Руины ушедшей цивилизации

Литературовед, с восьмидесятых занимающийся изучением жизни и творчества И.А. Бунина в эмиграции, наконец, выбрался воочию увидеть места, в которых его герой провел многие годы, и которые, как ему казалось, он неплохо знал «из источников». Но картина предстала неожиданная, если не сказать — удручающая.

…В Париж приехали рано утром франкфуртским автобусом. В гостиницу, по каким-то там мудреным условиям, мы с моим знакомым — бывшим соотечественником из Франкфурта-на-Майне — могли явиться не ранее, чем в два часа. Значит, до этого у нас оставалась еще уйма времени. Решили, дела вдаль не отлагая, теперь же махнуть на Сен-Женевьев де Буа. Увы… с рюкзаками. Куда же их денешь!

Это была целая эпопея! Линия, по которой можно добраться до этого «предместья», разветвляется на каком-то там этапе, — и надо же нам было уехать именно не на наше ответвление! Хватившись, поехали обратно… и… попали каким-то образом вообще не на ту линию. Ну кое-как выбрались на свою и тогда уже добрались до станции Sent Jeneviev de Boi. Мой спутник неплохо владеет немецким. Но к кому бы он ни обратился, его никто не понимает! Похоже, французы принципиально предпочитают не знать языка «бошей». Мне известно несколько слов по-французски. И именно моя ломаная фраза «у э Сен-Женевьев де Буа?» помогла нам найти искомое. Язык — какой ни на есть! — довел, как говорится.

Сен-Женевьев — это совершенно провинциальный городок сплошь с одно-двухэтажными домами. Но расстояния там под стать столичным. И вообще, впечатление такое, что французская провинция стремится напоминать Париж в каких-то мелочах. В Сен-Женевьев имеется круглая площадь, в которую вливаются несколько улиц, несомненно скопированная со столичной place Charles de Gaulle. Называется, кстати, она — Сталинградская. Тоже, видимо, вдогонку, за известным парижским топонимом.

Я где-то раньше вычитал, что от станции до кладбища — полчаса пешком. Мы же шли все полтора часа! Видимо, крутились вокруг да около и забредали не в ту степь. По дороге совершенно случайно наткнулись на знаменитый Meson Russie. Вообще я собирался сюда попасть, — хотел передать в их библиотеку свою книгу о московских кладбищах. Ворота и калитка закрыты. Мы нажимали какие-то кнопки на переговорном устройстве, но нам никто не ответил. По двору шел человек. Я ему закричал: же суи лекриве рюс! же суи де Моску! — причем показывал рукой на вход в самое здание, полагая, что этот работник догадается позвать кого-нибудь оттуда. Но он догадался лишь также показать нам рукой на переговорное устройство: вызывайте-де… Так мы ни с чем и ушли.

Еще с полчаса проплутав по душным улицам, мы, наконец, вышли к кладбищу. И прежде всего, пошли, конечно, к Бунину, — я, собственно, за этим и выбрался за тридевять земель.

Его «труворов» крест я узнал издали, едва свернул на аллею. Вот и самая могила. Там стояли двое соотечественников с цветами — семейная пара, очевидно. Дама, сразу признав в нас своих, попечаловалась мне: как же они долго шли к кладбищу! Отвечаю: я шел сюда тридцать лет…

Спутнику моему на кладбище нисколько не интересно, — пришел единственно из солидарности со мной. Он нашел укромное тенистое местечко под деревом и… мирно прилег там.

Я остался один у знаменитого креста. Он стоит на северном краю участка. Под соснами. Я долго гладил ладонью его шероховатую поверхность. Сколько же рук его касалось, начиная с самой вдовы Веры Николаевны, также здесь лежащей, — и Кузнецова, наверное, и Алданов, и Зайцев, и Солженицын, Максимов, знаменитые, безвестные…

Невероятно! — он там лежит! — возможно, и не истлевший в своем цинковом гробу. В трех аршинах подо мной лежит рука, написавшая «Легкое дыхание», и «Далекое», и «Русю», «Чистый понедельник», и многое прочее любимое упоительное! Как это все непостижимо… необъятно…

Попросив безразличного к отеческим гробам спутника позволить мне хоть часок побродить среди камней, я отправился осматривать кладбище. Сколько знакомых имен! Случайно наткнулся на могилу Мережковского. Там же похоронена и Зинаида Николаевна, но этот факт никак не отмечен на надгробии. Будто ее и нет здесь вовсе. Вначале я так и подумал: верно, где-то в другом месте похоронена, отдельно от мужа. Через несколько минут мне повстречались трое русских, — а вообще на кладбище в погожий майский день никого! — и попросили проводить их к Мережковскому, — сами-де не нашли. И вот только тогда один из этих соотечественников — молодой и глазастый — рассмотрел на прислоненной к надгробию «в головах» Дмитрия Сергеевича небольшой плите едва-едва различимую, а скорее угадываемую надпись — Зинаида Николаевна Гиппиус-Мережковская. Но это же равносильно отсутствию сведений! Можно говорить о том, что… могила Зинаиды Николаевны Гиппиус пропала! Нет надписи, — нет и могилы. Удивительно, что это никого не заботит.

