Большая родня

В «Свободной прессе» Захар Прилепин (в заметке «Киркоров под бомбежкой»), а затем Роман Богословский («Черепашка по имени Наташка, или бытие перед лицом бездны») подняли интересную тему, в которую я хотел бы добавить свои пять копеек.

Характерно, что обоих авторов, при всех их различиях, можно назвать не только писателями, но и музыкантами.

Захар предполагает, что у большинства наших поп-звезд (прежде всего тех, кого относят к влиятельному клану А. Б. Пугачевой), явно прокиевская ориентация, но власть по сему поводу вовсе не торопится включать механизмов «шабаша, грязи и клеветы» (А. Макаревич). Возможно, размышляет Прилепин, власть не желает ссориться с тусовкой Примадонны — кому тогда доверить новогоднюю телеразвлекуху и прочую юрмалу?

Но мы-то, говорит Захар далее, имеем право требовать от артистов не только, по Мандельштаму, жизни «заодно с правопорядком», но и труда «со всеми сообща». То есть элементарной общности с основной аудиторией.

«А у нас здесь навешали государственных (государственных!!!) наград на людей диковатых, малоодарённых, пошлых и в целом — чужих. Порчаки, вот имя для них».

Страна имеет право смотреть и слушать тех артистов, на которых может в трудную минуту положиться.

Да и просто тошнит уже от них. С детства тошнит. Всю жизнь на них пришлось смотреть — неужели это не кончится никогда?"

Роман Богословский, в свою очередь, грамотно ставит вопрос: а кто, дескать, верховный продюсер и генеральный дон нашей поп-мафии, шеф-повар этой адской кухни, законодатель «вкусов и вкусиков»? Эстет Эрнст? Медведев, фанат Deep Purple (и, как выяснилось в его диалогах с Боно — до кучи и Led Zeppelin; у них это трудно представимое сочетание любовей, а у нас — вполне).

Добавлю, будучи автором книжки «Культурный герой», где, среди прочего, разбирались и музыкальные пристрастия Владимира Путина, что у президента всё тоже если не рок-н-ролльно, то и не попсово — Владимир Высоцкий, а по некоторым, скорее, художественного свойства, свидетельствам — еще и Александр Галич.

Финальный вопрос Романа: «если директора телеканалов, продюсеры артистов, сами артисты и огромная часть аудитории знает, что предлагаемый продукт есть ложь и фальшь, то кто мешает все изменить и где он прячется? Не в брюхе ли дьявольской черепашки?»

Я бы рискнул ответить на поставленные вопросы, вспомнив условно-исторический аспект темы.

Советская эстрада, та, что на памяти ныне живущих в России поколений, 60-х-70-х, да и 80-х отчасти, была значительнейшим явлением. По охвату аудитории, прежде всего, по уровню профессионализма (а уровень этот складывался вокруг лучших образцов — русский и цыганский романс, песни советских композиторов военного и околовоенного периода; джаз; западная, не только соцлагеря, поп-сцена — в мелодических образцах, которые использовались в качестве идей, но и банально воровались, увы). И по мессиджу, как ни странно.

Идеологически-«советского» в этой эстраде как раз было мало — на 10-процентный «паровоз» проходимости, а может, и того меньше.

Ценности аудитории предлагались, и, конечно, навязывались традиционные, пусть и не без некоторых географических новаций, — общегражданские и семейные, верность большой и малой родине (малой — даже в большей степени, ибо верность большой подразумевалась по умолчанию), другу и дому, романтика дальних дорог в противовес карьере и потреблению. Оптимизм, лиризм, экологизм.

Главный семантический слой совэстрады, помимо очевидной любовной лирики, — это прикладная метафизика. Задача формулировалась (подспудно) непростая — как бы сказать о том, что выше и больше нас, маленьких, но без присутствия Бога. Обращения к Судьбе, Року, Случаю. Преклонение перед надличностными стихиями. Иногда до идиотизма:

Ты скажи, скажи мне, вишня,

Отчего любовь не вышла,

И твои опали лепестки… (Владимир Мигуля)

Глиняная мистика без подлинной Веры — явление, безусловно, уродливое, но по-своему симпатичное и трогательное, как страшные истории в пионерлагере после отбоя.

