Кровосток-Щедрин

Один из районных судов города Ярославля недавно инициировал запрет творчества группы «Кровосток». Несколько опечален таким развитием событий, ведь уже взял билеты на октябрьский концерт гонимого самобытного коллектива в Ростове. Ну да ладно, проживу без «живого» прослушивания, а их песни у меня занесены на нелегальные молдавские носители, глядишь, правоохранительные органы с обыском не ворвутся. Речь о другом.

Я — целиком за Скрепы, понятие, многократно высмеянное нашими совестливцами и облепленное ярлыками одиозности. За вытеснение колющих и режущих явлений культуры и «культуры», потенциально травмоопасных для нравственности, в ограниченные возрастными и территориальными рамками и желательно платные пределы. Однако происходить это должно как минимум юридически недвусмысленно и без намека на двойные стандарты. Экспертиза текстов «Кровостока» установила, что они «содержат призывы к асоциальному поведению, отвержению общечеловеческой морали, активному использованию матерной лексики в качестве средства воздействия на слушателей и подтверждения правильности жизненной позиции… описываются „положительные ощущения от употребления наркотиков“, пропагандируется применение лекарств в немедицинских целях». Простите, речь точно не о, скажем, группе «Ленинград»? Часто вспоминаю, как Сергей Владимирович Шнуров в прямом включении с фестиваля «Нашествие» обещал отрезать себе чресла…

Да что там Сергей Владимирович, самого Владимира Семеновича можно было бы легко укатать по всему перечню грозных ярославских обвинений, там и асоциальщина вопиющая, и пропаганда «хлебания» бензина… Опять же, странно назвать пропагандой девиантного поведения песни, в которых субъекты оного поведения в массе своей погибают или претерпевают страдания. И, захожу с козырей, как можно запрещать чье-то творчество за «пренебрежение общечеловеческой моралью» при полнейшей безнаказанности г-на Шендеровича с его любопытными антропологическими теориями о двух типах населяющих Россию людей, один из которых и не вполне-то людской, или г-на Пархоменко с пассажами в стиле нашумевшего: «На Васильевском спуске, по другую сторону парапета, в десяти метрах от груды цветов нарумяненные поверх всех своих прыщей и угрей пьяноватые невесты в заклееных лаком шиньонах с буклями возят по жирной слякоти мокрые и пропитанные грязью подолы своих свадебных платьев».

Впрочем, здесь стоп. Довод «а у вас/нас либералы ватников линчуют» сколь бесспорен, столь уже и банален. В контексте обсуждаемого вопроса, напротив, уместнее признать кое-какую либеральную правоту. Речь об их любимом ответе на обвинение в русофобии: «Получается, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Чехов, Салтыков-Щедрин, Горький, Платонов тоже русофобы?». Мы жмуримся, бьем контраргументами, мол, это Пушкин сказал в запале, это у Гоголя вырвано из контекста, этого Лермонтов вообще не писал, апокриф или фальсификация. Переходим и сами в ответное наступление, пытаемся отвоевать у соперника безоговорочно, казалось, принадлежащие им величины: практически отвоевали Бродского, взялись за Вознесенского и чуть ли не Окуджаву. Все это правильно и нужно. Однако факт остается фактом: наши культура, искусство, философская мысль и публицистика последних двух веков были страшно инфицированы вирусом национального нигилизма, что во многом если не привело как единственная причина, то сильно способствовало катастрофам 1917 и 1991 годов.

Об этом совсем недавно устами одного из героев по привычке оплеванного, но местами действительно очень глубокого «Солнечного удара» говорил Михалков. Об этом же перед самой своей смертью писал Розанов, почти обезумевший от развернувшихся перед ним адских глубин хаоса, разрухи и всеобщего озверения. Желчный Галковский в «Бесконечном тупике» сравнивал, как Владимир Соловьев (не телеведущий) и его эпигоны вроде Евгения Трубецкого давали некоторым симпатичным им народам определения вроде «великий», «трагический», «милый», «трогательный», «благородный» — и цедили в адрес соплеменников: «духовный сифилис», «рыночный патриотизм», «зарвавшиеся (и завравшиеся) славянофилы», «жулики», «псевдопатриотическая клика», «хрюкающее и завывающее воплощение национальной идеи», «звериные хари», «зоологический национализм», «аномалия». Еще до Галковского тему раскрыл, опять же, Розанов, современник описываемых персонажей: «…Почему же кидается кн. Е. Н. Трубецкой на эти дробинки, песчинки? Какое злодеяние от них? Разве эти немногие дробинки мешают мирному процветанию и благополучной подписке „Вестника Европы“, „Современного Мира“, „Северных Записок“, „Заветов“ и проч., и проч., и проч. Почему „тело убитого врага хорошо пахнет“ и ему надо во что бы то ни стало „вымести сор из России“, т. е. последние остатки всегда ведь бессильной партии?
А вот подите же, старается. Старается, не находит покоя. И в Петроград приезжает читать лекции, и в Москве издает брошюры, и опять в Петроград шлет „Письма в редакцию“ к г. Струве, чтобы, так сказать, „рассолить“ его читателей-„потреотов“. Ведь у нас самое слово „патриотизм“ и „патриот“ печатается и произносится в презрительно-безграмотном виде. Ибо подразумевается: „кто же из грамотных русских людей, поучившихся в гимназии и университете, может принадлежать к патриотам“. Во Франции — патриотизм, в Германии — патриотизм, в Англии — патриотизм. Им — позволено. Но в России, конечно, — „потреотизм“… Темные люди. Жалкие. Т. е. русские». Как видите, «поцреотизм» не коллективными «Гранями слоновьего сноба» придуман на коленке, а имеет богатую историю.