В свою очередь эти повстречавшиеся соотечественники проводили меня к Некрасову и Максимову, вернув мне, таким образом, «равноценный долг» любезности, как мы совместно с ними пошутили. У максимовского черного креста я задержался. Постоял. Прочитал вслух молитву. С Владимиром Емельяновичем мы были лично знакомы. Хотя, конечно, не так уж и близко, — слишком скоро после нашего знакомства он умер. В одном из своих писем он мне написал: «.Я никогда не принимал и не приму существующего в стране воровского режима, ради его сомнительных во всех отношениях пряников. И пусть беснуются, сколько им угодно, меня их лай беспокоит не более прошлогоднего снега. К сожалению, утешить мне Вас нечем: положение экономическое, политическое и духовное будет ухудшаться в России с каждым днем, страна уверенно движется к фашистской диктатуре под демократической вывеской. Дружески Владимир Максимов».

Иду дальше: Маклаков, Вейдле, Карташев, галлиполийцы, алексеевцы, дроздовцы… Ищу Зурова. Но разве так, не зная места, найдешь. Сам, может, попадется случайно. Туроверов, Коровин, Оцуп, Ремизов, поручики, ротмистры, есаулы… Некоторые могилы в состоянии удручающем: запущены, не знают ухода, иные деревянные кресты покосились, а то и завалились от ветхости.

Но пора уходить. Как домоклов меч надо мною чувство долга перед караулящим меня у входа спутником. Не бывает хуже что-то осматривать, изучать, зная, что одновременно это кому-то в тягость. Так я и не увидел могил ни Зурова, ни Зайцева, ни Тэффи, ни Иванова, ни Газданова, ни Галича…

Назад к станции шли почти так же долго, как и к кладбищу, хотя, вроде, уже знали дорогу и никаких лишних поворотов не делали. Расстояния в этом городке все-таки впечатляющие.

К вечеру добрались до гостиницы — где-то на северной окраине Парижа. От метро плелись не менее часа. Оказалось, мы шли не от того метро! Да к тому же заблудились! Семь бед!

На следующий день первым делом отправились на рю Дарю в русский храм Александра Невского. Кроме того, что было интересно увидеть сам главный храм русской эмиграции, мы рассчитывали там узнать у кого-нибудь, как нам потом добраться до рю Жак Оффенбах, на которой жил многие годы и где умер Бунин.

Из метро вышли на Елисейские поля. Специально так подгадали. Все-таки быть в Париже и не увидеть главной его avenue — это как в Риме не увидеть Папу! Что говорить… достойный проспект столицы мира! Проезжая часть в прямом смысле мостовая — выложена брусчаткой. Вообще в Париже многие улицы замощены. Но на Елисейских это тем более оправдано: проспект, как наша Красная площадь — место проведения парадов, и каждый год 14 июля по нему грохочут танки.

На подходе к place Charles de Gaulle забавная картина: прямо на тротуаре лежит клошар. Лет тридцати пяти — сорока. Разутый. Ступни — в цвет тротуара. Он подпер рукой голову и разглядывает проезжающие машины, будто смотрит телевизор, лежа на диване дома. Иногда оглядывается и улыбается окружающим. В Париже подобная картина совсем не редкость. За каких-то полтора дня мы видели несколько раз в метро на лавочках целые лежбища бездомных: просто-таки стационарные постели — матрац, одеяла, грязные подушки, и, естественно, люди, зарывшиеся в этот хлам. И никто их не трогает, не гонит: будто бы это их законное место.

Вышли к Триумфальной арке. Она поистине грандиозна. На самой ее вершине — смотровая площадка, и оттуда множество людей разглядывают Париж. Так мой спутник и не заметил даже этих людей, пока я не обратил на них его внимание, — настолько арка высока!

С площади свернули на avenue Hoche. И уже по ней — с одни зигзагом — вышли на рю Дарю.

Храм совершенно неприметный. Мало того, что эта рю Дарю — узенькая и короткая, застроенная характерными парижскими громоздкими домами с мансардами, так еще сам храм стоит не на красной линии, а несколько вдвинут во двор. И увидеть его можно только уже подойдя практически к ограде.