(Забавно, что некоторые наши артисты, имеющие репутацию самых стильных, продолжают творить эту пододеяльную вселенную, где вакансию Бога заполняют детские страхи — Рената Литвинова в «Последней сказке Риты»; Константин Богомолов в нашумевшем спектакле «Карамазовы»).

В этом смысле совэстрада являлась прямой, хотя и со всеми понятными отклонениями, наследницей русского Серебряного Века, преимущественно символистов.

А вот еще одно влиятельное направление — прямиком из Гоголя «О, моя юность! о, моя свежесть!», так убедительно продолженное Сергеем Есениным с одной стороны, и Георгием Ивановым, в пронзительно-ностальгическом ключе — с другой. Вот эту сильную эмоцию по утраченному, «невозвратным и далеким» советская эстрада возвела вообще в лирическую доминанту.

Алла Борисовна, всегда умевшая не только держать норму, но и показательно ее превысить, в те годы усиленно насаждала на эстраде филологическую струю. Помимо вполне мейнстримных часов с розами от поэта Вознесенского, были тогда у Пугачевой целые циклы на шекспировские сонеты, на стихи полузапрещенного Мандельштама (правда, с Петербургом, переделанным в «Ленинград», не за ради лояльности, а песенной рифмы к «умирать») и Цветаевой (саундтрек к «Иронии судьбы»), поп-роковый период с Владимиром Кузьминым. А скелет любой музыкальной темы — аранжировки хитов тех лет — и сегодня остаются непревзойденными на эстраде. Боюсь, так и останутся.

То есть советская эстрада если не приподнимала советского обывателя над собой, не трясла за шкирку, демонстрируя его материальное и духовное убожество, то, во всяком случае, держала среднего соотечественника в тонусе — моральном и вкусовом.

Поэтому в перестройку очевидной задачей тогдашних демиургов был слом не только базовых структур, но и деконструкция, казалось бы, совершенно далекого от реальных движух эстрадного дела. Перепрограммировать необходимо было человека, а средний советский человек, особенно в провинции, не Войновича с Аксеновым сравнивал, а Юрия Антонова с Евгением Мартыновым.

Нынешняя попса на самом деле от советской эстрады отстоит куда дальше, чем от «продвинутых» жанров и артистов. Традицию агрессивно потеснила перверсия, сердце переместилось в штаны, «работать» стало означать «заработать», то бишь «украсть»; дом — большой и малый — разнесли по кирпичику, оплетя кирпичик люрексом. Элегический мотив нежности к утраченному и дорогих воспоминаний — стал, кажется, табуирован полностью, в лучшем случае — подменен инфантилизмом. А зачем осмысление себя и времени человеку-желудку (можно и другие органы назвать)? Естественно, в этом заэкранье не было места ни Вере, ни даже ее эрзацам.

Требовалась, однако, смена идей, а никак не людей. Попаданием в десятку представлялось: а вот если бы, помимо рекрутинга новых лиц, фабрик звезд и ПТУ шоу-бизнеса, эстрадные ветераны не просто выстроили цех по кланово-мафиозному своду понятий, но и злобно спародировали бы себя прежних, погромили бы и оплевали без того небогатое наследство.

Взрыв встречного энтузиазма был обеспечен. Огнененногубым упырикам нужны были вожди — упыри и упырихи. И предложение точно совпало со спросом. Точнее, с запросом.

Симпатии к Киеву у этой публики — рефлекс, скорее, подсознательный, и понять его можно — это не какое-то идейное западничество (западничество тут баблово-колбасное), а верность ситуации, которая их породила. Киев в эту ситуацию вписывается, сегодняшняя Россия — не очень. Зато вписывается российская власть — общими рекрутинговыми корнями.

Что касается мысли Захара Прилепина о том, что власть не хочет ссориться с кланом АБП — тут причины, действительно, не электоральные. На бытовом уровне — родственный принцип, на идеологическом — боязнь потерять всю эту вопяще-вихляющуюся репетицию преисподней. Которая, может, и не определяет политических настроений, зато работает убедительной витриной «жизньудалась» и «всебудетхорошо». Убрать этот пластмассовый экран — уйдут и куда более серьезные конструкции и перегородки. Восстановится, глядишь, какая-никакая связь времен.

Возвращенный Марк Бернес в мильоны раз опаснее проукраинства Пугачевой и Орбакайте.

Фото: Владимир Старков/ ТАСС