Мы пытаемся отнять у Шендеровича и Рубинштейна право называться наследниками Салтыкова-Щедрина. Зря. Крайне деградировавшие во всех измерениях и смыслах, но по большому счету наследники и есть. В мировой литературе хватает нашумевших произведений, деконструировавших, как модно нынче говорить, национальную мифологию (в переводе на нормальный язык — лишавших людей адекватного видения истории и современности их страны), это и «Остров пингвинов» Франса, и «Заметки о кошачьем городе» Лао Шэ, и другие шедевры. «История города Глупова» — страшнее, похабнее и разрушительнее их всех. Эту книжицу у нас изучают школьники, вырастающие с ощущением, что их страна — большой и вечный город Глупов.

Другой пример — «Человек на часах» Лескова, действительно великого и в целом предтечей шендеровичей никак не являющегося русского писателя. Не знаю как сейчас, в годы моего школярства этот рассказ, примерное содержание которого все наверняка помнят, в программу предмета «Литература» входил. И здесь уместна ремарка — и в мировой, и в отечественной литературе неимоверно много произведений, бичующих безжалостную к своим мелким винтикам государственную машину и написанных обычно с явно или неявно христианских позиций. Очень мощные христианские импульсы, пусть и одетые в светско-гуманистические одежды, были присущи советской культуре. Одной из наиболее интересных фигур в этом плане мне кажется писатель Владимир Тендряков, прошедший путь от богоборческой повести «Чудотворная» до романа «Покушение на миражи» (он же «Евангелие от ЭВМ»), где фактически поведал о невозможности и бессмысленности мировой истории без фигуры Иисуса.

Но еще даже до «Чудотворной» был у него потрясающий рассказ «Ухабы» — о Понтии Пилате, руководящем машинно-тракторной станцией села Ухрятово. Одно из самых трагических и страшных до физических ощущений произведений в советской гражданской прозе лично для меня, сравнимо лишь со «Срочным фрахтом» Лавренева. Так вот, «Человек на часах», несмотря на внешне более оптимистичный финал, страшнее очень похожих на него нервом и этосом «Ухабов». «Ухабы» про то, что дело не только и не столько в Системе, сколько в конкретных ее людях, о том, что хорошие или по ходу дела превращающиеся из скверноватых в хороших люди все-таки побеждают не то что лично плохих, а излишне, смертельно — в буквальном и переносном смысле — сдавленных буквой предписаний. В «Человеке на часах» безнадежны, омерзительны и цинично-лицемерны все герои, кроме главного, равно как и их совокупность. После него остается одновременно тягостное парализующее ощущение и желание бежать на улицу строить баррикады. Лично я, прочитав этот рассказ, в свое время чуть не побежал свергать царизм, несчастный уберегся лишь тем, что был заблаговременно свергнут за восемьдесят лет до того.

Другой великий русский писатель — Чехов. Антону Павловичу вообще был присущ весьма своеобразный взгляд на мир, но его произведения, преподаваемые в школе, являются какой-то отравляющей возгонкой этого своеобразия. Россия и русские в них — исключительно жалкие до рвоты трусливые чиновники, тупые двуличные полицейские, кретины-лапотники с отвинченной гайкой в руках, никчемные слюнявые помещики из числа обанкротившихся и выжиги-нувориши, выкупающие у слюнтяев последнее, что дорого их глуповатой душе. Тут уже эмоции не двойственные, как от Лескова, на баррикады не тянет, только тягостный паралич.

А Солженицын? Не спорю, что «Матренин двор» и «Один день Ивана Денисовича» имеют право на пребывание как в золотом фонде русской литературы, так и в его предназначенном для школ сегменте. Но «Архипелаг ГУЛАГ»? Лучше не трогать вообще, а если и преподавать, то хирургически аккуратно и строго параллельно всестороннему рассмотрению этой же эпохи на истории и обществознании, иначе будут вырастать новые поколения целящихся в коммунизм даже при его отсутствии и стабильно попадающих в Россию. Схожим образом имеет смысл поступать и с большинством перечисленных выше рассказов, повестей и романов. Но никто таким кропотливым комплексным подходом заморачиваться не будет. Вот и гадай, совсем ли уж плохо, что школьники все равно курс литературы воспринимают избирательно, изрядную его часть пропуская мимо ушей и мозга?

В заключение повторюсь — не заступаюсь за «Кровосток» как таковой, если что он у меня и в компьютерных схронах есть. Но прежде чем гонять ребят за якобы пропаганду асоциальности и отвержения морали, внимательно изучите по тем же статьям «Историю города Глупова». Увидите, что есть вещи страшнее и разрушительнее, чем слова на вторую, семнадцатую и двадцать третью буквы русского алфавита.