется, вот сейчас конфликт достигнет кульминации, станет непримиримым… Но нет. Неожиданно Мишка предлагает: «Иди один. Это всё я виноват. Я уговорил тебя за ёлками ехать».

Пылким натурам свойственно благородство.

Но Коля и к этому порыву относится критично: «Вместе приехали, вместе и вернуться должны». В этой чеканной формуле звучит взрослая непререкаемость, чувствуется несколько даже унылая детерминированность взрослого мира, взрослая обречённость на правоту.

И вооружившись верным учением, Коля находит техническое решение проблемы (хотя обычно всё в их паре придумывает Мишка) — сажает Мишку на елку и тащит, как на санях.

Вторую елку пришлось оставить. И это становится причиной продолжения конфликта потом, после спасения.

«- Отдай ее на сегодня мне, — говорит Мишка, — и дело с концом».

Ах, как это мило и узнаваемо. Пока Коля приходит в себя от такой наглости, Мишка предлагает торг на грани отчаяния: «Возьми мои лыжи, коньки, волшебный фонарь, альбом с марками. Ты ведь сам знаешь, что у меня есть. Выбирай что угодно». (У него действительно сложное положение, ведь он пригласил ребят на бенгальские огни, а ёлки теперь не будет.)

И Коля неожиданно соглашается. Но требует взамен не лыжи, не коньки (хотя это цена очень высокая), а живое существо — собаку Дружка. Прямо дьявол-искуситель какой-то!..

«Мишка задумался. Он отвернулся и долго молчал. Потом посмотрел на меня — глаза у него были печальные — и сказал:

— Нет, Дружка я не могу отдать".

Мишка выдерживает испытание, и Коля вознаграждает его за это: «Ну ладно, тогда бери ёлку даром».

То есть сперва задаёт задачку, а затем поощряет ученика за правильное решение.

Заметим, что при всей своей правильности и незаменимости Коля во всех рассказах цикла персонаж как будто фоновый, служебный. Будь он единственным героем, про него и рассказать было бы нечего. Это же Мишка превращает готовку каши в приключение, Мишка придумывает делать инкубатор и кататься на автомобильном бампере, Мишка своим несносным поведением драматизирует строительство катка и так далее. (Даже в «Тук-тук-тук», ночные страхи Коли и Кости провоцирует Мишка — тем, что кладёт под подушку топор, перед тем как крепко и спокойно заснуть.) А чем интересен Коля?

Тем, что он вообще не ребёнок. Он замаскированный взрослый.

Удивительно ли, что Носов назвал его своим именем?

Ведь когда отцов не хватает, кто-то должен их заменять. Ну хотя бы показывать, какие они бывают. Для чего нужны.

Почти у каждого из нас (второе-третье послевоенные поколения), есть своя история отцовского безотцовства. И эта история ещё будет длиться. Мой сын уже говорит с моими вопросительными интонациями (как же это, оказывается, капризно и неприятно звучит!), но характер, по крайней мере, у него лучше: решительнее, твёрже, он любит проблемы, любит находить решения — так что у нашей веточки появилась надежда.

Я это к чему.

В прошлый раз, когда писал о повести Ликстанова «Малышок», мелькнуло в голове: кто-то должен говорить детям правильные слова.

Вроде как передавать мужскую картину мира, мужские утвердительные интонации.

Сегодня этого никто не делает. К детям вообще не принято обращаться. Субъекты «детской индустрии» апеллируют к чему и кому угодно: к «опыту голливудских продюсеров», к «интересам издательства», к родителям (ведь это они тянутся к кошельку и они решают, что нравится их детям, а что нет), к тусовкам «профессионалов детской книги», к собственному эго, к какой угодно ещё заразе, только не к детям.

У нас как будто снова наступил 1945-й год: мамка на работе, папки нет, зато вон там беседка с фиксатыми и настоящей романтикой. Тогда, правда, выжили.

Но тогда ведь и Носов был.

В предыдущих сериях:

Книги без фиги. О писателе Сергее Голицыне

Почему у Кириллки нет фамилии? О повести Софьи Могилевской «Марка страны Гонделупы»

«Честный, советский». О повести Иосифа Ликстанова «Малышок»

Иллюстрации: И. Семенова, иллюстрации к рассказу «Мишкина Каша»