Гомер, Мильтон и Ерофеев

Вот какое интересное случилось событие. Некоторое время назад (вероятно, ещё в 2014 году) Виктор Ерофеев, в меру известный современный российский писатель средней руки, сочинил эссе под названием «Как тут жить дальше?». Смысл в целом такой: жить дальше «тут» (то есть в России) будет неприятно.

Текст сложен для восприятия, поэтому я перескажу его по-своему, своими словами. Представьте, что вы, воспитанный человек, живёте в окружении очень нехороших соседей. Они дебоширят, громко включают неприятную музыку, делают друг другу (и вам тоже) разные пакости. «Как тут жить дальше?» Можно надеяться, что они вдруг отчего-то перевоспитаются, или что Бог пошлёт вам хорошего участкового, но на это, понятно, надежды мало.

Вы — это интеллигенция; нехорошие соседи — народ; хороший участковый — Михаил Борисович Ходорковский или Алексей Анатольевич Навальный. Да хоть Михаил Михайлович Касьянов, лишь бы не Путин. Вот такой текст.

На днях он вдруг прославился. Его принялись обсуждать, «Комсомолка» напечатала отповедь. Интеллигентная патриотическая общественность (то ли из перевоспитавшихся, то ли из притворяющихся соседей) возмущена. Просто интеллигентная — отважному автору руку жмёт и в глаза глядит со значением. В общем, событие.

И что странно. Если бы какое-нибудь там своё эссе под условным названием «Будем жить!» или «Жить стало можно» опубликовал невесть где патриотический писатель средней руки, стали бы мы его обсуждать? Нет, конечно. А это почему обсуждаем?

Потому что писатель шибко известный? Какое там. Вот эксперимент на скорую руку:

Тогда почему?

Не сказать, чтоб я был образцовым литературным критиком, но всё-таки какой-никакой, а когда-то был даже кем-то вроде филолога, и Виктор Ерофеев тогда был одной из персоналий моей диссертации. Но при всём этом из его творчества, помимо названий, я помню лишь одну строчку. Из рассказа «Болдинская осень». Звучит она так: «Бог — самое большое говно».

А теперь смотрите: вы, скорее всего, знакомы с его творчеством не сильно лучше моего, а пообсуждать уже хочется, не правда ли? Уже задело… Это своеобразный талант — испортить воздух в лифте. Не все решаются, хотя — такой доступный путь к славе!..

Как говорили коротышки у Носова, «шар лёгкий, но всё-таки тяжёлый». Так и Виктор Ерофеев: писатель средний, но всё-таки своеобразно талантливый. А значит, заслуживает разбора. Но, поскольку время дорого, надо ещё много интересного прочитать, разберём не весь текст, а только его начало. Сделаем «пробу грунта». Итак:

«У нас на дворе год-рентген.

У нас на дворе расцвел огненный куст: год-апокалипсис.

Мы все упивались поэмой «Москва — Петушки». Нам нравилось пьяное быдло. Нам они казались святыми. Мы считали себя ниже них. Настало время этих святых".

Первая строчка — центон, сложенный из аллюзий на два стихотворных образа:

В кашне, ладонью заслоняясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас,

Тысячелетье на дворе?

(Борис Пастернак)

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей.

Затолкай меня лучше, как шапку в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

(Осип Мандельштам)

Обратим внимание на сужение временного масштаба: у Пастернака — тысячелетье, у Мандельштама — век, у Ерофеева — уже только год. Невольно вспоминаются строчки Брюсова:

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее — область поэта.

Ну да Виктор Владимирович Ерофеев не поэт — прозаик. И к тому же давно не юноша, так что вполне может сконцентрироваться на злобе дня.

Во второй строчке к Пастернаку и Мандельштаму добавляется библейский образ Неопалимой купины: «И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнём, но куст не сгорает». (Исход, 3:2)

Этот библейский образ (напоминаю, из горящего куста Господь воззвал через Своего Ангела к Моисею, повелев тому вывести народ Израиля из Египетского плена) имеет обширную традицию толкований. Остановимся лишь на одном из них, принадлежащем местночтимому святому митрополиту Кесарию Арлеатскому (470−543):

«То, что терновый куст не сгорал, то есть огонь не прививался, не содержит положительного смысла. Ведь под огнём понимается Святой Дух. А под терновым кустом и шиповником понимается грубый и надменный иудейский народ».