В храме только что закончилось богослужение. Псаломщик еще что-то дочитывал. Немолодой батюшка в зеленой фелони стоял на солее. К нему выстроились православные и поочередно прикладывались ко кресту. Во всем храме людей было едва ли с дюжину, считая причетников и детей! Впрочем, сегодня четверг, — наверное, в воскресенье бывает больше. Приложился и я.

Обошел храм. Хотелось увидеть иконы, к которым мог прикладываться Бунин. Попросил причетницу за ящиком показать мне самые старые из имеющихся. Она странным образом растерялась. И как-то неуверенно сказала, что большинство икон в храме — пятидесятых и позднейших годов. И ничего не показала. Вообще было видно, что ей всякие вопросы в тягость — нежеланны, неудобны. Наверное, экскурсанты заглядывают то и дело, а единицы экскурсовода в причте не предусмотрено. Она же не экскурсовод вам!

В темном углу у южной стены я разглядел икону на аналое с надписью на медной табличке под стеклом киота по старой орфографии: Икона Введения во Храм Пресвятой Богородицы Лейб Гвардии Семеновского полка. Похоже, дореволюционная. Но уверенности, что ее мог видеть Бунин — никакой. Дело в том, что семеновцы, осевшие в Париже, значительный срок могли хранить эту икону где-то у себя, а в церкви она оказалась, когда Бунина в живых не было. А может и не так. Одним словом, уже не понять. То же самое можно сказать и о соседнем с ней складне с надписью: Икона Донской Божией Матери Св. Иоанна Предтечи и Св. Николая Чудотворца Войсковой образ Войска Донского, — сразу ли он попал на рю Дарю, после исхода белых, или десятилетиями находился дома у кого-то из донцов?..

Люди расходились. Поэтому я поспешил с вопросом о бунинской квартире на «Яшкиной улице». Уже не надеясь что-либо выяснить у причетницы за ящиком, я обратился к другой причетнице, видимо, певчей, — она у северной стены на столе разбирала богослужебные книги. Девушка ничего не подсказала, — не знает! Взгляд же ее говорил: почему вообще такие странности могут человека интересовать! — разве за этим приезжают в Париж! Она посоветовала обратиться все-таки к даме за ящиком: та-де больше знает. Ну поплелся опять к ящику. Результат тот же: дама ничего не знает. Более того, такое впечатление, что она и о Бунине-то самом слышит впервые…

В храме еще оставался батюшка: с кем-то разговаривал, — давал какие-то наставления. Ну, решил, спрошу у самого священника! — уж он-то, немолодой, знающий, верно, весь русский Париж, как собственную семью, сейчас легко подскажет.

Дождался, пока он договорит. Подхожу. Спрашиваю: батюшка, мы приехали из Москвы, хотим разыскать дом, где жил Бунин — это на рю Жак Оффенбах района Пасси, — как нам туда добраться? Священник ответил коротко. Вот дословно его реплика: Бунин жил на юге. Все! — больше батюшку можно ни о чем не расспрашивать. Все ясно: Бунин жил на юге! В Париже он не жил, как следует, верно, понимать из сказанного. То есть батюшка, видимо, когда-то слышал краем уха, что Бунин жил в Грассе, и в его подсознании закрепилось, что кроме как на юге Франции Бунин нигде больше не жил; да и вообще, зачем ему — настоятелю — вникать в проблемы каких-то заезжих, случайных русских и думать, где там в Париже во «времена оны» жил какой-то старый соплеменник.

Выхожу на улицу. Мой знакомый давно уже сидит на скамейке во дворе. В церкви ему столь же не интересно, как и на кладбище.

Сделал несколько фотографий храма. Сфотографировался сам. Во дворе моложавая стройная дама также щелкала с разных ракурсов Александра Невского. Спросил и у нее напоследок, практически без надежды: где рю Жак Оффенбах? как туда добраться? Соотечественница тотчас вынула мобильный, набрала на экране улицу и… проблема разрешилась! Она нашла и ближайшую станцию метро — Ranelagh — и показала по карте путь от метро до дома Бунина, — там, оказывается, совсем рядом. Так-то… А не парижанка вовсе! Наша туристка. Жалею, не узнал, как ее зовут…

Поехали. Нашли «Яшкину» исключительно легко. Вот наш короткий маршрут, каким, верно, ходил Бунин, — может, кому пригодится: из метро Ranelagh, 9-й линии, по avenue Mozart шагов двести до первого поворота направо — на rue Antoine Arnauld, и по этой самой rue еще шагов пятьдесят-семьдесят до первого поворота налево. Это и есть rue Jacques Offenbach.

На улице по нечетной стороне всего два дома. Но по-парижски грандиозных. Проходим 3-й номер. И вот он наш — 1-й. Бунинский. Слева от подъезда между окнами знакомая по фотографиям бронзовая дощечка, размером разве чуть больше книги: Isi a vécu de 1920 à 1953 Ivan BOUNINE Ecrivain russe prix Nobel 1933.

В подъезд заходят какие-то люди. Вначале месье. Спустя пару минут — мадам. Имеет ли для них какое-то значение место жительства в том самом доме, где жил какой-то ecrivain russe prix Nobel? Интересовались ли они им когда-нибудь? Читали ли?..

Сфотографировал дом со всех сторон. Вокруг в основном строения, которые, несомненно, видел Бунин. Пожалуй, лишь четная сторона по «Яшкиной» — позднейшая постройка. Все остальное — еще добунинского периода. В Париже есть такая традиция: почти на каждом доме прямо в стене, где-то на уровне второго — по-французски: 1-го — этажа, имеется надпись о времени и авторстве его создания. Так, например, на rue Antoine Arnauld, на стене выдавлена, верно, еще в сырой штукатурке надпись: имя архитектора и год постройки — 1908. И почти все дома вокруг выглядят его ровесниками или еще более старшими. То есть, Бунин видел все эти тесные закоулки, дома и надписи на них ровно так же, как я вижу их теперь! Только что машины другие. Вот, если писать что-то о жизни Бунина в Париже, прямо можно описывать современный пейзаж района Пасси: он практически тот же, что и прежде!

Ну, основные бунинские места вроде бы пройдены.

Кроме книги для Русского дома я привез еще одну — для знаменитой эмигрантской Тургеневской библиотеки. Но поскольку в Meson Russie передать не получилось, я решил оставить обе в Тургеневской. Не скрою, мне, как автору, лестно было бы иметь свои книги в главной русской зарубежной библиотеке.

Итак, едем в библиотеку. Мы вполне уже освоились в парижском метро, поэтому приехали на станцию Les Gobelen, вблизи которой находится Тургеневская, без прежних проблем. От станции до 11 rue de Valense — всего несколько минут ходу. Звоним от входа, — никто не отзывается. В здании, помимо Тургеневской, еще какие-то французские бюро. В одно из них шла мадемуазель — плотная симпатичная негритянка. Она любезно впустила нас. Да еще подсказала, на каком именно этаже русская библиотека. Поднимаемся на второй (premier) этаж. Там единственная деревянная лакированная дверь. На ней дешевенькая блестящая, с разводами, оставленными плохо промытой тряпкой, табличка: BIBLIOTHEQUE RUSSE TOURGUENEV ТУРГЕНЕВСКАЯ ОБЩЕСТВЕННАЯ БИБЛИОТЕКА. Дверь заперта. За дверью — безжизненная тишина. Звоним. Стучим. Нет ответа. А вроде сегодня четверг, и по моему представлению должна же хоть какая старушка на выдачи сидеть дремать, — вдруг кто зайдет за книжкой. Так мы и ушли. Я хотел, было, оставить книги, повесив их в пакете на ручку двери: придет же когда-нибудь эта старушка, — и заберет! Но спутник отговорил меня так делать: а, может, никто никогда не придет! Так я пошел дальше бродить по Парижу с лишними полутора килограммами на плече.

Визит в Тургеневскую произвел самое удручающее впечатление. Он вполне наглядно продемонстрировал, что нет того русского Парижа, что был когда-то! Я это как-то смутно почувствовал еще на рю Дарю. А уж Тургеневская, бывшая прежде натуральным клубом эмигрантов из России, подтвердила окончательно. Русского Парижа не существует более! Третья эмиграция — это не русские люди. Или, во всяком случае — уже не русские, если были таковыми прежде. Они не хранят России в зарубежье так, как ее хранила первая эмиграция. Какая там русская библиотека! — им, очевидно, интереснее стать «европейцами», для чего требуется раствориться среди французов, поскорее слиться с ними. Что было для белой эмиграции совершенно немыслимо. Кажется, будто ты оказался на руинах ушедшей цивилизации, место которой занято цивилизацией новой, другой, нисколько не интересующейся наследием предыдущей. Если первая русская эмиграция — это блестящий Рим, то третья — какие-нибудь… лангобарды, для которых самое ценное в Колизее — обработанный камень, пригодный для дальнейшего использования.

На этом поиски русского Парижа для нас окончились. Мы с товарищем отправились, как обычные туристы — «наши заграницей»! — осматривать достодивности французского Парижа.