Иудеи не готовы были принять Истинного Отца своего, — именно поэтому Моисей сорок лет водил их по пустыне (а вовсе не затем, чтобы умер последний, рождённый в рабстве, как утверждают светские либеральные «толкователи»). Только с истинной верой в сердце достойны были они обрести Землю Обетованную. В системе образов Ерофеева недостойный народ — русские. Они не признают Западной цивилизации в качестве духовной родины и потому обречены: если в Библии огненный куст знаменует начало возвращения на родину, то в ерофеевском эссе он не начало, а конец — апокалипсис.

Моисей сорок лет перевоспитывал свой народ — и перевоспитал, а у Виктора Владимировича силы уже закончились, он констатирует неудачу.

Далее очень интересный фрагмент: «Мы все упивались поэмой „Москва — Петушки“. Нам нравилось пьяное быдло…».

Апелляции к однофамильцу — Венедикту Васильевичу Ерофееву, автору поэмы «Москва — Петушки», писателю более творчески успешному, чем Виктор Владимирович, весьма характерны для публицистической активности Виктора Ерофеева.

Мне уже приходилось писать об этом (нота бене: ниже не дословное цитирование слов Виктора Ерофеева, а их вольный пересказ, выражающий моё впечатление от услышанного):

«- Я же вот как? Меня же вот с Венькой Ерофеевым вечно путают. Венька, он постарше меня был, — обижался, чудак! Завидовал… А когда помер, я во Франции был на симпозиуме, а жене моей бывшей, она полячка, я поэтому по-польски в совершенстве владею, позвонили: ой, соболезнуем, ваш муж умер… Она, дура бывшая, в обморок хряп — и шрам до сих пор на лбу… Бросить пришлось. А то ещё раз, помню, звонят — интервью для журнала „Тайм“ у меня берут, на обложку. И говорят: ну, „Русская красавица“ это у вас, конечно, очень гениальный роман, но ведь и „Москва-Петушки“ тоже удачный! Ха-ха-ха… Вот так всю дорогу! Всю жизнь Венька на моём плече просидел…»

Кстати говоря, формула «сидел на моём плече» прозвучала (и весьма меня впечатлила) в действительности. Приходят на ум строки современного поэта Всеволода Емелина:

Ко мне на грудь садится чёрным вороном

И карканьем зовёт свою подружку,

Абсурдную Арину Родионовну,

Бессмысленный и беспощадный Пушкин.

В этом четверостишии Пушкину отводится позиция доминирования — он садится на грудь, вероятно, чтобы сделать с автором то, что некогда сделал Шестикрылый Серафим с самим великим поэтом. У Ерофеева же покойный великий писатель, сидит на плече — как ручной попугай у выдубленного ветрами пирата или, вернее, как обезьянка у пляжного фотографа — для красоты. Позицию доминирования Ерофеев оставляет за собой. Он более знаменит, — недаром французы приписали поэму «Москва — Петушки» ему, а не какому-то там забулдыге-однофамильцу.

В рассматриваемом нами тексте продолжен этот мотив соперничества: поэма «Москва — Петушки» коррелирует с «пьяным быдлом» (что ж, любовь Венедикта Ерофеева к алкоголю общеизвестна), а упоение этой поэмой (вместо упоения романом Виктора Владимировича «Жизнь с идиотом», смею предположить), не приводит интеллигенцию ни к чему хорошему…

К сожалению, взятый для анализа отрывок закончился. Сколько ещё открытий чудных таит в себе эссе «Как тут жить дальше?» — можете вообразить. Ну, на то она и литература, чтобы читать внимательно.

Относительно же того, прав Виктор Ерофеев в своём эссе или виноват, все уже и так высказались. Меня этот вопрос, признаться, мало тревожит.

Снимок в открытие статьи: Виктор Ерофеев/ Фото: Вячеслав Прокофьев/ ТАСС